Путин «набрал» на «выборах» больше 87%. Что это означает? К чему нам всем готовиться? Пытаемся разобраться с политологом Николаем Петровым
Единственная интрига президентских «выборов» 2024 года заключалась в том, какой результат «нарисует» себе Владимир Путин. Изначально в администрации президента РФ ориентировались на 80%, потом — на 85%. Но официальные 87%, озвученные ЦИКом, перебили даже эти прогнозы (по всей видимости, имеющие мало общего с реальностью). «Медуза» узнала у старшего научного сотрудника Chatham House, политолога Николая Петрова, как после этих «выборов» может измениться путинский режим — и чего нам всем от него ждать.
— О чем говорят итоги «выборов»? Соответствуют ли результаты ожиданиям?
— Думаю, что результаты соответствуют скорее опасениям, чем ожиданиям. В том смысле, что мы видим принципиально новую модель выборов, которая соответствует жесткой консолидированной автократии с элементами тоталитарного государства.
При этом Кремль особенно не врал по поводу своих планов. Звучала идея, что на троих [якобы] оппозиционных кандидатов разделят 10% голосов. Но что меня, например, удивило — это тотальный характер [высоких] результатов в регионах. Мне казалось, что, конечно, Кремль озаботится и припишет [Путину] несколько миллионов голосов на оккупированной территории Украины, где вообще никто не знает, как люди голосуют. Использует электронное голосование. Но я думал, что в Москве, Петербурге, миллионниках Кремлю все-таки будет тяжело вытянуть нужный результат, то есть превысить результаты 2018 года. Оказалось, что это не так.
Важно, однако, понимать, что для Кремля выборы были безвыигрышны — он мог либо остаться при своих, либо потерять больше или меньше. В результате потерял, причем многое из этого проявится не сразу, а в будущем.
Мы видим или сознательную ставку Кремля на максимально высокие цифры, или его неспособность контролировать соревнование регионов в том, кто доложит больше голосов в пользу Путина. И в том, и в другом случае, я думаю, это скорее ослабляет Кремль, чем усиливает. На мой взгляд, это очень серьезная вещь. Кремлю неважно, как все это воспринимают на Западе, — в его глазах ухудшить имидж уже невозможно. Кремлю, в общем, не так важно и то, как на выборы смотрят граждане, хотя здесь есть свои нюансы. Но ему очень важно, чтобы элиты были уверены, что вождя сегодня поддерживают так же или больше, чем раньше. Именно это обеспечивает стабильность системы и зависимость элит от Путина. Вместо этого [после прошедших выборов] был объявлен — или получен с помощью региональных и корпоративных элит — результат, который откровенно не соответствует действительности.
В предыдущие годы Путин гораздо меньше зависел от элиты. Результаты на выборах ему обеспечивала не [только] она, но и его статус лидера нации, военного вождя. С узурпацией власти в 2020 году и началом настоящей войны все изменилось — этот статус оказался под вопросом.
Это значит, что зависимость Путина от элит возрастает. Раньше он мог успокоить их, сказав, что да, с Западом все плохо, там нас никто не любит, не уважает, но зато народ любит вождя и поэтому смотрит ему в рот. Вместо этого еще большее количество людей из элиты были вовлечены в фальсификации и поняли, насколько отличается от реального доложенный Центризбиркомом результат. Это производит впечатление слабости Путина и сильно повлияет на дальнейшую политику.
Рычагов влияния на элиты у Кремля сегодня меньше, чем раньше. С Западом поругались окончательно — тут Путин элитам уже не поможет. А положительных стимулов [влияния] становится гораздо меньше, потому что пирог, [который можно разделить между элитами], сокращается. Остаются отрицательные стимулы. Это, в частности, ренационализация. И мы видели, как в прошлом году это активно применялось. Другой негативный стимул — репрессии против элиты, которые с аннексией Крыма усилились, но пока сохранялись примерно на том же уровне. [Так что] теперь Путин всецело зависит от силовых элит и от репрессивной машины. У него в руках почти не остается других инструментов для работы с элитами.
— Как настолько высокий результат может повлиять на внутреннюю политику?
— Можно гадать о каких-то непопулярных решениях. Но думаю, что Путин гораздо более адекватен, чем это может казаться по результатам выборов. Да, он монстр, но не идиот, чтобы обольщаться данными ЦИК. Но какие-то решения уже видны, очевидны, подготовлены. Это изменение налоговой системы, которое включает увеличение налогового бремени с попыткой как бы «бросить кость» бедным и забрать больше у богатых. Это уже, собственно, обсуждается на уровне конкретных параметров и деталей.
Второе неизбежное — это перераспределение собственности. Это, с одной стороны, связано с тем, что Кремлю нужны деньги. Ему надо каким-то образом отнять собственность у пожилых представителей первого поколения олигархата и вознаградить новых. И вот это очень серьезный процесс, который будет совмещен с репрессиями в отношении элиты. Причем, вероятно, сделает Путина более популярным в глазах значительной части электората. Я не думаю, что прямо сейчас возможна новая волна мобилизации.
— Распространятся ли такие электоральные практики на другие выборы в России?
— Кто же об этом в Кремле сейчас думает? Они не думают о том, что будет послезавтра: им важно Путину доложить [о сегодняшних успехах]. А вы говорите «следующие выборы». Тут вопрос как выжить, как сохраниться. Придет следующий день, и они задумаются о следующих выборах.
Но в принципе, система совершила качественный переход. Сейчас ей ничто не мешает использовать «поворот на восток», о котором они всегда мечтали, и в выборах. Модель центральноазиатских выборов они могут использовать и дальше. Но говорить о следующих президентских выборах смысла пока нет.
Региональные выборы до сих пор шли по другой модели, не думаю, что для них сейчас что-то принципиально меняется. Да, меняется организация избирательной машины, которую мы увидели, — с подавлением любого, даже самого слабого возможного наблюдения на выборах. Посадили и разогнали структуры «Голоса», и мы видели, что происходило на избирательных участках.
Это, конечно, «ноу-хау», которое никуда не денется и которое будет использоваться дальше. Но для выборов в Мосгордуму или на муниципальных выборах в Петербурге совершенно не нужно докладывать о таких замечательных результатах, как сейчас.
— Насколько такие результаты на выборах хотя бы в теории характерны для демократических режимов, каким власти до сих пор публично называют Россию? Возможен ли такой исход выборов без подтасовок?
— Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), например, применяет двухчастную формулу — «честные и справедливые» выборы. Справедливые — это про то, кто допущен к выборам, и про ход кампании. В России, конечно, абсолютно все зачищено, забетонировано. И даже на этом фоне Кремль выбрал, возможно, самых слабых кандидатов от тех системных партий, которые было решено допустить к выборам.
Могли быть ожидания, что будут какие-то элементы честности, что, отобрав себе тех, с кем он соревнуется, Путин не пойдет на то, чтобы откровенно и существенно больше, чем раньше, фальсифицировать сами результаты. Этого не произошло.
И если говорить о сравнении, то какие там демократии? Наши выборы существенно авторитарнее и жестче, чем все предыдущие российские выборы. Они сравнимы с недавними азербайджанскими выборами, выборами центральноазиатскими. Если раньше хотя бы что-то соотносилось с действительностью, то есть можно было анализировать результаты выборов, то сегодня ничего этого практически нет.
— Как вы расцениваете то, что на этих «выборах» было больше вмешательств в тайну голосования, — это может быть каким-то сигналом гражданскому обществу?
— Снявши голову, по волосам не плачут. Тут уже одно тянется за другим. В советское время, когда был только один кандидат, сам факт того, что человек хочет зайти в кабинку, уже свидетельствовал о его нелояльности. Потому что нормальному избирателю в кабинку не надо — отмечать нечего, надо взять бюллетень и тут же его кинуть в урну. В этом смысле, конечно, система в плане контроля ужесточается, она откровенно и публично демонстрирует, что никакой тайны голосования нет. И следующий шаг — это то, что сам заход за ширмы будет означать, что ты какой-то нелояльный, не «советский», неправильный человек.
— ДЭГ ведь тоже не способствует тайне голосования?
— Да, конечно. В свое время было много споров об избирательных участках на производстве. Одним из резервов Кремля было то, что для так называемых непрерывных производств избирательные участки устраивались там, где к человеку подходит его начальник цеха, чтобы контролировать голосование. Мы видели, что к электронному голосованию совершенно не случайно принуждали в основном в пятницу, когда люди находились на рабочем месте и можно было не отходя от кассы, впрямую контролировать, как они голосуют.
— Как можно оценить результаты старых системных партий — ЛДПР и КПРФ?
— Если раньше можно было говорить о так называемой системной оппозиции, сегодня уже нет оппозиции никакой: не только несистемной, но и системной нет и быть не может. Достаточно посмотреть, что большая часть репрессивных законов принимается Государственной Думой при тотальной поддержке всех политических партий.
С какими нюансами, отличиями может выступать кандидат от КПРФ, если они целиком и полностью и лояльны, и ведут себя строго так, как это им говорит Кремль? В этом смысле здесь тройная система защиты. Во-первых, это абсолютно исчезнувшая роль партий в системной оппозиции. В последние годы, и уж тем более с начала войны в Украине, все партии ведут себя так, как им говорят. Даже «Новые люди», которые иногда позволяют себе что-то сказать или не подписать законопроект, тем не менее голосуют абсолютно так же, как все остальные. И зачем тогда избирателю нужен кандидат-коммунист, если логично голосовать за единую партию власти? Ведь Путин не кандидат «Единой России», он самовыдвиженец. [Будучи беспартийным], он даже выглядит гораздо выигрышнее, чем все остальные.
Во-вторых, [еще один фактор защиты от появления оппозиции] — выбор кандидатов: откровенно самых слабых и малоизвестных. С Жириновским еще могло быть чуть иначе, но не со Слуцким. Харитонов — старенький кандидат, которого достали из пыльного шкафа. Он и раньше воспринимался как какой-то третий уровень в руководстве КПРФ. Даже если бы участвовал Зюганов, все было бы немного иначе.
Ну и наконец, в-третьих, никому из них не было позволено вести реальную кампанию. Им было нечего сказать, они целиком и полностью за президента. Так что, если бы у них была активная кампания в регионах, она была бы довольно пустая, но все же напомнила бы людям об их существовании. Но ничего этого не было.
Поэтому как им было мобилизовывать свой ядерный электорат? В условиях этой тройной страховки со стороны Кремля даже те люди, которые всегда раньше голосовали за кандидатов-коммунистов, голосовали за Путина.
— Какие перспективы теперь у Даванкова? Относительная популярность ему скорее на пользу или в нем могут начать видеть угрозу?
— Мне кажется, что его перспективы такие же, как и перспективы «Новых людей». Когда они возникли, это была другая страна, другой политический режим. Они довольно хорошо себя показали на думских выборах [2021 года]. Но с началом войны все резко изменилось. Почему многие люди были против идеи голосовать за Даванкова? Они говорили о том, что его слегка отличающаяся позиция по войне ничего общего не имеет с требованием прекратить войну. Это позиция мира на российских условиях. Это ровно то, что предлагает Путин.
При этом сам Даванков абсолютно бледный. Почему его, такого молодого (Даванкову 40 лет, — прим. «Медузы»), на чьем фоне Путин [с точки зрения возраста] проигрывает, позволили показать на выборах? Потому что он абсолютно никакой и звать его никак. Но проблема не лично в Даванкове. Проблема в том, что «Новые люди» в новых условиях совершенно не могут демонстрировать, что они «новые». Им сказано вести себя как надо — они так себя и ведут.
Очень интересно посмотреть, какие фигуры Кремль использовал на прошлых выборах, чтобы хоть как-то продемонстрировать, что есть кандидаты с другой стороны политического спектра. Конечно, на тех выборах настолько слабых фигур, как на этих, не было. Три условно либеральных кандидата на прошлых выборах хотя бы вели кампании. И в этом смысле очень характерно, [что в 2024 году, говоря о России], мы говорим о консолидированной автократии, где выборы сводятся только к голосованию. Ничего, кроме голосования, в этих выборах не было.
Будут ли в отношении Даванкова репрессии? Нет. Это не та фигура, которая имеет хоть какое-то значение для дальнейшего политического развития. Это не Грудинин, это совершенно другого плана персонаж. И если завтра он исчезнет, вообще испарится, то на его место можно найти 10 других Даванковых.
— Что значат прошедшие «выборы» для российского оппозиционного движения? Можно ли считать акцию «Полдень против Путина» успешной, какой могла быть ее альтернатива и может ли у нее быть какой-то политический результат?
— У Кремля была двоякая задача. С одной стороны, обеспечить, продемонстрировать, что Путина сегодня поддерживают больше, чем когда бы то ни было. А с другой стороны, избежать имиджевых ляпов.
И вот три таких серьезных имиджевых удара Кремль пропустил. Один — это длинные очереди за Надеждина. Второй — это десятки тысяч людей на похоронах Навального. И третий — это «Полдень против Путина». Все это ломает благостную картинку всеобщей консолидации вокруг Путина, которую насаждает Кремль.
Поэтому, как мне кажется, оппозиция неплохо выступила в условиях беспрецедентно жестких ограничений. Что я считаю недоработкой, так это то, что мы не увидели никаких серьезных, содержательных заявлений и обсуждений. Да, кислород всюду перекрыт, но речь идет о том, что на любых выборах важна повестка.
Навальный был уникальным политиком, который, с одной стороны, мог обратиться к электорату из разных социальных страт, и его слушали. Больше таких политиков у нас нет. С другой стороны, он был человеком, чей голос и чьи идеи, предложения могли очень быстро дойти до многих граждан. Да, Кремль мог держать элиты под контролем, заставлять их хвалить платье голого короля. Но Навальный как раз мог сыграть роль того мальчика, который крикнул, — и его бы услышали. Всех остальных оппозиционеров, сколько бы они ни кричали, в общем, и не услышали бы.
Сейчас отсутствие содержательных обсуждений и содержательных дискуссий — это минус. Потому что во время выборов люди как раз наиболее настроены на то, чтобы воспринимать какие-то альтернативные вещи, если такого рода вещи им кто-то озвучивает.
На акции «Полдень против Путина» Навальный вновь объединил разные оппозиционные силы единой стратегией. Возможно ли повторить это после его смерти? Думаю, что вряд ли. Кремль, сознательно выдавливая людей из страны, а не сажая их в концлагеря, очень спокойно относится к тому, что люди говорят и делают за пределами страны. Потому что Кремль очень сильно снижает возможности этих людей достучаться, докричаться и быть воспринятыми в России, особенно повесив на них ярлык «иностранных агентов», «пособников врага».
— На пресс-конференции по итогам «выборов» Путин, получивший 87%, впервые произнес на публике имя убитого Навального. Значит ли это, что вопрос подавления политической оппозиции для власти закрыт?
— В Кремле, думаю, вопрос закрыт. Они решили его намного раньше. И, к сожалению, с какими-то оговорками с ними можно согласиться. Другое дело, что, закрыв его так, как они это сделали, они увеличили для себя риск [реального появления] экстремизма, с которым они все время борются демагогически, и радикализации тех, кто выступает в роли противников Кремля.
С другой стороны, мне кажется, что эти выборы делают внутриэлитный риск для Кремля существенно выше, чем раньше. Монстр политического режима в результате выборов стал менее крепким и потенциально неустойчивым.
Тем не менее не надо недооценивать те три удара, что пропустил Кремль. Для него они, может быть, совершенно не фатальные и, вероятно, даже не очень важны. Но они важны для людей в России — как способ морального самоутверждения, демонстрации самим себе возможности возражать режиму публично, видеть, что таких людей много. Это не подрывает основ режима. Но тем не менее важно уже само по себе.
— Но разве миф о «путинском большинстве» не та основа режима, которую и разрушают такие акции?
— Мы понимаем и понимали до этих акций, что люди, выступающие против войны, и тем более готовые выступать публично, находятся в меньшинстве. Что они не способны изменить общие результаты выборов. Принципиально, что они есть и что, несмотря на жесткие репрессии, они готовы брать на себя риск и публично демонстрировать свою позицию. Это дорогого стоит. Здесь Кремль как раз побоялся усугублять для себя проблемы жесткими полицейскими разгонами [очередей].
— Стоит ли ожидать кадровых перестановок после «выборов»?
— Мне кажется, что мы видим процессы, которые означают изменение управленческой системы безотносительно того, сколько лет сам Путин будет находиться у власти, безотносительно того, поменяет он премьер-министра сейчас или не поменяет.
Путинский режим стар. Это проявляется, в частности, в том, что у него нет возможности обновлять кадры так, как это было раньше. Чтобы Путин назначил человека на высокий пост, нужно, чтобы он пользовался личным доверием. Все люди, которые работали с ним по 10, 15, 20 лет — в КГБ, в Петербурге — или [находились] вокруг него, закончились. Они его ровесники. В ход идут люди, которые суетились вокруг него, особенно во время самоизоляции. Но их, во-первых, не так уж много. А во-вторых, если человек хороший ординарец или адъютант, совершенно необязательно, что он хороший управленец. Скорее всего, нет.
То, что Путин сейчас стал говорить о людях, которые зарекомендовали себя на войне и станут новой управленческой элитой, — это пустые разговоры и угроза действующим элитам. Представить себе, что человек, который хорошо убивает в Украине или даже планирует военные операции, при этом способен, придя на гражданку, нормально руководить чем-то, — сложно. Чудес не бывает: от военного и от чиновника требуются совершенно разные умения.
Так что у Путина нет людей, которыми он может замещать становящиеся вакантными должности. И мы видим пустующие вакансии по полгода и по году. Например, позиция главы таможенной службы.
[Власти] пытались продвигать детей действующей элиты. Но, во-первых, детей всегда меньше, чем родителей, тем более что речь идет в основном о мальчиках. Во-вторых, дети, которые выросли у статусных родителей, как правило, по определению не способны продемонстрировать те качества, которые дали возможность их отцам добиться высоких постов.
И в-третьих, во многих случаях Путин использует детей скорее как заложников. Их назначение призвано обеспечить полную лояльность отцов, когда тех убирают с каких-то высоких должностей. Это, например, [бывший руководитель АП] Сергей Иванов и [его сын, Сергей] Иванов-младший. Это даже Борис Ковальчук, которого сейчас сняли [с позиции главы ИНТЕР РАО] под соусом того, что он займет одну из высших государственных позиций. А занял он в итоге пустую, бюрократическую, незаметную позицию [замруководителя Контрольного управления президента].
С другой стороны, развивается другая управленческая модель, которую представляют [замглавы АП Сергей] Кириенко и [премьер Михаил] Мишустин. Это модель, в которой есть блок отбора и подготовки кадров. У Путина такого блока нет. У него ставка на человека, на большие корпорации — «чеболи», которые добывают нефть, строят ледоколы, занимаются генами и так далее. Это такие государства в государстве, во главе которых стоят малоэффективные, но зато лояльные, с точки зрения Путина, менеджеры. У Мишустина же эта модель совсем другая: более современная, с отлаженной обратной связью, быстрым принятием решений. Она работает на среднем и нижнем уровнях власти. На верхнем уровне Путин еще пытается использовать свою старую модель, хотя она буксует.
Поэтому, мне кажется, трансформация системы в направлении более технократической, более приспособленной к воспроизводству кадров модели совершенно неизбежна. При Путине или без Путина — но это уже происходит и будет происходить дальше.
Менять правительство сейчас нет никакого смысла. Все министры, с точки зрения Путина, вполне эффективные и лояльные. Здесь могут быть лишь точечные замены. Остаются силовой блок, правоохранительный и судебный. Там половину боссов поменяли несколько лет назад в первую волну, а остальные засиделись — им или под 70, или за 70. Они уже не способны работать так эффективно, как нужно системе. Они уже начали умирать, как [председатель Верховного суда] Вячеслав Лебедев. И если эти фигуры не поменять сейчас планово, потом им придется искать замену в экстренном порядке.
Способна ли система сыграть на опережение или она будет ждать, когда эти люди в силу старческой немощи окажутся неспособны выполнять свои функции? Это вопрос. Но здесь тоже очень серьезные проблемы. С одной стороны, Путин сел на штык и стал очень сильно зависеть от силовиков, от репрессивной машины. С другой — именно сегодня серьезные винтики этой самой репрессивной машины надо менять.
То есть, с одной стороны, мы видим завершение моделей «соратников» и расширение модели «верных слуг». Это принципиально меняет характер путинской системы. А с другой стороны, мы видим, что в путинской системе нет блока воспроизводства кадров. Поэтому так или иначе будет происходить расширение альтернативной системы, и она постепенно возьмет верх.
— Как вам кажется, властям важно признание (или непризнание) итогов «выборов» со стороны Запада?
— Я думаю, непризнание итогов выборов на Западе будет главным образом риторическим. Мне кажется, абсолютно рационально и естественно, что депутаты разного уровня Европарламента и другие политики могут принимать решение о непризнании итогов выборов и непризнании Путина легитимным лидером. Любой глава исполнительной власти может это декларировать, но ему, так или иначе, надо иметь дело с Путиным. Это важно даже киевской власти — надо иметь дело хоть с кем-то.
Коль скоро Путин является главой — и сильным главой — державы, которая играет очень важную роль мире, с ним волей-неволей надо иметь дело. Сами выборы [в глазах Запада], естественно, нелегитимны уже потому, что они проходили в оккупированных регионах. Но Путин как был, так и остается лидером, с которым так или иначе надо будет иметь дело.
Важно ли элите [признание со стороны Запада]? Важно. И это как раз тот ресурс, который, обладай им Путин, мог бы быть позитивным стимулом для элит. Да и самому Путину это важно. Каким бы смешным в изложении Кремля ни выглядел ордер на его арест от Международного уголовного суда, это не только резко ограничило Путина в поездках, но и ударило по его имиджу.
А для чего ему ездить? Ему надо демонстрировать элитам, что страна не в изоляции, что он респектабельный лидер, что у него есть компания, в которой его признают. Но эта компания сужается. Сам же Путин все больше превращается в глазах элит из актива в обременительный пассив, и выборы — еще один шаг в этом направлении.
«Медуза»