истории

«Россия оккупирована Путиным» Интервью Марии Алехиной. О том, как она сбежала от полиции в форме доставщицы еды. И о том, планирует ли вернуться в страну

Источник: Meduza

В конце апреля участница Pussy Riot Мария Алехина покинула Россию. Перед этим суд заменил ей наказание по «санитарному делу» с ограничения свободы на реальный срок — и Алехина должна была провести 21 день в СИЗО. Из-за этого она не смогла бы поехать в европейский тур Pussy Riot в поддержку Украины. Поэтому Алехина надела униформу курьера Delivery Club, скрылась от московской полиции, а потом — с третьей попытки — пересекла границу с Евросоюзом. Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с Алехиной о том, собирается ли она возвращаться в Россию, как европейцы воспринимают войну в Украине — и почему даже единичные антивоенные выступления имеют смысл.

— Когда ты поняла, что попробуешь уехать из России?

— У меня не было цели уехать из России. У меня был запланированный тур. И вопрос был: поехать, отсидев 21 день или не отсидев 21 день. 

— Европейский тур, который сейчас проходит у Pussy Riot в поддержку Украины, был запланирован? 

— Конечно. Тур — это вообще достаточно запланированная история. Ты не можешь просто взять и такая: «Ой, я поехала в тур». Там площадки, билеты, плакаты — вот это все. 

Если бы они [Федеральная служба исполнения наказаний] сразу сделали [назначили] этот 21 день, как только я срезала браслет, мы бы вообще закончили это уголовное дело и я бы поехала в тур, как все [участники Pussy Riot].

Если ты срезаешь браслет, у тебя срок сокращается в два раза. То есть ты попадаешь в СИЗО на срок в два раза меньший, чем тот, что полагается на ограничении свободы. Но они этого не сделали, хотя им это предлагалось. 

— Ты предлагала?

— Ну да. Слушай, мне дали год ограничения свободы. Этот год, извините, пожалуйста, выходит 29 января. Но они самовольно решили его расширить до полутора лет. То есть это [то, что я не отбыла наказание до конца] не то чтобы прямо моя проблема. 

— Что ты имеешь в виду?

— Просто ******* [вымученная] история. Смотри, как превратить год ограничения свободы в полтора? Срок начинает идти после того, как прошло апелляционное заседание. После апелляционного заседания приговор должен в течение трех дней быть выдан на руки осужденному. Параллельно другая копия должна быть направлена во ФСИН, и ФСИН должна начать исполнять [приговор].

В моем случае эти три дня превратили в три месяца — просто потеряли мой приговор. Мосгорсуд ****** [нехороший]. Мы ходили туда вместе с адвокатом Даниилом Берманом. Писали жалобы, конечно. Но с нами просто не разговаривали. 

— А у тебя в это время была мера пресечения как до приговора — домашний арест без права на прогулки?

— Не было.

Второй момент [который привел к увеличению срока наказания] — это люфт между апелляцией и приговором. Как и у всех фигурантов «санитарного дела», между приговором и апелляцией у меня не было браслета. Если бы я хотела ******* [уехать], конечно, я бы… Все ******* [уехали] тогда. 

И третье — так вышло, что были новогодние праздники. ФСИН две недели не работала. Мое дело пришло им в районе 29 декабря, но раньше, чем 11 января, они меня не могли поставить на учет. Это все, конечно, очень мило, но у меня тоже есть какая-то своя жизнь, помимо отношений с Федеральной службой исполнения наказаний. 

— Конечно. 

— В целом я не могу сказать, что я из каких-то суперрасчетов срезала браслет. Мне кажется, это была совокупность того, что я хотела, чтобы это [уголовное наказание] побыстрее закончилось, и того, что Путин напал на Украину. Несмотря на то, что уже где-то в январе я понимала, что это произойдет, это, конечно, был шок. 

— Помнишь, что почувствовала, когда узнала, что Россия начала войну?

— Слушай, я отсчитываю с речи Путина [о признании самопровозглашенных ЛНР и ДНР], с 21 февраля. Я была в камере, в спецприемнике «Мневники», одна, с радио. Юбилей панк-молебна, ***** [блин]. 

Как только я услышала в камере эту речь, я поняла, что будет нападение. Ну… Как я себя почувствовала? Я слушала эту речь и в какой-то момент начала смотреть на видеокамеру, которая висит в каждой камере в углу, и думала: «Что вообще видят эти люди сейчас на экране?» Человек мечется по комнате…

Я только закончила читать очень крутую книгу, которую всем советую, называется «Взлет и падение Третьего рейха». Ценна она не только тем, что автор [Уильям Ширер] работал с документами, которые были во время и после Нюрнберга, но и тем, что он был и свидетелем событий. Это американский журналист, работавший в Германии все 1930-е годы. Он описывает какие-то вещи, которые по документам, наверное, сложно восстановить. Например, что делали люди первого сентября 1939 года — ехали на речку купаться, светило солнце. 

На следующий день [после речи Путина] — 22 февраля — у меня как раз заканчивались 15 суток. Вечером я вышла. На следующее утро проснулась, а в подъезде уже была «наружка». Двадцать седьмого я подумала, что они уехали, вышла, они догнали и выдрали меня из такси.

«Я пила кофе и смотрела фильм у белорусского пограничника»

— Когда ты поняла, что все-таки поедешь в тур, а не будешь отбывать оставшийся срок?

— Слушай, я до последнего не могла решить. Я собрала чемодан, полный платьев, которые носила до домашнего ареста. Еще была спортивная сумка с вещами для СИЗО. Не то чтобы мне западло отсидеть 21 день, вообще нет. 

Это же не проблема отсидеть 21 день в СИЗО № 6, где я уже была. У меня хороший список литературы для чтения в СИЗО и спецприемниках, коврик для йоги и все, что требуется. Но мне кажется, сейчас такое время, когда хочется говорить… Мне правда хотелось сделать антивоенную песню. Не с помощью «ФСИН-письма», а чтобы мы [участники Pussy Riot] вместе ее сделали. 

Знаешь, иногда так бывает, в кино [происходит] какое-то действие и на него накладывается саундтрек. Моим саундтреком была музыка, которую [участница Pussy Riot] Диана [Буркот] написала по моим прикидкам. У меня же нет слуха, я просто сказала, как я хотела, чтобы это было в плане настроения и месседжа. Она написала музыку. И 21-го [апреля] я не пошла в суд [который заменил мне наказание на реальное]. 

Мы раскрутили браслет, потому что я сказала, что хочу с ним выступать [в туре]. Поговорили с ФСИН, которая мне сразу же позвонила. Они позвонили в пять утра: «Мария Владимировна, что там случилось с браслетом?» Я говорю: «Я его раскрутила». Они, типа: «Сделайте что-нибудь». Я говорю: «Что я сделаю? Какая разница, что я сделаю, что ты делаешь? Ты в пять утра мне звонишь и спрашиваешь какую-то ***** [ерунду]. Зачем ты это делаешь? Идет война, ты контролируешь политического заключенного. Зачем ты мне в пять утра звонишь, занимаешься какой-то ****** [фигней]? Зачем?»

Я этот вопрос задавала примерно всем. Я, конечно, понимаю, что им важно дойти до конца уголовного дела и все такое, но можно мне просто объяснить зачем?

— Тебе он что-то ответил?

— Ну что он мне ответит по телефону? Там же прослушивается все и, скорее всего, даже записывается. Иногда, бывает, [в личном разговоре] отвечают интересные вещи. Но под запись, конечно, такое не говорят. 

— Чтобы выйти из квартиры, ты переоделась в курьерскую форму. Я знаю, что раньше так сделала Люся Штейн…

— Люся это придумала, да. Но она это придумала не для того, чтобы уехать из России. У нас просто у дома постоянно дежурила «наружка». И она придумала такой классный способ [выходить из дома незамеченными]. В принципе, мы и раньше переодевались — например, в форму работников коммунальных служб, когда делали акцию с флагами. Еще меня в чемодане вывозили. Короче, маскировка — присущая Pussy Riot история. 

— Поразительно, что никто не понял, что вы так делаете, если это было не в первый раз. 

— Действительно поразительно. О-о-очень поразительно, прям «Москва-4».

— Ты сказала, что собрала чемодан и сумку. Удалось взять эти вещи с собой? 

— Я вообще все с собой взяла. Но тут мы уже вступаем на территорию, которую нельзя палить. 

— Хорошо. Когда ты уехала из России?

— Спустя сутки [после того, как скрылась от ФСИН]. Я сидела в квартире подруги, которая вообще не имеет никакого отношения к политическому активизму и каким-то активным политическим действиям. И задавалась вопросом — выйти и просто сказать: «Да вы идиоты! Не нашли меня, вот я есть, забирайте»? Либо попробовать что-то другое?

Я вела дневник [с начала домашнего ареста], разговаривала с людьми, читала новости. И с каждым следующим разговором как-то это [21 день заключения] стало немножко бессмысленно для меня. Не проблема прийти в суд и сесть, не проблема показать факты [нарушений в моем деле] и сказать: «Да пошли они ***** [далеко]! Вы сами не смогли меня поймать и сажаете».

Я просто хотела сделать песню вместе с ребятами, слушать музыку. И поехала. Не знаю, может, это звучит как-то странно, не похоже на меня, но это так. 

И кстати, не то чтобы я такая одна, не знаю, ******* [гребаная] героиня, просто взяла и все сделала, мне помогали, это большая работа. Я дико рада, что и дистанционно в переписке, и рядом оказались люди, которые были готовы принять и то и другое решение. Это суперважно для меня. 

— Ты рассказывала в интервью The New York Times, что сначала отправилась в Беларусь. А когда в первый раз попыталась пересечь границу и попасть в Литву, тебя продержали на пограничном пункте шесть часов. Что происходило в это время?

— Сначала молодой человек, лет 20, внезапно берет меня из машины, ведет в кабинет. Я говорю: «Что мы будем делать в кабинете?» Он говорит: «Смотреть кино». Я, типа: «Серьезно?» А там [в кабинете] на стене плазма. Он, типа: «Да, смотреть кино». Я спросила какое. Он говорит: «Мы из будущего». Нормально. Я не знала фильм «Мы из будущего». И он включил фильм. Я говорю: «Ладно, давай кофе». Он пошел, принес. Я пила кофе и смотрела фильм «Мы из будущего» у белорусского пограничника. 

Потом я говорю: «Долго мы фильм будем смотреть?» Он пошел, что-то там узнал и говорит: «Сейчас мы досмотрим машину». Они отогнали тачку в специальный бокс, просканировали, все достали оттуда. Это тоже заняло какое-то время, полчаса — минут 40. Все чемоданы суперподробно осмотрели.

Отогнали тачку и не выпускают. Я говорю: «Хорошо, что дальше будет?» Он говорит: «Личный досмотр». Я говорю: «Ты что, прикалываешься, что ли?» Ок, ладно, пошли на личный досмотр. Там происходит досмотр личных вещей, в том числе меня — в принципе, похоже на тюремный обыск, со всеми отказами от раздевания. 

Дальше меня поднимают в тот же самый кабинет, где мы смотрели киношку. Открывается дверь, там сидит такой типикал «эшник». Меня будто назад отшвырнуло, думаю: «***** [блин], нет, что это?»

Говорю сразу, что не буду разговаривать. Он такой: «Мария Владимировна, присаживайтесь». Я говорю: «Что нужно?» Он: «Вот вы сейчас нарушаете. Пытаетесь незаконно пересечь границу». Я говорю: «Вообще-то нет, не пыталась и не нарушала. Если вы считаете обратное, вы вправе меня задержать, арестовать, все, что вам заблагорассудится, то есть депортировать или держать в тюрьме». 

Этот ****** [гребаный] разговор крутится по кругу примерно полтора часа. Он [«эшник»] натурально был жестким: задавал один и тот же вопрос. Ему нравилось издеваться. Кстати, знаешь, это вещь, которая не была ни разу присуща российским операм. Они, может, что-то хотели, но на них гавкнешь: «******* [отстань]», — и он пошел. А тут было очень неприятно, прямо пыточная. И ему нравилось, что мне неприятно, — я это видела по жестам, по глазам, по всему. 

Два-три раза он отлучался посоветоваться с начальством. В [последний] раз он просто отлучился и не вернулся. 

— Тебя в итоге отпустили?

— Да, примерно через пять с половиной — шесть часов. 

— Ты понимаешь, почему тебя не пропустили через границу? Дело в том, что у тебя не было загранпаспорта, который забрали в России?

— Нет понимания. 

— Когда ты предприняла вторую попытку пересечь границу, которая тоже оказалась безуспешной?

— На следующий день. Мне просто сказали: «Нет», — и все. 

— В том же интервью ты рассказала, что в итоге смогла попасть в Литву при помощи одной из европейских стран, которую не называешь. За то время, что ты пыталась выехать, тебе было страшно?

— Я не нарушала закон [в Беларуси], во-первых. Во-вторых, у меня, конечно, было очень много мыслей про Беларусь. Мы летом 2020 года провели три недели у посольства [Беларуси в Москве], я практически там жила. Мы поддерживали Беларусь, как могли. Я участвовала в клевой акции, которую организовала [фемактивистка] Даша Серенко с другими девушками: все были в белом, держались за руки, пели песни. Как человек, который делал спектакль с Белорусским свободным театром, этот протест и все эти события я воспринимаю как личные. 

Конечно, когда ты оказываешься в стране, которая пережила и переживает до сих пор страшное насилие, которое делает Лукашенко, думаешь прежде всего об этом. Сравниваешь то, что видишь сейчас, с тем, что видел раньше. Ходишь по улицам и… Не знаю, как это объяснить. Есть некоторая опустошенность. Вроде люди ходят, живут, а ты не понимаешь, как это вообще возможно. 

Мой друг был в Беларуси сразу после протестов, он рассказывал, что все люди будто пережили поцелуй дементора, плачут. Прошло больше полутора лет, сейчас там что-то другое, но, наверное, не менее страшное в большом смысле этого слова.

И, конечно, начинаешь думать про тех, кто сопротивляется: Светлана Тихановская (сколько она себя посвятила, чтобы все просто знали, кто такой Лукашенко и что он делает со страной), Мария Колесникова (просто супергерой), партизаны, которые разбирали рельсы, по которым должны были идти поезда с военной техникой в Украину. 

Это непростая вещь. Мне бы хотелось посидеть и подумать, и написать об этом. Сейчас немного невозможная для этого обстановка. У нас [в рамках европейского тура] перемещения по шесть часов в день. Каждый день концерт. Два новых человека на сцене. Новая [антивоенная] песня — мы ее каждый вечер исполняем, говорим о своей позиции.

Я, в частности, говорю о тех политзаключенных, которые сейчас находятся за решеткой за последовательную антипутинскую позицию либо за антивоенные посты. Для меня это суперважно. Я практически все время здесь — во всех интервью и со сцены, и дальше на дискуссиях — говорю об этом. Я неплохо знаю уголовные дела современной России, и я бы хотела, чтобы о них знали другие люди. Чтобы это не оставалось в тишине. Также я хотела бы, чтобы были еще российские граждане, стоящие вместе с Украиной. 

«Люди не очень хорошо знают, что сейчас происходит в России, кроме того, что Россия — агрессор»

— Расскажи про ваш тур. Это продолжение проекта «Riot Days», сделанного по твоей книге, с которым ты уже выступала раньше?

— Да, мы его немножко переделали. Это та история, которая происходила [со мной перед и после участия в панк-молебне в храме Христа Спасителя], но, во-первых, визуально в нее включены всякие куски из будущего. Во-вторых, есть расширенные моменты, в которых мы можем не то чтобы импровизировать, но давать какое-то более жесткое понимание контексту сегодняшнего дня.

— Есть ли разница в том, как Riot Days воспринимали зрители раньше и сейчас? И кто приходит на ваши концерты?

— Разница, конечно, есть, потому что идет война. Зрители — это на 95% местные жители того или иного города, страны. Это не российские эмигранты или русскоговорящие эмигранты.

Какие они? В основном молодые люди и девушки. Допустим, на вид от 18 лет и даже меньше — и до 40. Я эту ***** [ерунду] эйджистскую не люблю, но просто чтобы было представление о нашей аудитории.

И они не так много знают. Например, люди из [немецких] городов Росток или Кассель не очень хорошо знают, что сейчас происходит в России, кроме того, что Россия — агрессор. И не очень хорошо знают какие-то там детали моей истории, особенно внутренней тюремной истории. 

— Почему они тогда приходят? Что-то, видимо, они знают?

— Да, что Pussy Riot — это протестный, феминистский панк-коллектив. Нас очень любят. 

— На каком языке вы выступаете?

— На русском. Но у нас всегда есть экран с субтитрами. И еще видеоряд. Это не просто видеоряд, это вижуал-арт. У нас есть кусок в концерте, в котором мы показываем политзаключенных. Это такой супердрайвовый кусок. Все понимают, что эти люди должны быть освобождены. 

— Ваш тур заявлен в поддержку Украины. О какой именно поддержке идет речь?

— Идеологически, прежде всего. [Еще] мы планируем также передать часть денег детской больнице в Киеве. Сколько — будет понятно в конце тура. 

«Настоящая Россия должна заговорить»

— Это же не первый случай, когда ты находишься под какой-то мерой пресечения или ограничением, но на время уезжаешь из России?

— Да, не первый. Но из-под уголовки я еще не уезжала. У меня была ситуация, когда в административном порядке мне было назначено 140 часов обязательных работ. За две акции — «С днем рождения, палачи!» и за «самолетики». Я два раза уезжала [из России в это время], а в третий раз попыталась уехать через московский аэропорт, но была задержана, так как у меня был запрет на выезд — это попало в новости. Но несмотря на эти новости, я через два дня оказалась в Эдинбурге, что вызвало батхерт у пропагандистов. «Че, у нас больше нет границы?» — писал Соловьев что-то такое. Но это была история без федерального розыска и уголовного дела. 

Сейчас я легально перешла границу, не нарушила ни административное, ни уголовное законодательство. Но есть вопрос 21 дня [заключения]. Мы же только в начале тура, я не знаю, что будет в конце. 

— То есть ты пока не понимаешь, что будешь делать дальше?

— Нет, график такой, что не очень позволяет подумать об этом. Здесь [в Европе] есть ощущение, что не все понимают, что идет война. И нужно говорить с людьми здесь в том числе.

Это вообще ни фига не шутка. У меня есть идеи, их много, они разные. Будет проще показать, чем сейчас сказать: «Я хочу сделать это, то и то», — это фигня, лучше показывать. 

— Как ты в целом себя чувствуешь? Многие мои знакомые, которые уехали, говорят: «Вот я наконец выдохнул, не дергаюсь из-за стука в дверь», — и прочее. Есть ли у тебя такое ощущение?

— Я понимаю, о чем ты говоришь. Действительно, очень много людей уехали, бросив все, просто в страхе и панической атаке. И сейчас имеют возможность работать вне России, в том числе журналистами. Как-то освещать события в Украине и не вздрагивать от стука в дверь или проезжающей машины. 

Мне кажется, у меня другая ситуация. Может, у меня просто порог восприятия немножко другой? Когда я находилась первый месяц войны в спецприемнике, для меня настолько поразительным и прекрасным было увидеть людей, которые в современных реалиях выходят на антивоенные протесты. Понимая, что они — одни из многих тысяч, что не будет большой поддержки, больших новостей или чего-то такого. Просто человек выходит, потому что не может иначе. 

Сказать, что я рада, что я наконец-то вырвалась и сейчас вижу что-то другое… Вот вчера [17 мая] у нас был концерт в суперогромном старом зале [в Мюнхене]. И я была безумно рада. Во-первых, люди аплодировали стоя, безумно долго. Во-вторых, когда я подписывала книги, они подходили и говорили столько прекрасных слов, прям в самое сердце: «Вообще не думай, что мы не любим Россию. Мы любим Россию, потому что в ней есть ты и люди как ты».

Мне это очень важно. Когда происходит приравнивание России к Путину — это больно. Потому что настоящая Россия оккупирована Путиным. И те и те впечатления для меня ценны и важны. 

— В последние полтора года на участников Pussy Riot оказывали сильное давление, по сути, выдавливали из страны. Тебе постоянно назначали сутки ареста — и это помимо твоего уголовного дела. Мне кажется, от этого, мягко говоря, сильно устаешь.

— Ну… Я писала [в дневник] о том, что происходит. Я записывала то, что происходит вокруг, и новости, которые я слышала. Я это делала до самого пересечения границы. Сейчас тоже делаю, но теперь у меня другая форма выражения. Но я считаю это важным и ценным. Я бы хотела как-то это все собрать [в книгу] и этим поделиться.

Я не могу сказать, что у меня есть только эмоции, как ты назвала это, измотанности и страха… *** [хрен] знает, что ты хочешь от меня услышать? Что я была такая измотанная жертва, а теперь я на не ******* [представить] какой свободе? Это все сложнее. 

Мы с 2014 года говорили, что они [российские власти] не остановятся, что должна быть более жесткая реакция на аннексию Крыма. Я об этом очень много думала. И в камере думала, и до сих пор думаю.

Я человек, который не находился в России фулл-тайм. Половина моей деятельности была и есть здесь [в Европе]. Я понимаю контекст того, что здесь происходит. Я понимаю проблемы того, что здесь происходит. Вот в чем штука.

Я была чертовски рада, например, позиции Литвы — это круто. Но в каждой [европейской] стране разные ситуации, разные позиции: побеждают принципы и евродемократия или бабки. Нельзя просто списать это со счетов и сказать, что я об этом не думаю. Я об этом половину времени думала. И это тоже важно. То есть у меня нет простого ответа, которого ты хочешь. А возможно, ты не хочешь никакого ответа. 

— Дело не в жертве. Ты не говоришь: «В ближайшее время я точно не вернусь в Россию». Или, как я, например, отвечаю на этот вопрос: «Пока ситуация не изменится, я не вернусь». Ты не ставишь никаких условий для возвращения, поэтому мне и интересно, как ты себя сейчас чувствуешь. 

— Хочу делать сейчас свой максимум в помощь Украине. Конечно, это очень мило — ставить условия: «Пока не сменится режим, я не вернусь», — понятно, ясно, мы вас услышали. Есть такая позиция у людей. Я так не чувствую. А как я чувствую, надо для начала остановиться и подумать об этом. Не факт, что сейчас время для этого. 

— Твоя семья — мама, сын — они в России сейчас?

— Сейчас да. Они — люди, не находящиеся под уголовным делом. Я надеюсь, что позову их на несколько концертов. И в целом мы работаем над какими-то планами. Надеюсь, что увижу Филю [сына] в ближайшее время. 

— Мы с тобой разговаривали для текста о Pussy Riot в августе прошлого года. Ты мне тогда сказала: все, что Pussy Riot и ты лично делали и делаете, — это «для настоящего и будущего России». Теперь, в интервью NYT, ты говоришь, что Россия «больше не имеет права на существование». 

— Немножко грустно, что эту фразу вырвали из контекста. Я достаточно говорила про, в первую очередь, осуждение военных преступлений, трибунал. Я говорила про путинскую власть и что с теми адовейшими репрессиями, что были, не может быть как раньше. После войны, вторжения в другую страну разговор не может продолжаться в том же контексте, что и раньше. Сейчас, на мой взгляд, должен быть трибунал. И, собственно, настоящая Россия — та, которая находится в тюрьме, та, которая подвергалась различным формам репрессий, пыток и заключений, отравлений, — должна заговорить. И только после этого Россия будет свободной (это одна из моих любимых фраз и наших любимых слоганов).  

— Но массового заявления — «Мы, люди, живущие в России, не согласны с происходящим» — не случилось. И, кажется, что возможности для этого нет, никто не заговорит. Есть только единичные случаи таких высказываний. 

— Но это важно! Мы все боремся за то, что Россия — это европейская страна. Базис европейских ценностей — это ценность каждой человеческой жизни. Это тот вывод, который сделала европейская цивилизация после Второй мировой войны. И сейчас, если ты говоришь, что никто не заговорит, ты просто списываешь в никуда, в утиль всех политзаключенных, которые заговорили. Тех, кто находится за решеткой, под уголовными делами, в разных ситуациях именно из-за своей борьбы. И как мы тогда можем говорить, что мы все боремся за европейские ценности, за ценность человеческой жизни, если жизнь этих людей списывается со счетов?

— Но единичные высказывания, на мой взгляд, не могут изменить ситуацию. К тому же многие в России либо поддерживают происходящее, либо им все равно. Какую в этих обстоятельствах ты видишь возможность продолжать делать все «для настоящего и будущего России»?

— В целом борьба с равнодушием — это достаточно интернациональная история. Я понимаю, о чем ты говоришь, более чем. 

— У тебя из-за этого не опускаются руки?

— Это тяжелая история. Я [до отъезда из России] жила в Арбатском переулке. В сувенирных лавках на Арбате сейчас футболки с Z. Я не видела ни одного человека, которых их купил. Ни одного. Но они же [футболки] там? Там. Люди [мимо] ходят. 

Из людей в течение века выбивали способность анализировать события, критическое мышление. Это результат, по сути, большого преступления, к которому в первую очередь причастна пропаганда и все, кто как минимум последние десять лет прививал ненависть. Это чудовищное преступление. Это сопоставимо по уровню с действиями российских военных. 

Это непросто. Но каждому жить с тем, что он прожил. Те люди, которые сейчас находятся за решеткой из-за того, что они выступили [против войны], нуждаются в большем внимании. То, что они проживают, нуждается в большем внимании, чем те, о ком ты говоришь. 

— У тебя нет ощущения, что люди, которые все это время боролись за прекрасную Россию будущего, проиграли?

На этот вопрос по просьбе Марии Алехиной также ответили другие участницы Pussy Riot. Свою просьбу Алехина объяснила так: «Просто неправильно выдирать меня из контекста. Я поехала в тур с ребятами, мы здесь делаем одно дело. Я не вижу, например, ситуации, в которой я пакую шмот и еду в никуда». 

Диана Буркот: В музыкальной тусовке настроения очень сильно поменялись. Если раньше музыканты говорили: «Мы вне политики», — то сейчас они высказываются против войны в Украине и призывают своих слушателей, публику как-то реагировать на это. И еще, кстати, много людей, которые уехали из России, продолжают сопротивление, просто за пределами России. 

Оля Борисова: В краткосрочной перспективе может так показаться, я не спорю. Но в долгосрочной перспективе мы видим, что большое количество людей, которые раньше молчали, сейчас, когда идет война, политизировались и делают высказывания. И пока есть такие люди, которым не все равно, мне кажется, что никакую Россию мы не проиграли. 

Мария Алехина: Если коротко — нет, такого ощущения нет. И в целом такие слова обесценивают все то, что сейчас продолжаем делать мы и до хрена кто — вся команда Навального, например. Кто еще с такой страстью будет искать и добиваться конфискации вилл и яхт? Борьба это за Россию? Да. Или супержурналисты, кто делал репортажи про войну? Мы читали распечатки репортажей Лены Костюченко в камере Сахарово — и я не думаю, что она проиграла в написании их, наоборот. 

И да, каждый горящий российский военкомат — это жизнь и свобода. И жгут их лучшие люди наши страны.