«В начале войны Путин собирался косплеить 1945 год. Теперь — 1941-й» Интервью политолога Кирилла Рогова — о том, как мобилизация изменила россиян. И о трех «концепциях войны», которые власть придумала после начала вторжения (но все провалила)
Мобилизация и референдумы изменили отношение некоторых россиян к войне. Однако массовых протестов все еще нет, а российские мужчины в большинстве случаев добровольно идут в военкоматы. Что происходит в российском обществе после объявления «частичной» мобилизации, на какие фракции делятся сторонники войны и когда «российские элиты» могут разочароваться во Владимире Путине, «Медуза» узнала у политолога, основателя аналитического центра Re: Russia Кирилла Рогова.
— Один из первых материалов Re: Russia, опубликованный в начале июня, представлял собой обзор социологических данных о поддержке войны в России. В нем вы пришли к выводу, что высокие цифры поддержки (50–75% опрошенных) объясняются тем, что 10–15% респондентов дают безопасный, «общественно приемлемый» ответ. Что изменилось на сегодняшний день? Насколько данные ВЦИОМ последнего месяца о положительных взглядах россиян на войну (70–73%) и высоком рейтинге доверия Путину (81%) оправданны?
— Действительно, «инфляция» (повышение уровня поддержки войны среди респондентов, — прим. «Медузы») в опросах объясняется, с одной стороны, тем, что респонденты часто предпочитают давать социально приемлемые ответы. Как мы писали в начале июня, у данных о широкой поддержке войны в Украине явные признаки навязанного консенсуса: многим сомневающимся кажется, что все вокруг поддерживают Путина и войну, и они смещаются в сторону большинства — не хотят занимать маргинальную позицию по отношению к нему.
Однако есть другая гипотеза — ей сложно найти прямые подтверждения, но и опровергнуть тоже практически невозможно. В условиях войны и усиливающихся репрессий люди, критически настроенные к режиму, менее склонны разговаривать с полстерами. Из-за этого происходит искажение на уровне response rate (частоты отклика) — этот показатель говорит, как много людей соглашаются отвечать на вопросы.
Эта гипотеза подтверждается социологическими данными из разных источников: те, кто не одобряет действия Путина, в два раза реже готовы свободно говорить о своем отношении к политике, по сравнению с теми, кто поддерживает власть.
Мы недавно проанализировали большой массив данных, объединив все опросные волны «Левада-Центра» и частной социологической компании Russian Field. Целью работы последней было именно проверить данные больших полстерских центров. У ее специалистов получилось — им удалось зафиксировать масштаб отказов респондентов отвечать на чувствительные вопросы: люди часто прерывали интервью, когда речь заходила об Украине и войне.
Кроме того, этот анализ дал нам еще один ключ к тому, как устроена поддержка среди тех, кто соглашается говорить. За счет дополнительных вопросов в исследовании Russian Field мы увидели разные градации среди тех, кто за. Например, 20% респондентов утверждают, что поддерживают СВО, но если была бы возможность вернуться назад и отменить ее, то они бы предпочли это сделать. Соответственно, даже значительная часть коалиции «за войну» хотела бы, чтобы война вообще не начиналась: с их точки зрения, достаточных оснований для боевых действий нет. Еще одна важная группа — те, кто поддерживает войну, но с оговорками и сомнениями: «надо бы сейчас уже заключить мир», «перейти к переговорам», «остановить обстрелы». Последняя, третья партия — это оголтелые сторонники тотальной войны.
Аргументы всех трех коалиций мы спроецировали на результаты качественного исследования, которое сделала Лаборатория публичной социологии. Они провели более 200 глубинных интервью о войне. Выделенные ими нарративы сторонников войны хорошо накладываются на те три группы, о которых я говорил. Есть партия «тотальной войны», которая уверена, что Запад не может смириться с существованием России, готовил нападение на нее и руками Украины пытается ее уничтожить.
Партия «справедливой войны» считает, что русские и русскоговорящие жители востока Украины подвергались гонениям со стороны «националистического украинского правительства». И у России есть обязательства защитить их и освободить от этого гнета. Эта логика соответствует международной доктрине «Responsibility to Protect», по которой внешние силы могут вмешаться для предотвращения геноцида или в других гуманитарных целях. Соответственно, они считают, что существует ограниченная специальная военная операция, которая не является войной с Западом, а имеет ограниченную гуманитарную задачу.
Есть и третья партия — «конформисты». Это те, кто отменил бы специальную операцию, если была бы возможность. Они не уверены в тех аргументах, которые приводятся в поддержку войны, считают, что ее можно было не начинать, но раз она идет, то ее нужно поддерживать: наверху ведь лучше знают. Или — возможно, еще чаще — считают, что ее опасно не поддерживать. Они не хотят вступать в конфронтацию с режимом и его предполагаемым «большинством».
Первые две партии хорошо представлены в официальной пропаганде. На ток-шоу [«60 минут» Ольги] Скабеевой, Соловьева [«Вечер с Владимиром Соловьевым»] и других все бесновались, крича о том, что РФ ведет тотальную войну с блоком НАТО и с коллективным Западом, война на пороге и всем нужно встать грудью на защиту Отечества. Однако в регулярных новостях на центральных каналах рассказывалось о том, что наши высокопрофессиональные силы ведут ограниченную и осторожную операцию по освобождению наших соотечественников, которые страдают от националистического режима в Киеве.
Очевидно, что мобилизация, сделавшая войну всеобщей, стала для партии «справедливой войны» и для «конформистов» шоком, так как сломала принятую ими картину. Она грозит подорвать «навязанный консенсус». Это отразилось в опросах, которые проводились сразу после 21 сентября [когда было объявлено о мобилизации]. Даже в данных ФОМ на вопрос «Какое настроение вы видите среди окружающих вас людей?» до мобилизации 30% с небольшим называли «тревожность», а после нее это значение подскочило в два раза, до 69%.
Общественное мнение находится в шоке от объявленной мобилизации, но еще не выработало определенного мнения относительно того, кого винить. Владимир Путин — опытный манипулятор общественными страхами и массовыми эмоциями. Сейчас он пытается расширить социальную базу первой партии — партии тотальной войны. В этой концепции мобилизация должна «повязать кровью» граждан. В этой логике те, у кого близкие и родственники на войне, получили ранения или убиты, должны стать партией тотальной войны, партией мести. Ощутить свою вовлеченность. В самом начале войны Путин собирался «косплеить» 1945 год и принимать парад победы над Украиной. Теперь он косплеит 1941-й: враг на пороге, Отечество в опасности, братья и сестры; вставай, страна огромная.
С другой стороны, шок от мобилизации для партии «справедливой войны» и «конформистов» может развернуть их от поддержки войны. В их представлении раньше издержки неподдержки войны были высоки — репрессии, конфронтация с большинством, поддерживающим войну, — а издержки самой войны для них — минимальны. Теперь ситуация радикально изменилась.
Соответственно, в общественном сознании сейчас борются две этих тенденции: стремление Путина расширить базу поддержки тотальной войны и шок, разрушающий картину мира умеренных сторонников. Исход этой борьбы будет определять будущий баланс мнений российского общества.
— Как вы думаете, возможна ли в ближайшие месяцы трансформация двух умеренных партий в партию недовольных режимом? И возможны ли вследствие этого массовые протесты?
— Здесь важно отметить, что представители партии «конформистов» и «умеренных сторонников» не очень подвержены аргументации, которая звучит из стана убежденных противников войны. Между ними существует конфронтация и взаимная неприязнь. Первые руководствуются прагматическими соображениями, придумывают объяснения, чтобы не вступать в конфронтацию с режимом. А вторые предъявляют им моральные претензии и раздражают их этим.
В смысле их картины мира, эти партии [«умеренные сторонники» и противники] не так далеки друг от друга и явно отличаются от оголтелых — партии «тотальной войны». Но они враждебны друг другу в поведенческих выводах и стратегиях. Они согласны в том, что не могут изменить ход вещей, но одни делают вывод, что необходимо зафиксировать по крайней мере свое несогласие, пусть это и бесполезно, а другие — что делать это и подвергать опасности благополучие своего ближнего круга глупо.
Из этого следует, что, даже если недовольство войной среди «умеренных» и «конформистов» растет, они не перейдут к риторике антивоенной партии. Скорее, они будут консолидироваться вокруг собственного нарратива о том, что «мы раньше поддерживали войну, а теперь видим, что это нерационально, ведет не туда». Они будут оперировать прагматическими, а не моралистическими аргументами: «люди гибнут», «все затянулось», «в экономике все хуже», «Россия в изоляции», «многих лекарств нет в аптеках, а раньше были», «пора прекращать» и так далее. Эти аргументы будут звучать нелепо для убежденных противников войны. Но именно благодаря им сторонники постепенно будут отходить от поддержки войны. Это возможный сценарий развития событий.
Важно подчеркнуть: это совершенно не значит, что партия публичных противников войны не нужна. Она играет огромную роль. Задает иной полюс, существование которого тревожит поддерживающих войну. По глубинным интервью видно, что аргументация сторонников войны все время строится на полемике с антивоенной партией. Они постоянно вынуждены с ней взаимодействовать и спорить. В этом состоит фундаментальная роль антивоенной партии. Однако дальнейшая динамика развития социальных процессов развивается иначе — ее триггером является раскол внутри сомневающихся, который будет базироваться на прагматических аргументах.
— Можно ли будет увидеть на баррикадах вместе с теми, кто изначально выступал против войны, бывших сомневающихся?
— Да, если тенденция раскола среди умеренных сторонников возобладает, то в будущем это произойдет именно так. Две фракции, несмотря на разницу своих нарративов на первых этапах, затем будут противостоять «оголтелым» и начнут говорить на некоем общем языке. Если только Путину не удастся убедить «умеренных», что партия «оголтелых» — это новое большинство, противостоять которому бесполезно.
— Чем можно объяснить отсутствие массовых протестов сразу после объявления мобилизации?
— Первые протесты после мобилизации были двух видов, которые очень важно различать. В активистских акциях в Москве, Санкт-Петербурге и других больших городах участвовали убежденные противники войны. Однако в Дагестане, Тыве, Якутии и других регионах [на протесты] выходили родственники тех, кого призывают. Как раз они порождают тот прагматический антивоенный нарратив, о котором я говорил: «людей отрывают от работы», «кто семью будет кормить», «нечего было туда лезть» и так далее.
Протесты действительно не были массовыми. У этого есть две причины. Во-первых, влияет репрессивная машина, которую пока боятся. Во-вторых, сдвиги в такой ситуации не происходят одномоментно. Люди переваривают шок постепенно. По опросам 30 сентября видно, что он еще не обрел политическую фокусировку. Гражданам страшно, но они еще не знают, как об этом думать. Еще непонятно, как на это реагировать. Неизвестно, какое мнение станет мнением большинства. Это дело будущего.
— Чем с точки зрения социологии можно объяснить многочисленные видео, в которых мужчины покорно бредут в военкоматы и в мобилизационные автобусы? Неужели они не понимают, что их ведут на смерть? Почему смерть в Украине, с их точки зрения, более социально одобряема, чем бегство от повестки, протесты или, в худшем случае, уголовное дело?
— Это хороший вопрос, ответ на который очень важен для того, чтобы нарративы антивоенной партии и бывших умеренных сближались. Большое количество людей живет немного в другом мире, чем тот, который видят последовательные противники режима. Для этого большинства вопросы политики, демократических свобод являются менее значимыми, чем потребности их семейного и ближнего круга, идеал «нормальности» жизни. Объем этой «нормальности» в их жизни в последние 20 лет в России постоянно рос. И это очень важно для таких людей. Важно выбраться из бедности, дать детям какой-то старт. Главное для них — это зона комфорта их семейного круга вместе с ощущением принадлежности к стране и к некоему воображаемому «телу» нации. К этому нужно относиться без высокомерия. Так устроены обычные люди, причем далеко не только в России.
Просто на Западе, в странах с устоявшимися демократическими институтами, процесс приучения к другому политическому мировоззрению идет со школьной скамьи. Постоянно подчеркивается важность и ценность демократии, то, что она требует участия, гражданской солидарности, волонтерства и умения отстаивать свое мнение в публичном пространстве. Так формируется политическая культура. А в автократиях и гибридных государствах люди воспитываются по-другому. Им говорят: для того чтобы быть успешным, не надо лезть туда, куда не просят, потому что все равно ничего не изменишь, а только испортишь себе карьеру и перспективы, не сделаешь нормальную семью, не построишь дом, не дашь детям основу для будущего. А они хотят ее дать.
Поэтому они и идут в военкоматы. Опора их комфорта — это представления о благополучии семьи (а оно росло) и принадлежности к некоему общему целому, единству с другими «людьми как мы». Очень трудно порвать с этим и перейти в оппозицию к тому, что всю жизнь считал своей макроидентичностью. Это может принести очень много боли и дискомфорта, [может появиться] ощущение себя как изгоя.
— Вы сказали, что такая покорность не сугубо российская история. Действительно ли в таком случае можно сказать, что сценарий, в котором люди покорно идут на несправедливые войны, характерен для авторитарных государств? В США, например, из-за войны во Вьетнаме были массовые протесты.
— Активное американское участие во вьетнамской войне продолжалось восемь лет. На первых этапах в истеблишменте США был абсолютный консенсус относительно того, что военное вмешательство необходимо. Протестов также довольно долго не было, они начали нарастать очень постепенно. Кроме того, там существовал важный социальный подтекст, потому что в армию в основном попадали люди с более низким общественным статусом и доходами.
В России же до 21 сентября была война тех, кто сам хочет воевать, поэтому потери армии не очень волновали общество: «Кто-то там за деньги поехал и погиб. Ну, что делать». Сейчас ситуация будет меняться, но, как я сказал, тут не нужно выдавать желаемое за действительное. Будут работать два фактора, о которых я уже говорил: с одной стороны, будет попытка мобилизовать общество через вынужденное участие в войне — «там наши погибают, как можно стоять в стороне, как можно поливать их грязью». А с другой стороны, будут накапливаться шок, дискомфорт, боль и вот эти как бы прагматические вопросы. Эти две тенденции некоторое время будут бороться.
— Соответственно, разделение между жителями авторитарных и демократических государств на основании протестов против несправедливых войн не совсем логично?
— Конечно, оно есть. Оно связано с тем, что в авторитарном государстве на человека больше воздействуют сверху, подсказывая, как нужно думать и действовать. Если возвращаться к американской ситуации, то исследователи описывают динамику с войной во Вьетнаме так: сначала элиты были едины в том, что эта война необходима. Потом начались протесты снизу, и через время в политической элите стали появляться фракции, которые все более воспринимали их точку зрения. Из-за этого возникла масштабная публичная дискуссия о войне. Позиция «против» стала распространяться, и в итоге ее начало поддерживать большинство.
В авторитарном режиме консенсус в элитах является гораздо более жестко навязанным. Всех тех, кто против войны, изгоняют, уничтожают и сажают в тюрьмы, а все медиа топят только за войну. Соответственно, переключение, когда элита начинает реагировать на низовые протесты, происходит гораздо более замедленно. Успевает погибнуть гораздо больше людей, пока в элитах формируется антивоенная фракция, и сверху начинают поговаривать, что «не все решения были правильными». Однако все это случается очень постепенно, потому что авторитарный режим пытается заморозить ситуацию и не дать трещине расшириться и превратиться в новую политическую реальность.
— Дискуссия о том, является ли российский режим фашистским, идет с начала войны. Повлияла ли на него мобилизация?
— Идеологически правонационалистический спектр довольно широк. В нем исторически есть разные фракции: итальянский фашизм, немецкий национал-социализм, испанский франкизм и многое другое. Это один бульон, на основе которого делаются разные политические проекты: такой суп или сякой суп. Поэтому переклички, параллели тут естественны. Однако не все они являются подтверждением того, что мы имеем дело с фашизмом. Если говорить о немецком национал-социализме, то в научной литературе считается, что один из важнейших маркирующих его признаков — это идея о перерождении нации через войну.
На Re: Russia была довольно широкая дискуссия об этом — об идеологии режима и ее возможном перерождении. Участвовали [политолог] Екатерина Шульман, [историк и филолог] Андрей Зорин, замечательный американский исследователь русской националистической и консервативной мысли Марлен Ларуэль, другие историки. Они обсуждали, есть ли у режима идеология войны — потенциал для военной мобилизации нации, идеология, которая будет объяснять людям, за что они умирают. Речь шла о том, что путинский режим широко пользуется агрессивной милитаристской риторикой, которая, однако, носит скорее такой троллингово-мемный характер. Русская философия войны, которую предлагает путинский режим, — это «мемы» Соловьева, [главного редактора RT Маргариты] Симоньян и других про то, что «они сдохнут, а мы — сразу в рай». Можно ли с этой штукой отправиться на фронт?
Марлен Ларуэль подробно рассматривает, какие у режима есть идеологические конструкты в запасе, которые можно было бы предложить как философию войны. Она рассматривает идеологическую продукцию «Зиновьевского клуба», «Изборского клуба» и приходит к выводу, что она довольна экзотическая, маргинальная и не приспособлена к массовому тиражированию. Еще до войны у режима была довольно агрессивная риторика, однако параллельно в гражданах воспитывалась деполитизированность. Власти было выгодно, чтобы люди были «вне политики». А сейчас это прямым образом противоречит новым задачам. Срочно нужно рассказать населению, что оно с государством — одно целое. Сделать это крайне сложно, особенно если это совмещается с тем, что административно-управленческая машина начинает сбоить. В этой ситуации идейная мобилизация является трудновыполнимой задачей.
— После 24 февраля казалось, что никаких группировок внутри элит не существует, а все фракталы могут быть разбиты по желанию Путина. Насколько это ощущение оправданно сейчас? Понятно, что война заставила всех представителей элит приспосабливаться, но сформировались ли в новой, военной реальности отдельные партии внутри нее?
— Партии внутри элиты существуют всегда. Здесь важно рассуждать в рамках корректной теоретической рамки. Фракции элит всегда борются друг с другом — за ресурсы, за представительство, за «близость к телу». Это, как правило, управляемые конфликты. В любой момент арбитр может их прекратить. Раскол элит происходит, когда конфликт становится неуправляемым. Одна из партий не соглашается с верховным решением и начинает апеллировать к людям, их недовольству, доказывать, что ее частные интересы совпадают с общегражданскими. Тогда раскол начинает идти по вертикали вниз, в общество.
В российском руководстве были разные фракции. Более того, я думаю, что партия войны даже в самой близкой Путину группе была явным меньшинством. Все видели, но немногие смотрели заседание Совета безопасности, которое предшествовало признанию ЛНР и ДНР независимыми государствами, ставшее механизмом запуска войны. На нем ключевыми выступающими были министр иностранных дел Сергей Лавров, министр обороны Сергей Шойгу, секретарь Совбеза Николай Патрушев, премьер-министр Михаил Мишустин и директор Службы внешней разведки Сергей Нарышкин.
Путин поставил вопрос: «Американцы не хотят с нами договариваться, разговоры с ними бесполезны. Надо ли перейти к решительным действиям по признанию ЛНР и ДНР?» Все эти пять человек сказали, что президент все правильно сказал, но можно еще раз попробовать переговорить с американцами, дать Западу еще один шанс. Это спровоцировало нервную реакцию Путина, который начал «чморить» Нарышкина. После этого Лавров и Шойгу выступили еще раз — у них внезапно поменялась концепция. Путин и элиту, и население поставил перед фактом начала войны, втянул в нее.
Когда началась война, весь вопрос был в том, найдется ли в элите тот, кто публично нарушит единство. Был слух, которому я склонен верить, что Эльвира Набиуллина пыталась подать в отставку. Если вы посмотрите на экономическое совещание с Путиным в конце февраля, то на нем она сидит со скрещенными на груди руками и не смотрит в сторону президента. Это было прочитано и наверху, и внизу как молчаливая попытка бунта. Однако она была сломлена, и через несколько дней Путин демонстративно предложил ее кандидатуру на пост председателя ЦБ. Это было четким сигналом, что протест невозможен, начальник вас сломает, даже если вы Эльвира Набиуллина. А так как большинство из них не Эльвиры Набиуллины и хорошо это знают, то элиты согласились с новой реальностью.
Однако это не означает, что фракции исчезли. Как и в обществе, те разные партии поддержки войны, которые я описывал вначале, существуют в элитах. В последние недели военные неудачи усиливают сомнения и естественным образом подводят к брожению наверху. Самым важным показателем этого являются не выступления Кадырова и Пригожина, а то, что Путин принял третью концепцию войны.
Первой концепцией войны был блицкриг: взять «Киев за три дня». Она провалилась в силу абсолютной некомпетентности расчета.
Второй концепцией стало ограничение военных действий юго-востоком Украины. Она тоже провалилась. С одной стороны, поставки западного вооружения лишили Россию безусловного преимущества в огневой мощи. С другой — контрактная армия в условиях настоящей войны и значительных потерь оказалась неспособна оперативно восполнять потери. И стало понятно, что в этих условиях она не может оборонять такие большие захваченные территории.
Третьей концепцией войны стала всеобщая мобилизация. Она тоже обнаруживает некомпетентность и организационную несостоятельность путинской системы, на что начали указывать даже главные пропагандисты. Правда, выводя Путина из-под удара.
Каскад провалов всех трех концепций подрывает главные элементы имиджа Путина. Все 20 лет его формировали два главных элемента. Первый — представление о его компетентности и об относительной работоспособности его управленческой машины, которая может приносить нужный результат. Второй заключался в том, что он всегда в конечном итоге выигрывает. Даже если он оказывается в неудобном и проигрышном положении, то он идет на эскалацию, перед которой отступают. И таким образом он возвращает себе имидж волевого и успешного руководителя. Но сейчас элиты видят, что все это в третий раз оказывается неудачей, таким эпик фейлом.
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
Политический комментатор Татьяна Становая в материале для Carnegie очень точно написала, что элиты всегда склонны выбирать сторону Путина-победителя, но сейчас они оказались перед другим выбором. Не перед выбором стороны победы, а перед выбором «стратегии поражения». Тот, кого они считали гарантированным победителем, начинает проигрывать одну комбинацию за другой. И перед элитами встает вопрос, как минимизировать неизбежные потери — следствие этих поражений.
Разумеется, это не гарантирует какого-то одного сценария развития событий. Как бы этого ни хотелось. Путин — упрямый человек, который готов прилагать большие усилия и рисковать, чтобы избежать поражения. Однако среди элиты все больше растут сомнения в его компетенциях и в том, что фортуна осталась с ним.
— А как эта оптика перестраивания стратегий элит сочетается с противостоянием внутри военного блока? Я говорю про события последних недель, когда Рамзан Кадыров публикует посты с критикой высших чинов армии, а Евгений Пригожин его поддерживает. Ложатся ли они в концепцию подготовки элит к поражению?
— Я называю Кадырова и Пригожина медиамилитантами. Во многом их функции находятся в сфере публичности. Это связано с тем, что в рамках бюрократических порядков путинского режима публично высказываться запрещено. Публичной политики нет. Это открывает возможности перед экзальтированными лоялистами. Я бы не преувеличивал их значение.
В данный момент их сверхзадача — сфокусировать недовольство тем, как идет война, на армии и военном руководстве, чтобы таким образом вывести из-под удара Путина. Они также отражают настроение партии тотальной войны. Но это далеко от раскола элит. Их публичность строится на том, что наверху уверены в их контролируемости. Хотя такая уверенность нередко оказывается ошибочной.
— Рассуждение абсолютно гипотетическое: представим, что прямо сейчас Путин умирает. Как вы думаете, в такой ситуации элиты активизировали бы переговорный процесс с Украиной? Или война продолжилась бы по инерции?
— Будет всеобщее ликование в элитах и одновременно «схватка бульдогов под ковром», потому что весь вопрос будет в том, кто какие позиции себе отвоюет. Важно понимать, что любые переговоры с внешним миром при отсутствующем Путине — это компромисс, при котором надо будет много сдать и во внутренней политике. Поэтому наверху будут действовать очень решительно и отчаянно. Понимая, что речь идет о том, кого сдадут. Смотрели фильм «Смерть Сталина»?
— А почему российская власть так торопилась провести референдумы, несмотря на то, что ощутимая часть территорий, которые «включаются в состав России», остается под контролем Украины? Если рассуждать исключительно с прагматической точки зрения, неужели это не наносит внутриполитического ущерба?
— Российской власти эти территории важны для внешней риторики. Важно представить «присоединение» как новое единение и захватническую войну как оборону. В референдумах интереснее то, что они стали одним из знаков сбоя административно-политической машины Кремля. В этой машине есть внутренний блок администрации президента, который планирует различные кампании. Он два месяца полемизировал внутри себя о том, когда проводить референдумы, чтобы сделать их более убедительными. Потом вдруг все сломалось, и кто-то резко сказал: «Референдумы будут послезавтра, а через несколько дней примем в состав России».
Это явный сбой, потому что раньше эта машина прорабатывала политические кампании основательно и системно. Здесь же начался авральный режим, при котором никто не обращает внимания на убедительность и вообще ни на что — главное поскорее сделать. Сказано слепить снеговика — лепим снеговика, даже если сейчас лето. Это же повторилось при мобилизации. Механизм ее проведения был очень похож на кампании позднесоветского времени. Коммунисты что-то придумывали, на местах понеслись выполнять, но в итоге вышло некое позорище.
— Эта спешка вызвана исключительно желанием Путина? Или есть рациональные причины?
— Она вызвана провалом второй концепции войны, о которой я говорил. Путин вовремя не среагировал на новые угрозы — потерю огневой силы из-за западного оружия и трудности с восполнением людских потерь с нужной скоростью. В итоге все обнаружилось, когда украинцы начали наступление по двум направлениям. Стало ясно, что фронт рушится. В этот момент началась истерика, были приняты поспешные, не проработанные с пиаровской и административной точки зрения решения. Не до того.
— Может ли аврал повториться и привести к дальнейшей эскалации до уровня всеобщей мобилизации или ядерного удара?
— Теоретически всего это нельзя исключать, но всеобщая мобилизация практически невозможна логистически. Не получится в один день призвать в армию 25 миллионов человек. Триста тысяч не могут переварить: мобилизованные умирают до отправки на фронт, их забывают в открытом поле, им нечего есть и не во что одеться. Поэтому не может произойти никакой всеобщей мобилизации, максимум — дополнительные волны. С другой стороны, всеобщая мобилизация уже есть. Надо призвать сотни тысяч человек, но под угрозой находятся 25 миллионов.
Ядерная война — очень сложная, отдельная тема. Мало кто понимает, как это работает в реальной жизни. Единственное, что можно сказать, — нет пределов безумию страха поражения и стремлению уйти от публичного признания поражения и некомпетентности. Владимир Путин привык к тому, что его карьера и имидж построены на обратном — на том, что его управленческая машина безупречна. И это очень опасно. Но при этом важно помнить, что принять решение о ядерном ударе в одиночку невозможно. А так как элиты видят, что все предыдущие шаги по эскалации только усугубляли ситуацию, убежденность в необходимости ее нового витка уменьшается.
Дорогие читатели! «Медуза» все еще заблокирована в России. Если вы хотите поделиться этим материалом со своими близкими, которые по какой-то причине все еще не умеют обходить блокировки, отправьте им PDF-версию статьи в мессенджере или по почте. Чтобы сгенерировать такой файл, найдите кнопку PDF — она расположена наверху этой страницы (если не получается, вот подробная инструкция).
Беседовал Борис Кеманшев
«Медуза» — это вы! Уже три года мы работаем благодаря вам, и только для вас. Помогите нам прожить вместе с вами 2025 год!
Если вы находитесь не в России, оформите ежемесячный донат — а мы сделаем все, чтобы миллионы людей получали наши новости. Мы верим, что независимая информация помогает принимать правильные решения даже в самых сложных жизненных обстоятельствах. Берегите себя!