«Мы никогда в жизни не поверим в честного полицейского, потому что мы их никогда не видели» Режиссер Борис Хлебников — о сериале «Шторм» и московских протестах

На видеосервисе Start 5 сентября выходит сериал Бориса Хлебникова «Шторм» — история двух друзей-полицейских, которые становятся врагами. Специальный корреспондент «Медузы» Саша Сулим встретилась с режиссером накануне премьеры и обсудила вымышленных и реальных полицейских, изменения в российском кино и протестное лето 2019 года.

— Почему вы решили снять сериал про ментов?

— Вообще я никогда не планирую, какой теме будет посвящен мой следующий фильм или сериал. «Аритмия» стала фильмом про врачей абсолютно случайно — на этапе, когда мы со сценаристкой Наталией Мещаниновой стали придумывать профессию нашим главным героям. Со «Штормом» произошла точно такая же случайность.

Я никогда не думал, что буду делать сериал про ментов. Для нашей страны это сложная фактура, в отличие, например, от Америки. В сознании американцев полицейский — это человек, который может тебе помочь, может восстановить правосудие, арестовать преступника или защитить мирного гражданина. В России это так не работает. Подойти к полицейскому в нашей стране — значит, согласиться на некую перемену участи. Вот ты подходишь к нему и спрашиваешь: «Как пройти на Красную площадь?» А дальше он или отводит тебя на Красную площадь, или ты присаживаешься с наркотиками на десять лет, или тебя обвиняют в каком-нибудь незаконном пикете и так далее. То есть вариативность этого персонажа бесконечна. Мент — тупо очень мутная фигура для жанра.

— Разве для кино это плохо?

— Это нехорошо для жанра: в России мы никогда в жизни не поверим в честного полицейского, потому что мы их никогда не видели, потому что сама по себе ментовская система — максимально коррумпированная. Не могут подчиненные начальника-коррупционера не брать взятки.

Делать главными героями максимально отрицательных персонажей — это странно. Именно поэтому сначала я и отнесся к этой идее с большим скепсисом. Но у Наташи [Мещаниновой] получились сложные персонажи, она как-то умудрилась вписать в сценарий всю многослойность и мутность этой профессии. В итоге меня затянуло.

— Вы сказали, что люди не поверят в добрых ментов. Они не поверят, потому что не видели их в сериалах последние 20 лет или в жизни?

— В сериалах как раз видели — их не видели в жизни. Все эти военные действия, которые происходят сейчас в Москве, доказывают, что они — чужие. Они живут своей клановой жизнью, которая с нашей никаким позитивным образом не пересекается.

— У вас лично был опыт общения с людьми из этой системы?

— В молодости у меня было много соприкосновений с этой системой.

— Предположу, что опыт был негативный.

— Это всегда было очень негативно, очень неприятно, липко, страшно и унизительно.

— С чем это было связано?

— Это были какие-то частные случаи, о которых я бы не хотел говорить.

— Получается, у вас есть свое собственное впечатление от полицейских?

— Мне кажется, у нас у всех есть личное впечатление от полицейских. Но здесь нужно сказать, что наши герои все же не совсем полицейские — они следователи СК. Они отличаются от обычных ментов, условных постовых — этих разлагающихся бездельников.

Настоящие следаки — это немного другое дело. Ими тоже, конечно, управляют, но у них есть азарт. Кто-то из следаков, у которых Наташа Мещанинова брала интервью перед тем, как приступить к сценарию, сказал ей ту самую фразу, которая звучит в сериале: «Есть следаки, которые могут зарубиться, — „адреналиновые мудаки“». Если что-то их возмутило, то они пойдут напролом. Это уже совсем другой вид ментов, к своей работе они относятся как к разгадыванию суперкроссворда.

— Раз вы упомянули московские митинги, хочу спросить, ходили ли вы на них?

— Не ходил — меня не было в Москве. Следил за всем в интернете.

— А если бы были, пошли?

— Пошел бы обязательно. Конечно.

— Что вас больше всего возмущает во всей этой ситуации?

— Честно говоря, никакого возмущения я не испытываю. Меня не удивили ни действия властей, ни действия ментов. Все это было предсказуемо, у нас сейчас все стало похоже на глобальный совок, а в совке не может быть митингов.

— Зачем тогда на них ходить?

— Совок же развалился в какой-то момент. Ну и это все тоже сгниет довольно скоро. Митинги невозможны с точки зрения властей и полиции, но это не исключает того, что на них выходит довольно много народа, и из московского феномена они превращаются уже в общероссийский, именно это и может переключить внимание власти — от полного сопротивления к лояльности. Да и вообще показывать, что нас много — важно.

— Что значит переключить внимание власти?

— Когда в 2010 году в Москве убили футбольного фаната, и на Манежной площади собрался огромный митинг, на который пришло какое-то бешеное количество народа, Путин поехал и возложил цветы на его могилу. Но когда спустя неделю на Пушкинской площади прошел антифашистский митинг, на котором собралось гораздо меньше людей, — никакой реакции со стороны властей уже не было. Это очень циничный вопрос: много-много тысяч людей — это избиратели, а кучка интеллигентных очкариков — это никто. Поэтому чем больше выходит, тем лучше.

— Считаете ли вы, что нужно продолжать выходить на улицу?

— Я не верю в продуктивность революции, я верю в экономику, в предпринимателей, в капитализм. А революция почти никогда не имеет отношения к экономике и вообще к чему-то рациональному. Мне кажется, что все изменения возможны только в экономическом плане: через поддержку предпринимателей, сельского хозяйства, через переход нашего государства от первобытного собирательства к производству.

Все это возможно без революции. Путин же не вечный, правильно? Вот придет какой-то следующий человек и займется, например, внутренней экономикой, а не внешней.

— То есть нужно просто ждать такого человека?

— Мне кажется, да.

— Какие у вас ощущения от этого лета: оно началось с дела Ивана Голунова, завершается серией акций протеста — в обоих случаях на улицы вышли тысячи человек, объединенные возмущением против несправедливости и беззакония. Вы чувствуете, что что-то меняется?

— Нет.

— По-вашему, это просто такое совпадение?

— Уродство экономического устройства нашей страны состоит в том, что происходящее в Москве никак не соотносится с тем, что происходит в провинции. Я часто общаюсь с обычными людьми, живущими далеко от Москвы, и все они против московских протестов. Они так это объясняют: «Как только в Москве что-то происходит — у нас перестают платить зарплаты, в магазинах перебои с продуктами, мы по полгода сидим и ждем деньги». Все эти акции воспринимаются ими как столичная придурковатость. В этом смысле их можно понять: они довольно бедно жили в 1990-е, а Путин дал им стабильность — пусть и маленькую, но ежемесячную зарплату.

По моим ощущениям, регионы стали шевелиться только из-за повышения пенсионного возраста — это как раз то, что волнует всех. Все остальное — это московские фейсбучные страсти.

— Вы так говорите, как будто солидаризируетесь с ними.

— Я не солидаризируюсь, я их очень хорошо понимаю. На фоне этого я очень рад, что и в Москве, и в регионах телик умирает со скоростью летящего вниз камня. А это значит, что площадок для Соловьева и Киселева как таковых уже не будет. Я радуюсь, когда дети, приезжая к бабушке и дедушке и видя у них телевизор, не понимают, зачем он нужен.

Мне дико нравится, с каким скепсисом современные подростки относятся к Путину — и что ровно с таким же скепсисом они относятся и к Навальному, и к Яшину. Для них все они неоднозначные фигуры, никакие не лидеры.

Молодых ребят сегодня волнуют совершенно другие вещи. Их волнует свобода слова, свобода информации, им не нравится, когда ими манипулируют. Это какое-то совсем другое поколение, намного более свободное. Это первое поколение, которому плевать на лидера. Они не задают себе этот вопрос: «А кто, если не Путин?» Поиск лидера — это отголоски еще советских времен, страны третьего мира, где лидер — важная фигура.

Пришел к власти в Америке максимальный придурок Трамп. Но американская экономика от этого не треснула — потому что в стране есть экономический и политический институт, который не даст Трампу ничего угробить. А представьте, что Трамп становится президентом России. Ну, все, ****** (кошмар) просто. Когда от лидера зависит все — это первый признак страны третьего мира.

Современные молодые ребята, которые не верят в систему лидера, просто хотят заниматься бизнесом, ездить по миру, сидеть в кафе или вообще ничего не делать — просто быть собой.

— А вы с этими ребятами где пересекаетесь?

— Моим детям сейчас 16 и 21, у них много друзей, с которыми я тоже сталкиваюсь, у меня есть студенты [в Московской школе кино]. И вообще в кино сейчас работают очень много молодых ребят на довольно ответственных должностях.

— В «Шторме», кроме темы ментов, есть еще одна сюжетная линия, которая перекликается с реальными событиями, а именно с пожаром в торговом центре «Зимняя вишня» в Кемерово. Я правильно понимаю, что сценарий был закончен до того, как все это случилось?

— Все так. Более того, мы хотели вообще уйти от этой темы и пытались переписать сценарий. Когда случилось Кемерово, мы с Наташей пришли к продюсеру и сказали, что это невозможно, и начали переписывать. К сожалению, дистанцироваться от этого у нас не получилось — в творческом плане, мы не смогли перепридумать изначальный конфликт.

В итоге мы оставили все, как было, рассудив так: во-первых, ситуация в сериале немного другая, во-вторых, пока мы снимем, пройдет уже какое-то значительное время, чтобы это не казалось спекуляцией.

— Мне казалось, что фильмы и сериалы, полностью или частично основанные на реальных историях, наоборот, привлекают зрителя.

— Для кино, сериалов и литературы очень важна дистанция, в отличие, например, от журналистики — здесь нужна максимальная скорость написания текста. Кинематографисты должны рассказывать о каких-то важных событиях максимально отстраненно, спустя какое-то время.

Еще 5-10 лет назад никто не мог говорить о 1990-х. Да, были «Бумер» и «Бригада» — выдающиеся произведения, но исследующие одну конкретную тему — криминал. А сейчас пошла целая волна фильмов про это десятилетие, спустя 20 лет режиссеры пытаются делать уже какие-то более объемные вещи — не только про криминальную среду.

— Можно ли сказать, что вы вслед за создателями сериала «Мертвое озеро», а вместе с вами и создатели сериала об ангарском маньяке, пытаетесь перепридумать вселенную ментов, вернуть эту тему в поле качественного продукта, избавить ее от налета сериалов телеканала НТВ?

— Я бы так говорить не стал — мы все пытаемся все-таки за чем-то скрыться. Мы прячемся за непростыми обстоятельствами частной жизни нашего неоднозначного героя — и не ведем разговор только про профессию.

«Мертвое озеро» прячется за тем, что рассказывает историю, которая случилась где-то далеко, на каком-то озере, где-то на севере — не в России, а на краю света. Я не знаю, что [за сценарий] написали про ангарского маньяка, но, судя по всему, это будет ретроистория.

— Но ваша-то история очень даже про здесь и сейчас. И в ней очень четко выведены, например, линия коррупционера, метящего в мэры, линия пыток и убийств в СИЗО, линия нечестных следователей. Почему вы тогда говорите, что за чем-то прячетесь?

— Я вообще с большим удивлением вас слушаю и с такими же удивлением читал какие-то тексты про наш сериал, в которых было написано примерно это же. Потому что мне кажется, что у нас это все показано настолько «лайт» по сравнению с тем, как это происходит в реальной жизни.

Ведь то, что происходит в следственных изоляторах, — это адский ад. Мы знаем, ситуацию [режиссера Кирилла] Серебренникова, знаем, что происходило с [режиссером Олегом] Сенцовым, представляем, что сейчас ждет этих несчастных людей, которых взяли на демонстрациях.

— Одно дело знать и представлять, другое — снять об этом кино, которое посмотрит большое количество людей.

— Если у нас получилось более или менее документально, я очень этому рад. Просто, когда мы обсуждали этот сериал, для меня это все равно была история про любовь, а менты и все остальное — оболочка всей истории. Когда мы обсуждали героя Саши Робака с Наташей, то я так сформулировал для себя его образ — он Кинг-Конг: в одной лапе он нежно держит девушку, а второй — крушит города, просто дубасит по ним так, что разлетаются здания, погибают люди, переворачиваются машины.

— То есть вы просто так хорошо погрузились в материал, что у вас такой правдоподобный сеттинг получился?

— В данном случае я просто рассказываю историю, которую написали и в которую погрузились Наташа Мещанинова и Степан Девонин.

— Какие фильмы или сериалы — из тех, что вышли за последние два года, — вы могли бы назвать знаковыми?

— Последним знаковым российским режиссером был Балабанов. Его фильмы ждали всегда, причем их ждала очень широкая публика. Такого режиссера, как Балабанов, сейчас нет — такого же свободного и умеющего разговаривать с большой аудиторией, с таким же парадоксальным мышлением.

Я просто могу назвать те фильмы, которые мне ужасно понравились: фильм Наташи Мещаниновой «Сердце мира», «Теснота», очень понравился фильм Ани Пармас [«Давай разведемся!»] — он какой-то абсолютно блестящий в своем жанре, и очень свободный по высказыванию, прямо для России.

А из сериалов мне очень понравилась «Мылодрама» — по тому, как это легко, смешно и здорово сделано, она мне напомнила «Нашу Рашу». Очень классная вещь.

— Сериалы, которые вы снимаете, и по качеству и, как мне кажется, по вашему отношению к ним, не уступают вашим фильмам. Зачем тогда снимать кино, если можно снимать хорошие сериалы и получать за это хорошие деньги?

— Это очень разные формы рассказа. В сериале категорически не выгоден и даже не нужен финал — там должен быть крючок на следующий сезон. Но финал — это самая важная вещь в любом художественном произведении. Зато в сериале мы влюбляемся в героев и в мир, в котором они живут, и поэтому хотим вновь в него вернуться, пожить там с этими героями, посмотреть, как они будут на что-то реагировать и проживать какие-то ситуации.

Это совсем другое смотрение. Вот, например, «Симпсоны»: мы же все время приходим к ним в дом, сами они не стареют, дети их не растут, но быть с этой семьей нам очень интересно.

— Вас не смущает, что сериал могут посмотреть гораздо больше зрителей, чем фильм-победитель «Кинотавра»?

— Возможно и так, но прямо сейчас я немножко устал от сериалов. Через месяц я начну снимать второй сезон «Обычной женщины», а в январе — готовиться к съемкам нового фильма, который мы написали вместе с Наталией Мещаниновой.

Это морская история — со штормами и с компьютерной графикой. Работа совершенно другого толка, другой тщательности подхода — новая необычная вещь, которую я никогда не делал.

— Это история про моряков в Баренцевом море?

— Да.

— Что-то связанное с реальными событиями?

— Нет-нет, абсолютно.

— Вы были креативным продюсером на ТНТ. Почему вы оттуда ушли?

— Это было еще в конце 2010-х годов. Я ушел, потому что у меня не очень это получалось. Я работал над ситкомом «Любовь на районе», который продержался в эфире два сезона и давал не очень большие цифры. В тот момент я понял, что не очень понимаю, что с этим делать дальше, и от этого начинаю подхалтуривать, а мне совсем этого не хотелось.

Я тогда работал с [креативным продюсером канала ТНТ] Сашей Дулерайном, который научил меня огромному количеству вещей. Он ведь тогда просто переломил нафиг все российское телевидение, это тот редкий телевизионный продюсер, которому нравится то, что он делает. Он никогда не делал ничего для каких-то абстрактных людей — так называемых домохозяек. Все эти его обалденные истории — «Наша Раша», «Интерны», «Реальные пацаны» — изменили очень многое. В какой-то момент я решил, что нужно быть честным и просто перестать этим заниматься, потому что у меня так не получается.

— Но вы по-прежнему ассоциируетесь, скорее, с эстетикой ТНТ, да и свои первые сериалы вы сняли именно для этого канала: «Озабоченные», потом «Обычная женщина», которая вышла на дочернем «Газпром-Медиа Холдингу» «ТВ-3». «Шторм» выходит на площадке Start, команда которой долгое время сотрудничала с каналом СТС. Вы сменили вектор?

— СТС всегда был для меня идеологически чуждым каналом — не люблю я про добро и семейные ценности. Поэтому делать что-то с СТС у меня никогда не получалось. Но Start все же совершенно другая площадка, а главное, что мне было очень комфортно работать с его продюсерами. В том числе и на этапе обсуждения монтажа: это было и интересно, и максимально уважительно.

Мне было интересно работать с Дулерайном, потом с [директором «ТВ-3» Валерием] Федоровичем и [генеральным продюсером «ТВ-3» Евгением] Никишовым, сейчас точно так же интересно работать с [продюсером Start] Ирой Сосновой.

— Насколько сильно может измениться сериальный рынок в России благодаря онлайн-платформам? Можно ли сказать, что на наших глазах происходит мини-революция: ведь они в отличие от эфирных каналов могут позволить себе показывать сериалы на любую тему и с любым возрастным ограничением?

— С одной стороны, телевидение умирает. С другой, интернет-платформы не понимают пока, как зарабатывать деньги. Как сказал однажды Дулерайн: «Одна лодка тонет, а вторую еще не построили».

У этой ситуации есть как плюсы, так и минусы. Все пытаются построить платформу, понимают, что за этим будущее, и кто первый поймет, как это все монетизировать, тот станет лидером всего рынка и заработает огромные деньги.

Но пока этого не происходит. К сожалению, платформы вынуждены продавать свои сериалы на телевизионные каналы. Поэтому вся эта бесцензурность — все же условная. И если сейчас мы довольно легко работаем с ненормативной лексикой — и для Start это проблемой не является, то, когда мы продадим «Шторм» какому-нибудь телеканалу, то все это придется каким-то образом убирать.

Возможен ли в России, например, сериал про наркотики? Нет, невозможен, потому что на федеральных каналах показать его будет нельзя, а производить то, что заведомо не продастся, невыгодно.

Но есть еще одна вещь, которая мне дико любопытна: если наша страна движется к цензуре и всепоглощающей пропаганде, то понятно, что надо уже бросать телик и заниматься регулировкой информации в интернете. Насколько это возможно, я не понимаю.

Но если вернуться к платформам, просмотры на них — пока довольно маленькие цифры, которые мало кого волнуют. Если система наладится, она моментально начнет работать каким-то другим образом, который я даже предсказывать боюсь.

— Для многих киножурналистов и критиков событием последнего «Кинотавра» стала «Верность» Нигины Сайфуллаевой. Не кажется ли вам, что этот фильм в каком-то смысле продолжает начатый вами в «Аритмии» разговор о близости между партнерами — по крайней мере в той части, как по-хорошему натуралистично эта близость показана. Видите ли вы в этом некую преемственность?

— Не вижу, честно говоря. Мне кажется, это очень мастерски сделанное кино с очень загадочным посланием. Я его для себя не разгадал.

— Вы имеете в виду финал?

— Нет, вообще. Послание этого фильма для меня так и осталось загадкой. При том что режиссерски это сделано абсолютно безупречно.

— Значит, по-вашему, этот фильм заслуженно не наградили на «Кинотавре»?

— О какой заслуженности или объективности может идти речь, когда в жюри любого фестиваля сидят случайно выбранные и очень разные люди, решение которых — их индивидуальный выбор.

Например, фильм Алексея Федорченко «Война Анны» поначалу вызывал отторжение у жюри разных фестивалей, зато картину отметили все национальные кинопремии — то есть мнение о фильме в какой-то момент абсолютно переломилось.

Я вообще не понимаю, зачем обсуждать мнение жюри, это, возможно, любопытно само по себе, но кроме этого никакого толка и смысла в этом нет.

— Какой фильм «Кинотавра» выделили бы вы?

— На мой взгляд, фильм, который незаслуженно обошли и который является настоящим событием — это «Sheena 667» Гриши Добрыгина. Он произвел на меня огромное впечатление — я довольно сильно к нему эмоционально подключился и очень хорошо понял, о чем он.

Я читал сценарий, знал кастинг, но не ожидал, что это произведет на меня такое впечатление. А люди пачками уходили из зала, и на жюри, как я понимаю, фильм тоже никакого впечатления не произвел.

— Фильм Анны Пармас чем вам понравился?

— Это очень здорово сделано и очень честно в плане жанра. Ведь как только у нас кто-нибудь задумает делать жанр, то у него получается либо какая-то патриотическая ***** (чушь), либо в последний момент режиссер вспоминает про гильдию кинокритиков и добавляет туда что-нибудь авторское. У Ани [Пармас] получилось блестяще.

— Отвечая на вопрос про знаковое кино, вы сказали, что последним знаковым режиссером, чьи фильмы ждали все, был Балабанов. А почему вы не назвали, например, Андрея Звягинцева?

— Вы меня спросили про знаковые фильмы, которые вышли за последние два года, а у Андрея с 2017 года фильмы не выходили. Звягинцев — огромная фигура в нашем кино. К нему бессмысленно относиться плохо или хорошо — это большое явление, и нравится оно кому-то или не нравится, уже не важно. Я смотрел все его фильмы — и к каждому у меня свое отношение. Он большой художник и очень свободный.

— В 2017 году, когда вышла ваша «Аритмия» и его «Нелюбовь», в фейсбуке начался довольно ожесточенный спор между кинокритиками. Часть из них — в основном те, кто представляют условную петербургскую школу, — высказывалась за вас, часть — представители московской — за Звягинцева. Это разделение на питерских и московских вообще есть? Или оно произошло только в конкретной ситуации?

— Есть такой сайт «Отзовик.ру». На нем люди ставят фильмам оценки — от одного до пяти — и пишут микрорецензии. Я буквально на днях зашел на него, чтобы посмотреть оценки нового фильма Тарантино. Так вот единиц и пятерок ему поставили примерно одинаковое количество. То же самое мы наблюдали и в фейсбуке. Сначала был возведен храм почитания «Однажды в… Голливуде». Люди его хвалили-хвалили, хвалили-хвалили, а потом это вдруг стало дурным тоном, и после того, как кто-то написал, что ему не понравилось, началась уже волна противоположных отзывов.

Сравнение наших с Андреем фильмов было очень странным и, на мой взгляд, неправильным. Это было очень искусственное столкновение и аргументы были очень эмоциональными, а значит, спорными. Ведь наши фильмы принадлежат к очень разным жанрам.

У меня максимально частная история с конкретным отрывком жизни людей — с такой профессией, с такими обстоятельствами. Андрей всегда делает философскую притчу — а это всегда обобщение. Ни один из жанров не хуже и не лучше — просто они требуют очень разных инструментов: разного построения кадра, сцен, игры актеров, речевых характеристик. Если мы добивались какой-то документальности, то Андрею она нафиг не нужна, ему были нужны какие-то притчевые вещи. Сравнивать это не объективно и не целесообразно.

— И все же, разделение на петербургскую и московскую школы существует?

— Я не знаю, честно вам скажу. Мне не кажется это чем-то важным. Всех этих людей — критиков московской и питерской школы — примиряет зарубежное кино, которое они смотрят с абсолютно одним и тем же восторгом и удовольствием. Это какая-то поляна рубилова за российское кино и за российских режиссеров. В остальном, все они вполне могут совершенно спокойно сидеть в одном зале и радоваться одному и тому же.

— Были ли у вас когда-нибудь мысли сделать что-то для театра?

— У меня было предложение — ужасно лестное — но я, даже не раздумывая, отказался, потому что у меня отсутствует абстрактное мышление. Я тупо не понимаю, по какой системе, по какому принципу люди ходят по сцене. В кино все понятно: герой идет убивать человека — вот он идет по улице, вот он достает пистолет, вот он смотрит через кусты и вот он стреляет. Как это сделать в театре, я не понимаю.

Вот доски, вот какая-то очень условная декорация — почему она такая, а не другая? Смотреть театр я могу и, в принципе, мне нормально. Я много хожу в театр — я привык. Но воспроизвести это я не в состоянии — у меня нет ни одной мысли по этому поводу.

— Вам понравился первый опыт в кино театрального режиссера Константина Богомолова — сериал «Содержанки»?

— Не могу сказать, я посмотрел всего две серии. Нечестно что-то говорить, если не видел произведение целиком.

— Но смотреть дальше вы не стали?

— Мне показалось, что это не совсем мой мир. Но опять же, чтобы делать выводы, надо досмотреть до конца.

— На условном «Кинотавре» или другой площадке, где собираются российские кинематографисты, вы ощущаете некое разделение: кто-то поддерживает какие-то политические течения, кто-то им противостоит?

— Мне кажется, что люди, которые яростно за что-то выступают, как это делают, скажем, [Эдуард] Бояков и [Захар] Прилепин, и, возможно, сейчас еще Богомолов — это какая-то фрик-зона. Причем истеричные либералы — это такая же фрик-зона. Но на «Кинотавре» я совершенно никакого разделения не ощущаю, с кем бы я ни разговаривал.

— Когда мы говорили с вами во время «Кинотавра» в 2017 году, в Москве тоже проходили митинги с массовыми задержаниями, и даже Саша Паль тогда попал в автозак. Но на официальных церемониях фестиваля об этом не было сказано ни слова. В этом году на открытии Константин Хабенский намекнул в своей речи на дело Ивана Голунова, хоть и не назвал его имени…

— Он очень правильно сделал, потому что таким образом это не вырезали из трансляции.

— И все-таки, что изменилось за эти два года? Почему тогда даже про дело Кирилла Серебренникова никто не высказался, а сейчас про журналиста сказали?

— Мне кажется, ничего не изменилось. Мы просто начинаем привыкать. Я прекрасно помню Советский Союз, я правда не ожидал, что он может так быстро вернуться — ведь мы сами не заметили, как маразм вновь оказался в нашей жизни.

Накануне последней демонстрации в фейсбуке кто-то написал, что будет парад автозаков. Я думал, это какие-то дурацкие шутки, а когда понял, что это правда, то осознал, что правда вообще все — может произойти все. Этот возврат к совку впечатляет меня очень сильно.

— Как лично вы планируете с этим быть?

— Надо выходить. Лукавство — говорить и думать, что это ни на что не влияет. Надо видеться друг с другом, на первых митингах я увидел каких-то очень хороших москвичей.

Раньше мне Москва казалось полной каких-то враждебных людей, которые ходят по улицам и мало смотрят друг на друга. А оказалось, что дофига классных-прекрасных москвичей. С ними надо видеться и понимать, что людей, которые думают одинаково, много. А наши дети ****** (офигели), когда увидели все эти избиения.

— Когда в их дружелюбной Москве ОМОНовцы бьют обычных людей…

— Да! Прекрасно, что в их сознании Москва — это кафе, тусы, велодорожки и парк Горького, но когда вокруг этого комфорта вдруг начинают избивать людей — это не может не волновать.

— Москва у вас в фильмах, да и в сериалах, не часто появляется. Вам этот город не интересен?

— Почему я не снимаю в Москве? Не знаю, честно вам скажу. Сейчас Москва стала очень интересным городом. Раньше было иначе. Ты спрашивал у человека: «Ты где работаешь?» — «В офисе». — «Чем занимаешься?» — «Ну, я менеджер». И мне было непонятно, кто эти люди, их странно устроенная жизнь казалась мне очень неинтересной. Да и эстетически лужковская Москва мне не нравилась, собянинская мне тоже не нравится, но она стала поинтересней. Возможно, мы что-нибудь и снимем.