Алексея Навального приговорили к 19 годам колонии. Когда власти и силовики наконец остановятся? Пытаемся найти ответ на этот вопрос с исследователем авторитарных режимов
Сегодня, 4 августа, Мосгорсуд огласил приговоры Алексею Навальному и бывшему техническому директору канала «Навальный LIVE» Даниэлю Холодному. Навального приговорили к 19 годам колонии особого режима, Холодного — к восьми годам в колонии общего режима. Российский политолог, который специализируется на изучении политических режимов стран бывшего СССР, объяснил «Медузе», что приговор Навальному говорит о российском политическом режиме и есть ли у ужесточения репрессий хоть какой-то предел.
— Двадцатилетний срок, который обвинение запросило Навальному, говорит о каких-то изменениях российского политического режима?
— Ужесточение репрессий (которые касаются, конечно, не только Навального, но и [Ильи] Яшина, и [Владимира] Кара-Мурзы, и многих других людей) — это общая усиливающаяся тенденция. Увеличение сроков заключения, ухудшение режима содержания — это все вписывается в тенденции усиления репрессий. Я бы не сказал, что невероятные сроки заключения как-то качественно меняют ситуацию. Это скорее предсказуемое развитие событий.
— У этой общей тенденции на ужесточение репрессий может быть какой-то предел, когда «выгоды» от репрессий, которые получает власть, станут меньше «издержек»?
— Есть более фундаментальная проблема, которая связана с тем, в какой мере власти контролируют репрессивный аппарат. Если репрессивный аппарат приобретает очень большую власть, то политическое руководство сталкивается с рисками того, что он в какой-то момент сможет обойтись без этого политического руководства — и начнет действовать самостоятельно. Но если политическое руководство контролирует свой репрессивный аппарат и не дает его руководству слишком сильно зарываться, то проводить такой курс можно довольно долго.
— Можно ли оценить по каким-то внешним признакам, в какой мере российское политическое руководство сейчас контролирует свой репрессивный аппарат?
— У нас нет средств, которые позволяют заглянуть на кремлевскую кухню и узнать, что происходит внутри политического руководства. Однако каких-то явных свидетельств того, что репрессивный аппарат действует самостоятельно и проявляет политическую инициативу, в общем нет.
Свидетельств того, что спецслужбы выходят из-под контроля, мы пока не наблюдаем, и я не думаю, что в нынешней ситуации возможны какие-то подвижки «здесь и теперь». Для всех участников событий сохранение статус-кво в общем является предпочтительным развитием событий.
Понятно, что есть конкретные должностные лица, которые заинтересованы в тех или иных [уголовных] делах для продвижения по службе, и многие примеры репрессий на низовом уровне, когда людей приговаривают к лишению свободы за какие-нибудь комментарии в дворовом чате, — все это чаще всего проявление локальной инициативы. Но я думаю, что все, что касается репрессий в отношении СМИ или заметных политических фигур, санкционируется политическим руководством страны — прямо или косвенно.
Подкаст «Медузы» о том, как силовики в Чечне зарабатывают на репрессиях против ЛГБТК-людей
— Какие факторы могут поспособствовать тому, что репрессивный аппарат выйдет из-под контроля?
— Таким фактором, безусловно, может быть очень неблагоприятное развитие событий в зоне боевых действий. Могут быть какие-то непредсказуемые внутриполитические события, подобные мятежу [Евгения Пригожина], который мы наблюдали в июне.
То есть все то, что грозит подорвать статус-кво, может повлечь за собой совершенно непредсказуемые действия: как выход каких-то силовых структур из-под контроля, так и отсутствие каких-либо действий с их стороны, которое может оказаться еще более губительным. Как мы, собственно, и наблюдали в случае рейда Пригожина на Москву, когда в общем никто ничего не предпринимал и ситуация грозила зайти очень далеко. Но как именно могут повести себя силовые структуры, будут ли они гиперактивны или, наоборот, гиперпассивны, мы не знаем.
— А выход силового аппарата из-под контроля автоматически означает усиление репрессий?
— Вообще-то у силового аппарата работа такая — заниматься репрессиями. Если они недостаточно активны на этом фронте, встает вопрос о том, зачем нужен такой огромный силовой аппарат, не производящий никакой «продукции».
Проведу аналогию с другим сектором государственного аппарата. У нас есть всевозможные надзорные и контрольные ведомства: им надо доказывать, что они не зря едят свой хлеб, — неважно, это Роспотребнадзор или Рособрнадзор. У них есть план проверок. Их нужно в каком-то количестве провести и отчитаться. При этом их задача примерно такая: обнаруживать не меньше правонарушений, чем за предшествующий год или квартал, но при этом не слишком сильно перевыполнять план. Потому что если они вдруг обнаружат намного больше нарушений, чем год назад, то на следующий год им увеличат план по числу нарушений, которые надо будет выявить.
Примерно так работают все органы управления, и я не думаю, что деятельность силовиков как-то качественно отличается. Так называемая палочная система более-менее универсальна. Поэтому да, им надо показывать эффективность своей деятельности, но если они слишком рьяно работают, то от них ожидают большего.
Ну и кроме того, в какой-то момент может встать вопрос о том, что и в рядах самих силовиков тоже нечисто. Там действительно время от времени выявляют нарушения и злоупотребления, и сталкиваться с этими рисками силовикам, конечно, совсем не хочется.
Подкаст рассылки «Сигнал» о новых «сталинских» сроках
— Если все же говорить о возможных сценариях на будущее в более широком смысле: какой вам представляется более вероятным и при каких условиях — сохранение репрессий на текущем уровне или их дальнейшее ужесточение? О сценарии их ослабления говорить, наверное, нет смысла?
— Если исходить из логики самого́ репрессивного аппарата, он заинтересован в более-менее рутинном режиме, при котором у них не слишком растет объем работы, то есть чтобы количество дел, которые они ведут, не возрастало в разы. Кроме того, для них самих это большая работа: они должны оформлять кучу бумаг. Это не то, с чем силовой аппарат легко справляется.
У исследователя Кирилла Титаева, который сейчас работает в Корнельском университете, недавно вышел материал на сайте Russia.Post о том, как все эти репрессивные дела устроены с точки зрения правоохранителей. Есть внутренние интенции самой силовой бюрократии, которая не лучше и не хуже, чем любая другая бюрократия — скажем, в том же Роспотребнадзоре. Но над этим всем висит еще и уровень принятия политических решений. Конечно, кто-то в Кремле может скомандовать: «Ну-ка, закрутите гайки еще!» Такое развитие событий вполне вероятно в случае, если будет происходить какая-то сильная дестабилизация — или риски такой дестабилизации будут восприниматься политическим руководством как реальные.
Представьте себя на месте крупного чиновника где-нибудь в окружении Путина, который ожидает, что в ближайшие недели или месяцы все начнет рушиться. Конечно, у него есть серьезные стимулы к тому, чтобы как-то предотвратить такое развитие событий, но он не знает, может ли оно случиться прямо здесь и теперь. И мы знаем, что в каком-то виде дестабилизация может возникнуть тогда, когда этого никто особенно не ждет. Думаю, что за несколько недель до мятежа Пригожина кто-то вряд ли думал, что вдруг, в течение очень скорого времени, могут оказаться недееспособными все силовые структуры.
— А что именно может подразумеваться под дестабилизацией, о которой вы говорите? С мятежом Пригожина понятно. А что еще во власти могут воспринять как дестабилизацию?
— У меня нет какого-то золотого ключика, чтобы залезть в головы людей, которые управляют нашей страной. Если порассуждать, то это могут быть какие-то серьезные проблемы со здоровьем главы государства — понятно, что это вызвало бы серьезную дестабилизацию.
Могут возникнуть какие-то риски, связанные с резким ухудшением дел в сфере боевых действий, — представим себе, что дроны разбомбили не офисы в Москва-Сити, а учинили [мощные] взрывы в Кремле или, не знаю, сожгли валдайскую резиденцию. Понятно, что такие внешние шоки, не зависящие от воли и желания политических руководителей, очень часто могут иметь сильные эффекты, на которые никто не рассчитывает и которые нельзя предположить заранее.
— Я уточнила про дестабилизацию, потому что кажется, что она и так происходит: регулярные атаки дронов на Москву и многие другие города, да и само попадание по Кремлю или, скажем, обвал экспортных доходов — все это выглядит серьезными шоками. Но, видимо, во власти это не воспринимается как дестабилизация?
— Обвал экспортных доходов — конечно, серьезная неприятность. Но это же не то чтоб все разово обвалилось и непосредственно угрожает физическому выживанию [политического руководства]. Во времена перестройки произошел обвал экспортных доходов, который в конечном итоге повлек за собой крах советской экономики. Как реагировало советское руководство? Да по большому счету никак. Они прочухали, что происходит, только через несколько месяцев и оказались не в состоянии принять адекватные меры — [Егор] Гайдар подробно пишет об этом в «Гибели империи». То есть это, конечно, сильный внешний шок, но он и тогда не воспринимался (да и сейчас, думаю, не особо воспринимается) как вопрос жизни и смерти.
Совершенно другое дело, когда есть угроза физическому выживанию руководителей страны. Конечно, такой шок будет восприниматься намного сильнее. Проблема в том, что мы не знаем, как люди реагируют на внешние шоки. Поведенческая наука учит нас, что большинство людей — risk aversive (предпочитают избегать рисков, — прим. «Медузы») и в общем в ситуации неопределенности стараются минимизировать свои риски. Но беда в том, что, когда что-то случается внезапно, люди ведут себя по-разному — и не всегда поступают рационально. Мы это знаем даже по житейскому опыту: когда, не дай бог, случается какая-то беда, мы не всегда взвешиваем баланс издержек и выгод, тем более в длительной перспективе, и иногда поступаем нерационально. Уж тем более [это справедливо] когда речь идет о политическом руководстве страны.
Возможно, уже случившиеся в России шоки не воспринимались как настолько сильные. Мы видим, что во время пандемии, тоже внешнего шока, Путин вел себя предельно, даже демонстративно, ориентируясь на избегание рисков. Но это не значит, что тот же самый Путин в ситуации других рисков поведет себя так же, а не как-то иначе.
— В целом есть ли какие-то закономерности в том, когда и почему политические режимы усиливают репрессии?
— Есть большой массив исследований, которые проводил [политолог Кристиан] Давенпорт. Он очень серьезно анализировал как раз те факторы, которые влияют на масштабы репрессий. Первый из двух наиболее значимых — это восприятие угроз. Чем опаснее, с точки зрения руководства, угрозы по отношению к режиму, тем сильнее масштаб репрессий и по градусу, и по количеству репрессированных. Второй фактор — опора на предшествующий опыт, то есть чем успешнее оказывались репрессии в прошлом, тем выше вероятность того, что к этим репрессиям прибегнут и в дальнейшем.
— Может ли режим, грубо говоря, «переборщить» с репрессиями — так, что они перестанут пугать людей и вместо этого вызовут возмущение и протесты? И применима ли эта логика к нынешней российской ситуации?
— Я думаю, что «переборщить» можно не в том смысле, что граждане будут как-то слишком остро реагировать. Теоретически такая реакция возможна, но в нынешних российских условиях я нахожу это довольно маловероятным. Просто потому, что не существует механизмов, которые позволили бы организовывать протестные коллективные действия в масштабах страны. Могут быть какие-то локальные выхлопы — как репрессии в отношении [Сергея] Фургала, которые вызвали сильный всплеск протестов в Хабаровске. Но в Хабаровске они были сильными, а за его пределами никаких серьезных проявлений [недовольства граждан] не наблюдалось.
Я вижу здесь проблему не в том, что общественность будет как-то слишком сильно выступать против [репрессий], а в том, что очень сильный репрессивный аппарат может стать угрозой для политического руководства, если возникнут какие-то внешние шоки. И, соответственно, правящие группы могут ослабеть. Вот у Путина недавно были встречи с руководителями африканских государств — думаю, что некоторые из них могли бы много полезного рассказать об опыте своих стран в этом плане.
— Есть расхожая реакция на чудовищные сроки, которые сейчас в России получают политзаключенные: «выйдет раньше» — в том смысле, что режим падет раньше и заключенные выйдут на свободу до окончания назначенных им сроков. Что вы об этом думаете? Это реалистично, судя по нынешнему состоянию российского режима?
— Все эти соображения исходят из того, что нынешний российский режим так долго не протянет. Но на самом деле мы не знаем, как долго он продержится. И поэтому строить какие-то планы вроде: «Через какое-то время Путина не будет у власти, настанут другие времена, будет либерализация» — это вилами по воде писано, делать такие расчеты было бы преждевременно.
Меня, честно говоря, удивляют многочисленные рассуждения в духе «сейчас вот-вот все рухнет и развалится, не одним путем — так другим: не табакерка, так Пригожин или что-то еще». Я не исключаю такого развития событий, но пока что все, что мы наблюдаем, — это скорее очень консервативное стремление любой ценой на долгие десятилетия сохранить внутриполитическое статус-кво, при котором само по себе ничего не меняется без каких-то серьезных внешних шоков.
— То есть в отсутствие внешних шоков даже сохранение нынешней ситуации может предполагать и сохранение российского политического режима?
— Да, российские власти над этим усердно работают. И по крайней мере пока им удается добиться своего.
Беседовала Маргарита Лютова