Воспоминания еще есть, а места уже нет Многие украинцы по-прежнему хранят ключи от своих квартир, уничтоженных войной. Вот истории четырех семей, которые верили, что смогут вернуться домой
Перед началом полномасштабной войны в Украине жили 41,2 миллиона человек. После 24 февраля 2022-го каждый третий украинец был вынужден покинуть свой дом. Многим из них теперь некуда возвращаться: из-за российских обстрелов и боевых действий по всей стране разрушено около 250 тысяч зданий, большинство из них — жилые; некоторые территории находятся под оккупацией. «Медуза» рассказывает истории четырех семей из Ирпеня, Чернигова и Мариуполя, которые собирались вернуться домой. Все, что осталось от их жилья спустя два года войны — ключи, которые они взяли перед отъездом.
В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его. Все имена героинь изменены.
Семья Анны
Анна, 43 года, домохозяйка. Жила в частном доме с мужем и четырьмя детьми (к началу войны им было 16, 15, 14 и девять лет) в частном доме в Бобровице, Черниговская область
Черниговская — одна из областей, попавших под оккупацию в первые же дни полномасштабной войны. С 24 февраля по 7 апреля 2022 года часть области была оккупирована, а сам Чернигов — осажден. На его окраинах велись бои. По данным мэра города Владислава Атрошенко, за время активных боевых действий в Чернигове, находившемся под обстрелами, погибло не менее 700 мирных жителей; около 10 тысяч квартир и 1,5 тысячи частных домов были разрушены. Бобровица — один из самых пострадавших районов Чернигова. Сейчас украинские власти вновь отстраивают поврежденные обстрелами кварталы.
У меня остался один из комплектов ключей, а где остальные, я даже не знаю. Такие же ключи мы оставляли соседям, но даже не помню, забрали ли мы их [когда уезжали]. Почему не выбрасываем? Мы не можем выбросить одиннадцать лет нашей жизни.
Мы с мужем киевляне, но когда у нас родился третий ребенок [в 2010-м], в киевской квартире нам стало тесно, и мы решили расширяться. Купить квартиру побольше мы бы не смогли, а вот поискать домик за Киевом — да. В село мне не хотелось, и мы решили искать что-то похожее на Киев. Оказалось, что Чернигов похож на столицу конца 1980-х.
Идея была — взять большой частный дом, чтобы свежий воздух, природа и чтобы детям не было тесно. При этом не хотелось отлучать их от благ цивилизации. Мы долго выбирали, я искала сердцем. Когда мы зашли в этот дом, я сразу сказала: «Все, берем». Хоть и было дороговато.
Мне все нравилось на новом месте: и школа рядом, и музыкальные кружки, и лес, и речка, и поле, есть свой двор. Только постоянная стройка все омрачала: мы переехали в 2010-м и все эти годы перестраивали дом. Изначально он задумывался как трехэтажный, но прежние хозяева закончили его на втором этаже.
Это была наша «усадьба», мы вкладывали сюда все. Хотели, чтобы было как можно лучше. Пусть [на остальное] денег нет, но из материалов выберем что-то подороже, чтобы оно подольше прослужило. Все время что-то доделывали: меняли окна, достраивали второй этаж, утепляли, и это делали, и то… Экономили на рабочих — все сами, своими руками. Внутри дома я сама все обклеивала, красила, доделывала. Пока муж был на работе в Киеве, я и с детьми сидела, и прорабом была.
Вся жизнь у нас проходила [в предвкушении], что вот еще чуть-чуть — и мы закончим и заживем. [К февралю 2022 года] мы уже почти все сделали, оставалось утеплить только одну маленькую часть дома над гаражом…
11 марта 2022-го мы выезжали [из города] под обстрелами. Еще утром у нас был разговор о том, что мы никуда не поедем: все хорошо, мы пересидим. А потом на моих глазах [во время обстрела] взрывается соседский гараж. Это меня подтолкнуло: пора.
Машина у нас большая, смогли выехать все вместе (муж Анны, четверо детей и приехавшая свекровь, — прим. «Медузы»). И любимая овчарка с нами, и двое котов, клетка с морскими свинками. Поехали просто в никуда: мы ничего не знали о том, какая ситуация на дороге. Мужу [когда-то] подарили старинное Евангелие, и вот я сижу, вцепилась в это Евангелие, слезы тихо текут — так страшно было. Так мы и доехали к моей маме, в село под Черниговом.
Двоих котов мы забрали, а третья кошка испугалась и просто убежала. Поэтому на следующий день, 12 марта, мы решили за ней вернуться. [Украинские военные] на блокпостах удивлялись:
— Куда вы едете?
— Домой.
— Какое «домой»? Люди отсюда выезжают, а вы — сюда едете…
Если по Чернигову еще можно было проехать условно спокойно, то на окраинах было просто зверство. [Из-за постоянных обстрелов] мы не смогли даже подъехать к двору: оставили машину за километр, думали, что сейчас там с машиной и останемся [навсегда]. Слава богу, кошка ждала нас прямо у входа в дом. Я быстро спрятала ее в переноску и говорю мужу: «Все, можем назад ехать». Но тут обстрел затих.
Мы решили [ненадолго остаться и] забрать еще какие-то вещи: у мамы нас собралось девять человек [к ней в село съехались все родственники], спали на полу. Захватили еще подушек, одеял, и тут я вытаскиваю две огромных торбы фотоальбомов, книжки какие-то… Муж говорит: «Что ты делаешь, сейчас машина взорвется — а ты за альбомами полезла!» Я говорю: «Так это же наши девчонки!» Я любила их [дочерей] снимать, пока они росли, чтобы была память. Вытащила эти альбомы и успокоилась. Мы уехали. А 13-го, под утро, наш дом взорвался.
Снаряд упал на угол дома, воронка была глубже человеческого роста. По данным комиссии [оценивающей ущерб, причиненный боевыми действиями], крыша разрушена на 100%, дом — на 50%, гараж — тоже на 50%.
Напротив нас жила пожилая пара. Они спасли наш дом, если это можно так называть. Представьте, люди сохраняли воду, набирали ее в бочки, бутылки — и [когда упала бомба и начался пожар] потушили наш гараж. Так огонь не перекинулся на дом. У других (на соседний дом тоже упала бомба, — прим. «Медузы») все сгорело полностью, а у нас и мебель кое-какая осталась, и холодильники со стиральной машинкой.
Соседи наши — потрясающие люди. Когда взорвался дом, они повыносили наши велосипеды, другие вещи и сохранили их. Они нам все и сообщили — чудом поймали связь 14 марта. Сосед говорит: «У вас дома практически нет, он взорван». Честно, был шок. Мы не осознавали, что произошло.
Своими глазами мы увидели свой дом только в конце апреля [2022-го, после освобождения от оккупации]. Мы не могли до конца поверить. Ты смотришь на это все — и какой-то ступор. Слез не было. В первый раз я заплакала, наверное, только в этом году. Муж тоже тяжело это перенес: он же все делал своими руками. У него за 11 лет не было ни одной недели отпуска — надо или работать, или дом достраивать. Он себе вообще не позволял отдохнуть.
Столько сил сюда вложено! А тут по завалам ходишь: о, это фломастеры девчонок, а это грамота [детей] валяется, а вот часы мужа… Ходишь вот так, из куч мусора что-то достаешь. Несколько раз мы с мужем просто приезжали, пять минут смотрели на это все, разворачивались и уезжали. Хотели хотя бы мусор поразгребать, но руки не поднимались.
Вся наша жизнь [с тех пор] была в одной машине. До осени 2022-го мы продолжали возвращаться в Чернигов [по работе мужа], забирали какие-то остатки вещей: что-то раздавали, что-то выбрасывали, что-то оставляли себе. С той осени мы больше туда не приезжали — поняли, что ничего не сможем восстановить. Во-первых, война не закончилась. Во-вторых, нечего перестраивать: проще вообще все снести и построить новый дом.
Как многодетной семье нам предлагали помощь фонды: например, крышу поставить. Но у нас нет двух несущих стен — их, получается, [нужно самим] восстановить. А чтобы это сделать, нужно сначала разобрать все завалы. Это очень много работы. Мы попытались составить смету, но поняли, что даже если пойдем сейчас с протянутой рукой — «помогите нам на восстановление» — то ремонт ведь надо будет закончить. А это снова кабала. У меня нет на это ни денег, ни желания: второй раз десятилетнюю стройку я физически не потяну.
В памяти крепко засела картинка нашего разрушенного дома. Мне уже сложно представить его целым. Нам поначалу [волонтеры] говорили: «Вы хоть клеенкой там закройте». Дали клеенки сколько-то метров, дали гвоздей. Но это как мертвому припарка: одно или два окна еще можно закрыть пленкой, но ты же не закроешь крышу, не закроешь стены. Крыша так и болтается, от порывов ветра ее носит туда-сюда.
[После того обстрела] нам позвонил знакомый: «Вы где? Я помогу». И нашел [в Киеве своих] знакомых, которые нам выделили в своем доме целый этаж, три больших комнаты. С тех пор мы так и живем у этих добрых людей, они [позже] отдали нам свою квартиру, которая пустовала. Денег с нас не берут.
Мне кажется, дом человека — там где ему хорошо. Это не стены. Вот кошки наши — это наш дом. Да, мне жаль, я в шоке, я не могу этого до конца принять. Но есть и спокойствие: я же жива, мои муж и дети живы, животные с нами. Значит, у нас будет еще дом. Где бы мы ни были, где бы ни жили — главное, чтобы мы были вместе.
Семья Анастасии
Анастасия, 42 года, учительница начальных классов. К началу войны была в декрете. Вместе с мужем и тремя детьми (тогда им было 19 лет, 10 лет и восемь месяцев) жила в комнате общежития на Нежинской улице в Ирпене, Киевская область
Ирпень — небольшой город под Киевом, ставший одним из символов жестокости российских военных во время российско-украинской войны. В начале полномасштабного вторжения россияне около месяца контролировали значительную часть города; Ирпень находился под обстрелами. Согласно данным директора городского кладбища, депутата Ирпенского горсовета Петра Короля, во время оккупации, которая закончилась 28 марта, погибло 322 мирных жителя. По оценке экспертов KSE Institute, почти половина жилых домов в Ирпене — 9,6 тысячи зданий — была разрушена или повреждена обстрелами, после освобождения города местные власти начали реконструкцию пострадавших объектов.
Ключи эти висели в квартире мамы, на вешалке. И недавно, когда мы делали уборку, я сказала ей их выбросить. А когда вы попросили интервью, я про них вспомнила. Оказалось, мама их так и не выбросила. Муж сказал, что не нужно.
Эта комната досталась нам от отца моего мужа: он ее получил [в начале нулевых], когда работал в газовой службе. Да, условия были стесненные: одна комната на нас пятерых (Анастасия, ее муж и трое детей, — прим. «Медузы»), 30 квадратов. Но муж разделил эту комнату на части перегородками, получилась как бы двухкомнатная квартирка плюс кухня. А еще у нас были свои ванная с туалетом.
Разместиться нам всем было тяжело, особенно когда приходили гости и хотелось посидеть за общим столом. Но зато это было свое жилье, его частичка осталась в нашем сердце. Добираться до работы [в Киевской области] и мне, и мужу было, в принципе, удобно. Старшая дочка училась и работала в Киеве, младшая ходила в школу в [соседней] Буче. Так и жили.
У нас было приятно, уютно, комфортно, у нас все было: холодильник, стиралка, душевая, столики, полочки, кровати, диван… Мы переехали за три года до войны и как раз успели обжиться. Перед войной муж закончил делать ремонт в ванной, в прихожую мы хотели купить большой шкаф.
23 декабря [2021 года] в общежитии случился пожар: загорелась проводка. После этого дом восстанавливали: покрасили, побелили. А уже через два месяца началась война.
Я чувствовала, что она будет. Примерно за неделю до ее начала подготовила тревожные чемоданчики, собрала в отдельную папку документы. Мы запаслись крупами, маслом, фонариками. Но мы вообще не рассчитывали, что бои дойдут до Ирпеня. В тот день, когда все началось, старшая дочка должна была ехать на работу в Киев, а муж — в Гостомель. Но никто никуда уже не поехал. Примерно в шесть утра позвонила мама и сказала ехать к ней [в село в Киевской области]. Мы подумали, что в селе будет безопаснее, чем в городах.
Когда закрывала квартиру, было чувство, будто бы я там была в последний раз. Я оставила свои вазоны соседке — она тогда сказала, что, конечно, приглядит за цветами. [В итоге] почти все наши соседи тоже сразу выехали — остались только те, у кого не было машин. Слава Богу, все выжили, но долго прятались по подвалам.
Одежду я вообще не брала — был какой-то перепуг… Мы поехали к маме в домашнем, только малышу я взяла побольше вещей. Старшая дочка умудрилась оставить свой загранпаспорт (потом, когда мы уже выезжали в Польшу, были проблемы). Муж говорил, что он, наверное, съездит, когда все утихнет — заберет хоть какие-то вещи. Но потом, понятно, туда никто уже не ездил [из-за обстрелов и оккупации].
Бои были возле нашего [маминого] села, в лесу стояли наши «грады», туда прилетали «ответки» [от россиян]. Но мамин дом уцелел, только стеклышко в окне второго этажа вылетело.
Старшая дочка говорила: «Мама, надо выезжать». А я говорю: «Куда? Все пройдет, все будет хорошо, давайте пересидим». А у меня в Бородянке жил отец бывшего мужа. Когда у них взорвали нефтебазу, у его дочки очень пострадал дом. У самого свекра дом в двухстах метрах — взрывной волной его контузило. И они перепуганные приехали за нами: «Вы совсем с ума сошли? У вас тут „грады“, [боевые] самолеты… Чего вы до сих пор тут сидите?!»
Я в слезах собрала вещи, и мы с мамой, детьми, бывшим свекром и его родственниками выехали. Чудом добрались до Львова. Пересидели там пару дней [у знакомых], а потом поехали в Польшу. Мы пересекли границу 5 марта — в слезах, без понимания, где и как мы будем дальше [при этом муж из-за воинской обязанности остался в Украине]. А 22 марта нашего дома в Ирпене не стало.
Соседи позвонили, рассказали, что дома [каким я его помню, больше] нет. Обстоятельств я точно не знаю, муж говорит, что туда что-то «прилетело». Район сильно обстреливали. На нашей улице пострадал еще частный дом, но они [владельцы] восстановили. А у нас «прилетело» как раз на наш второй этаж, все полностью сгорело. Дом еще стоит, но он [утвержден] под снос.
Полгода мы с детьми прожили в Польше. Было спокойно, тишь и благодать. Но не покидали мысли: а как там мои? И я подумала, что нужно возвращаться, строить будущее вместе с мужем, хоть и тяжеловато: жить негде.
У мужа был участок в Бучанском районе, он там поставил «коробку» нового дома. Эта коробка стояла, наверное, лет десять: просто стены на два этажа, пол залит в некоторых комнатах и все. И вот муж стал достраивать дом. Мы [еще до войны] долго хотели заняться строительством, но все никак не могли. А теперь просто не было другого выхода. Мы с детьми вернулись примерно к концу августа [2022 года], сначала жили у моей мамы, а потом переехали на стройку к мужу.
Сейчас это, конечно, еще не жилой дом, но уже более-менее благоустроены коридорчик и две комнаты. В одной можно помыться, приготовить, постирать и поспать. Там хотя бы стены зашпаклеваны цементом, а на полу уже линолеум, а не песок. А в другой — [голые] бетонные блоки, на полу тоже кусок линолеума.
Добрые люди помогли, отдали кухонный гарнитур. Другие — микроволновку, посуду. По чуть-чуть собрали всего, с миру по нитке. Муж сделал печку — есть отопление.
Очень тяжело, конечно, потому что в городе была одна жизнь, а тут совсем другая. Да и финансово тяжело. Но смирение пришло быстро, буквально через месяц-два. Все равно деваться некуда. Надо жить дальше.
Я скучаю по жизни в том месте [Ирпеня]: рядом был удобный парк, где я любила гулять с ребенком. Там была спокойная, размеренная, беззаботная жизнь. Но если эта ситуация нам дана, значит, есть для нас какой-то путь лучше? Мы всегда хотели больше места, мечтали: вот бы построить дом! Вот, строим… У нас есть хоть какой-то участок земли, домик, где можно приклонить голову. Другим гораздо хуже.
Семья Ольги
Ольга, 33 года, домохозяйка. Жила с мужем и двумя детьми (к началу войны им было четыре и два года) в квартире на улице Куприна в Мариуполе
Мариуполь — один из самых пострадавших в результате военных действий городов Украины. С первого дня полномасштабного вторжения до 16 мая 2022 года город находился в осаде, в результате боев он был почти полностью уничтожен. Точное количество жертв установить невозможно. Офис генпрокурора Украины в ноябре 2023 года говорил о 11 тысячах погибших. В прокуратуре Украины сообщали, что это число может быть занижено в десять раз. По оценке мэра города Вадима Бойченко, в Мариуполе были убиты 22 тысячи человек, более 11 тысяч жилых домов — разрушены. Оккупировавшие город российские власти активно «восстанавливают» город: на месте снесенных микрорайонов теперь стоят новые жилые комплексы. Издание «Медиазона» рассказывало, что многие мариупольцы, которые пытаются получить от российских властей новое жилье взамен на разрушенное, сталкиваются с отказами. По словам собеседника «Медиазоны», российские власти отстраивают прежде всего центр Мариуполя и районы на въезде в город со стороны Донецка и Запорожья.
Из ключей остался только этот комплект мужа. Мы его решили оставить на память. Я очень жалею, что не забрала свою связку ключей, она была мне такая родная. На ней был брелочек и желтенький ключ от домофона.
Мы не то чтобы планировали забирать эти ключи с собой, просто они были в сумке с вещами, с которой мы выехали. Но пока есть ключи, мне кажется, что мой дом существует, так что я не готова их выбрасывать.
Даже не вспомню сейчас, в каком точно году мы с мужем купили эту квартиру. Примерно в 2014-м. Смотрели разные районы, тут понравилась инфраструктура: мы как раз хотели жить возле парка, плюс тут есть все магазины. Так мы и поселились возле АС-2.
Предыдущие хозяева уезжали [на родину в одну из стран СНГ] в связи с началом военных действий [в Донбассе в 2014 году] и продали квартиру нам. Квартира эта изначально трехкомнатная, но одна из комнат была разделена на две части, так что их выходило четыре.
Если честно, изначально она мне не очень нравилась. Казалось, что мы неудачно ее купили: плохой ремонт, все надо переделывать. Но за столько лет, конечно, мы ее уже обжили и она стала домом. Я помню то чувство спокойствия и безопасности, которое было дома. Квартира стала для меня таким местом, куда ты приходишь и, что бы ни случилось, расслабляешься и выдыхаешь. Даже когда начались обстрелы, мне казалось, что дома безопаснее всего.
Квартира [при покупке] была с мебелью, и долгое время мы ничего не меняли, только сделали перестановку. А с появлением детей пришло желание что-то изменить. Летом 2022-го мы как раз планировали начать ремонт, а перед тем успели сделать лоджию.
Утром 24-го [февраля 2022 года] у меня было такое отрицание всего происходящего, что я даже не отменила свою запись на массаж. Полдня было состояние шока, чувство, что это все бред, сейчас все будет в порядке. К вечеру, уже когда пришло осознание, что ничего в порядке не будет, началась паника. Мы с мужем подумали, что у нас не очень безопасно, надо переехать к маме [в поселок Моряков], чтобы там переждать.
Я собирала сумку с мыслью, что это всего на пару дней. Брала только все самое необходимое, не самую лучшую одежду. Ценные вещи мы оставили: казалось, глупо их забирать. Я даже не забрала свое помолвочное кольцо — думаю, тут нам воду кипятить на огне, [и чтобы оно не поцарапалось на руке, не повредилось] лучше пусть дома останется, так надежнее. Ничего памятного и ценного мы тоже не забирали.
Помню, когда последний раз пользовалась ключами от квартиры. Мы приехали [в первых числах марта] в попытке забрать еще какие-нибудь вещи. [До этого, возвращаясь, мы] брали только необходимое: мыло, шампунь. Тяжело уже было проехать в этот район, небезопасно, шли сильные обстрелы. Мы встретили соседей, и, помню, соседка в шоке мне стала показывать свою квартиру. Она выходила на наружную сторону дома, в то время [целых] окон с той стороны уже не было.
Дома все было в осколках. Мы зашли туда уже в таком шоке, что я толком ничего не забрала. Я вообще забыла, зачем приезжала, муж все время подгонял: «Быстрее, быстрее». Забрала остатки [бутилированной] воды — я как раз успела заказать воду [перед самым началом войны]. И еще подмела осколки в коридоре.
После этого мы приезжали еще раз, но уже не смогли попасть в квартиру. Это было около седьмого марта, кажется. Подъехать к дому уже было нельзя: все было в стеклах, валялись провода, дом горел — и мы толком не смогли увидеть, горит ли наша квартира: ее закрывали деревья.
Выезжая из города [в 20-х числах марта], мы попытались посмотреть, не сгорела ли квартира. Но доехать не смогли [потому что было опасно]. Потом уже, когда появилась связь, когда закончились обстрелы [и город оккупировали], я узнала, что мама наконец-то сходила туда.
Оказалось, что в нашей квартире сгорели балкон и лоджия, полностью выгорела ванная, а все остальное уцелело. [Мародеры] нашу квартиру вскрыть не смогли — у нас были очень хорошие замки. А вот квартира соседки сгорела полностью, так что они пробили дыру в ее стене — и зашли к нам через нее. Помню, когда я узнала [от мамы], что по нашей квартире шатались какие-то люди, было так гадко от мысли, что кто-то копался в моем белье. В общем, я долго думала, что лучше — если твоя квартира сгорела или если ее ограбили. А потом узнала, что наш дом вообще снесли и нашей квартиры уже в принципе не существует.
Долго я вообще ничего не хотела знать про наш дом, настолько все это было болезненно. Но случайно увидела какое-то видео в инстаграме — узнала нашу улицу, гаражи и поняла, что наших домов нет. Не могу вспомнить, что тогда почувствовала: мозг будто бы блокирует все воспоминания. Тяжело говорить обо всем, что связано с домом, тяжело чувствовать эти эмоции — пустоту и бессилие. Воспоминания еще есть, а места уже не существует. И даже будь у меня возможность вернуться [в город], я уже никогда не смогу побывать в своей квартире. И есть внутри некоторое чувство зависти к тем людям, у которых квартиры остались.
Я видела разрушения в городе, но в голове все равно не укладывается [что дома больше нет]. Может, люди так и сходят с ума: отрицают действительность. Я очень рада, что не видела наши снесенные дома [вживую]. В какой-то момент я просто перестала заходить в мариупольские группы. Не то чтобы я совсем ничего не хочу знать — мне просто невыносимо. Пусть в моей памяти все останется так, как было в жизни, которая у меня была до войны.
Когда я пересматриваю [довоенные] фото и видео в телефоне, есть чувство, что и мы, и дети там будто бы счастливее. Мне еще не доводилось терять близких людей, но думаю, что потерять дом — это так же тяжело.
Я сейчас пытаюсь почувствовать себя хоть где-нибудь дома. Не знаю, сколько времени должно пройти, чтобы стало хоть чуточку легче. И особенно тяжело, потому что мы не сами выбирали уехать — у нас просто вырвали кусок жизни.
В Португалии я себя чувствую на птичьих правах. Только недавно отошла от всего произошедшего. Теперь не покидает страх, что нас отовсюду могут выгнать [как российские военные выгнали из Мариуполя]. Хорошо, что есть поддержка: сюда переехало немало украинцев, и мы все друг другу как-то помогаем.
Мешает осознание того, что если что-то пойдет не так [здесь, в Лиссабоне], нам вообще некуда будет вернуться. Там, где [был] дом, твоя жизнь — такого места больше не существует. Куда бы мы сейчас ни поехали — это все равно не наш дом.
Семья Анжелы
Анжела, 32 года. Работала референтом на Металлургическом комбинате им. Ильича в Мариуполе. В квартире на улице Зелинского жила с девятилетней дочерью
У меня два комплекта ключей от квартиры: этот и еще один где-то валяется. Но тот я почти не использовала, а это — ключи, которыми я открывала двери всю свою жизнь. Например, ключ от общей с соседями двери [в коридор] существует примерно столько же, сколько лет дому. Не поднялась рука выкинуть почему-то. Были мысли выбросить, но нет. Пусть будут, на память.
В 1988 году моя мама приехала в Мариуполь по распределению, как молодой специалист — работать на судоремонтном заводе (СРЗ). В 1992-м они с папой получили от СРЗ трехкомнатную квартиру в новом доме, и мы [родители, Анжела и ее старшая сестра] туда въехали. В 1998 году родился [младший брат] Миша.
Я всегда гордилась, что из окна моей спальни было видно море, хоть мы и жили далековато от него. У нас было крутое детство в этом дворе, счастливое. Мы с соседями вместе всегда дружно красили двор: качели, лавки… Здорово, что все были сплочены. До появления [в округе] новых детских площадок наш двор считался самым крутым в микрорайоне: на наши качели приходила вся детвора из соседних. В каком-то году наш двор признали лучшим [то есть лучше всех благоустроенным] в городе. На доме даже висела табличка.
Нас, детей, была большая банда, мы постоянно что-то выдумывали, миллион каких-то игр. Дядя Игорь, сосед снизу, часто ходил на рыбалку, и мы ему кричали со двора на восьмой этаж: «Дядя Игорь, скиньте бычка!» И он нам скидывал связку сушеных бычков.
[Когда мы выросли] cестра вышла замуж и съехала; родители развелись и разъехались, мама забрала с собой брата. Какое-то время я оставалась там одна. Потом познакомилась с мужем, родила дочку, Аню. А в 2018-м мы развелись, и почти до самого начала [полномасштабной] войны я жила в той квартире с Аней вдвоем. В начале февраля 2022 года, по семейным обстоятельствам, мама с братом вернулись.
[Перед войной] я собиралась делать ремонт, обустраивать для дочки отдельную комнату. Из-за переезда мамы и брата мы с Аней стали жить в одной комнате. Я стала подумывать, что, конечно, здорово, что мы вместе, дочка под присмотром, пока я на работе, но все равно не очень удобно так жить. Думала, как снимать [отдельное жилье], в чем нужно будет ужаться в плане финансов.
Я мечтала «убежать»: было бы здорово взять Аню, уехать куда-то в чужую страну и просто работать, снимать квартиру, заниматься своей жизнью. У меня [сейчас в Германии] в квартире все стены белым выкрашены — а в Мариуполе я как раз думала, что хочу полностью белую квартиру. Класс, все мечты «сбылись»: я оказалась в чужой стране, живу в отдельной квартире вдвоем с дочкой, в комнатах с белыми стенами, как и хотела. Ну ты прикинь, сука.
[В первые дни вторжения] когда начались обстрелы, в подвал мы не спускались — вариант прятаться в подвале я отмела сразу, потому что у меня жуткая клаустрофобия. Позже я убедилась, что это было правильное решение — однажды мы зашли в подвал, искали там знакомую, и обнаружилось, что я, как только переступаю порог [подвала], сразу не могу дышать. А еще я боялась, что, если что-то обрушится [из-за обстрела], мы там и останемся.
Проект «Давайте» собрал больше 150 тысяч евро для мирных украинцев. Помощь оказывается ежемесячно. Если вы не живете в России и можете помочь, присоединяйтесь к сбору пожертвований здесь.
В первых числах марта снаряд прилетел в соседнюю квартиру, через стену от нас. После этого мы дома больше не ночевали. Нас забрал к себе друг мамы, дядя Саша. Мы пошли к нему, но с собой почти ничего не взяли, кроме документов, остатков каких-то круп, средств гигиены и сменного белья.
Жуткий был поход от нашего дома до дяди Саши. Мне казалось, это [длится] вечность. Везде осколки. Там взорванная машина, там… Пятиэтажки тоже все пострадавшие. Тащу кота (он висит в обычной сумке, потому что у меня нет переноски), и придерживаю замочек, чтобы он мордой не раскрыл сумку: не хватало еще бегать по району и ловить его. В голове каша мыслей: «Блин, а если сейчас прилетит что-то и на моих глазах я потеряю своего ребенка?!»
Седьмого марта мы с братом побежали к себе, забрали остатки воды. Помню, хотела взять еще свой ноутбук, но у меня не было сумки. Шучу, что ноутбук мне стоил двух баклажек воды.
Вечером в двери нашей квартиры постучали. Открываем — а там сестра с мужем, они сами приехали за нами [и так мы перебрались к ним]. Через 10 дней в их дворе случился страшный обстрел, обстреляли и дом — прицельно. Тогда мы поняли, что надо экстренно выезжать [из Мариуполя хоть куда-то и поехали на дачу друзей, в уже оккупированное Мелекино, где не было боев].
Когда уже можно было въезжать в Мариуполь, мы вернулись посмотреть, что с домом и забрать какие-нибудь вещи. Наша квартира не горела, хотя горел почти весь дом. Но там было все перевернуто вверх дном. И у Миши, и у мамы были очень дорогие компьютеры. Мой ноутбук, золото… Все это украли. Мне хотелось унести буквально все, каждую пылиночку, каждую игрушечку и мелочь. Я не знала, за что браться — оно все такое родное.
[Во время активных боев] в нашей квартире сначала сидели наши военные, потом [по словам соседей] дэ-эн-эровцы, и я шутила: «Наверное, на моей двухспалочке лежали и стреляли в окно»: вся кровать была усеяна гильзами. На крыше дома было очень много тубусов от ручных гранатометов, между этажами валялись медикаменты. Я даже брала там невскрытый бетадин. Много ящиков с патронами — и во дворе, и на этажах… А стол с нашей кухни мы нашли не дома, а в подъезде.
[Я понимала, что все будет разворовано, но] думала все равно: «Я хочу увидеть свою квартиру, свой дом». Говорили, что он сгорел — окей, но я своими глазами увижу это, грубо говоря, «похороню» — и только тогда уже смогу со спокойной душой уехать.
[Сосед] дядя Игорь умер во время войны: когда все началось [в феврале 2022-го], он был только после операции, и сердце, видимо, не выдержало. Мы с сестрой говорим теперь, что вместе с ним умерло все теплое, что нас связывало с нашим домом и с нашим беззаботным детством.
Из квартиры я тогда забрала фотографии, свой детский альбом, зимние курточки. Хоть мы и летом выезжали, но я понимала, что это необходимо. Думала, нужны ли мне туфли на каблуках. Ну, возьму, мало ли что. Полтора года они лежат — я ни разу их не надевала.
Мы в Германии с июля 2022 года. Я до последнего не знала, куда и как двигаться дальше. Но понимала, что нужно держаться рядом с сестрой. А ее семье удалось получить помощь и устроиться здесь.
В конце октября [2023 года] я сдала первый языковой экзамен на уровень В1; этого недостаточно для работы, пойду [учиться] дальше. У меня нет высоких запросов, я же не принцесса. Не получится пойти в офис — окей, буду работать в магазине или где-нибудь еще. Не могу строить планы на будущее. Такие мысли меня начинают погружать в сценарий, в который я погружаться не хочу. Стараюсь радоваться настоящему. Мы все очень хотели бы вернуться в Мариуполь, но пока это невозможно.
Мне больше не по чему скучать. Странное ощущение. Обычно когда ты куда-то уезжаешь — знаешь, что можешь вернуться. Что твой город и твой дом тебя ждут; мечтаешь снова пройтись по любимым улочкам. А мне по каким улочкам пройтись? Там полгорода уничтожено. И наш дом снесли почти год назад.
Есть видео, как сносят мою квартиру. Дня четыре я была в прострации. Постоянно его пересматривала — и постоянно плакала, не могла вообще прийти в чувство. А потом как по по щелчку: «Ну, все, закончили. Хватит».
Снится мне наш дом довольно часто, но только в военное время. В каких-то хороших моментах не снился ни разу: то нас бомбят, то мы прячемся в нем, то мы сидим за домом, а самолеты его пронизывают, как башни-близнецы. Блять, дом, приснись мне в нормальном состоянии! Я хочу хоть раз еще на тебя посмотреть.
Текст: Ирина Олегова
Редактор: Юлия Леонкина