«Ни мы, ни наша бабушка — не военные объекты» Ирпень — пригород Киева, о котором во время войны в Украине узнал весь мир. Вот что там происходит
Ирпень — небольшой город в часе езды от Киева. В первый же день войны аэропорт неподалеку заняли российские войска и начали продвижение к столице. С тех пор там постоянно идут бои. В городе нет электричества, газа и связи. Железнодорожные пути разрушены, единственный способ эвакуироваться — пешком, под обстрелами, через разрушенный мост. «Медуза» поговорила с жителями Ирпеня, которым все-таки удалось покинуть город, о том, что они пережили.
Дмитрий
32 года, эвакуировался вместе с женой и мамой
Ирпень — мой родной город. Я там жил больше 30 лет.
До этого [начала войны] было все классно. Новости мы особо не смотрели. А в день начала войны, когда было вторжение на территорию Украины, мне позвонили друзья из Грузии и сказали: «Димчик, вы там воюете?». Я сказал: «Ну, какой воюем? Утро. Давай сначала проснемся». Друзья: «Нет-нет. У вас уже русские».
Маман и супруга на работу собирались. Я после операции был, находился на больничном. И утром вот такую новость услышал. Начал проверять информацию, связываться с местными: кто что слышал и знает.
В прошлом я сам служил. Позвонил сослуживцам: «Ребят, такая информация». Они говорят: «Мы слышали. Обстановка напряженная. Прокомментировать пока не можем». Сказали, что какой-то кипишь, а конкретно ничего не сказали. Мы начали просматривать новости, местные телеграм-каналы, сообщества, с соседями общаться. Сначала все было просто похоже на розыгрыш, очень абсурдно звучало.
Вечером мы услышали с северной стороны, в районе Вышгорода (город в Киевской области неподалеку от Ирпеня — прим. «Медузы»), артиллерийские удары. Я могу отличать звук выстрела от взрыва. И я говорю [семье]: «По-моему тут что-то началось».
С матерью поехали попробовали заправить автомобиль. Как раз проезжали северную часть нашего города, когда услышали где-то в километре от нас взрывы. Оглушающе было. Машину тряхнуло, как будто попали в яму. Как землетрясение. Буквально вспышка, секунды две, и мы почувствовали удар. Потом мы уже выяснили, что в то время велась атака на аэропорт Гостомеля.
Мы, не дожидаясь заправки, разворачиваемся. Прорываемся через огромную пробку. Я успел набрать супругу: «Хватай кошку. Остальное все потом. Мы выезжаем из дома». У нас на другом конце города живет бабушка. Мы поехали к ней.
Мы пытались связаться с силами территориальной обороны. Нам обещали оружие. Я сразу сказал: «Можете зарезервировать два автомата. Если пулеметы, то даже будет лучше, потому что есть опыт общения». Нам сказали: «Да-да, щас все будет». Но потом сказали: «Извините, ребят, не привезли».
Потом сообщили, что в тот день выдали в Киеве 20 тысяч единиц оружия. Это вызвало непонимание, потому что мы как раз и есть на подходе к Киеву. Логичнее было бы, чтобы наш город держал оборону.
У нас на руках в тот момент было охотничье ружье, мама — охотник. Какая-то призрачная надежда на защиту была. Но это как обороняться иголкой против лопаты. Против автомата с дробовиком — это глупо. Чисто на случай мародеров, чтобы если к нам полезут в дом, мы смогли бы защитить себя сами.
На второй день начался обстрел со стороны Житомира. Грохотало с двух сторон и все ближе-ближе подходило. В какой-то из дней я услышал стрекотание автоматов относительно недалеко от нас. В другой как раз над нашим домом, пронесся военный самолет. Походу, он заходил на атаку и обратно возвращался. Так низко летящего самолета я еще не видел.
В тот день мы смогли прорваться в магазин и купить животным еду. Но покупали за валюту, потому что продавцы говорили: «Карточки мы не принимаем. Они заблокированы». Понятное дело, что это все ахинея. Доллар растет. Все хотят наличку. В военное положение карточки никому не нужны. Мы очень ответственно относимся к животными и понимали, что будет ажиотаж. Оставить их без корма нельзя. В первую очередь мы купили то, что нужно котам и собакам [нашей бабушки].
А на следующий день попытались что-то купить себе. Ассортимент был такой… Можно было купить какие-нибудь конфеты, чипсы, снеки. Алкоголь, понятное дело, никто не продавал. Не было возможности купить никакие хлебобулочные изделия. Не было овощей. Не было даже старенькой свеклы или картофелины. Была только репа и прогнившие помидоры. Молочных продуктов тоже не было. Были испорченные, непригодные к употреблению торты. Заморозку выгребли, остались креветки. И все. То, что мы смогли купить — ящик энергетика, две головки сыра бри, большой флакон шампуня и сушеные колбаски к пиву.
Пищеблоки школ из сырья, которое осталось, выпекали хлеб, готовили еду для территориальной обороны и для тех людей, которые прятались в бомбоубежищах. Мы один раз приготовили горячую еду ребятам [полицейским], сварили суп, привезли. А они говорят: «А хлеб? Хотя бы кусочек хлеба». Это было на пятый день войны, они сказали, что не видели хлеба все это время. Боевой дух у ребят здоровский, но с едой туго.
По аптекам очереди просто безумнейшие. Люди скупали настолько впрок… Кто-то скупал просто упаковками противопростудное. Вместо одной-двух — набирали десятками. Аптеки работали не в регулярном режиме. Открывались примерно часов в 11-12, а закрывались около трех-четырех часов дня, потому что в пять начинался комендантский час. И постоянно это происходило под обстрелом, у кого-то в очереди не выдерживали нервы, кто-то уходил. Мои препараты все были рецептурные, у меня не получилось их купить, даже показывая выписку, что после операции мне они действительно нужны.
На третий день пропало электричество. Мы до восьмого-девятого дня оставались без электричества, без газа. День на пятый пропала связь. Нам пришлось искать в условиях дефицита всего сим-карты другого оператора.
Спали в верхней одежде — в любой момент могла сработать сирена и нам надо было бы бежать в погреб. Мы установили приложение, которое уведомляло об атаке — потому что мы находились далеко, и обычные уведомления мы бы не услышали. Нам еще повезло, что у нас есть пауэрбанки и они были заряжены — у нас есть такая хорошая привычка. В дни без электричества пауэрбанки давали возможность заряжать телефоны и заходить в интернет, что-то читать о происходящем.
Изначально только я хотел куда-то выезжать из города. Потому что понимал, что цель — столица, а мы стоим у нее на пути. А в виду того, что бабушка категорически отказывалась покидать место жительства, мама тоже привязывалась к этой позиции — решила, что не хочет оставлять мать. Соответственно, мне тоже не хотелось оставлять мать, а жене — оставлять меня. Несколько дней у нас прошли в дискуссиях, надо ехать или не надо.
У всех разное отношение к тем же обстрелам. Я, допустим, спокойно мог спать во время канонады. Когда я находился в армии, мне удавалось проспать, даже когда ехали танки и начали палить возле нас. Это для того, чтобы вы понимали, насколько крепкий сон. Жена более нервничала, потому что дом ходил ходуном. Особенно когда рядом были взрывы. Неприятное чувство довольно.
Мы уехали с двумя маленькими чемоданчиками. У нас очень маленькая машина, в багажник хэтчбека особо не насовать. Так как мы перемещались втроем плюс брали ребят, которые хотели эвакуироваться, мы понимали, что брать нужно по-минимуму вещей и кому-то еще оставить место, и чтобы машина могла технически вывезти. Перегруз создавать просто нельзя. По сути это на каждого человека по две пары штанов, пара футболок, пара свитеров, одна пара обуви с собой, одна на себе, документы, телефон и зарядка. Все. Больше ничего не брали.
Бабушка уже довольно в годах и, наверное, она сильно привязалась к месту. Раз в день она включает телефон и пытается созвониться [с нами]. Хорошей связи нет. Мы просто слышим ее голос. Она смогла за все это время сообщить, что воды нет, света нет, газа нет. Ничего нет. Благо, есть печка. Вы знаете, что такое груба? Это печка на дровах в доме. Хорошо, что мы решили ее не убирать и не ломать, а оставили. Это помогает спасаться бабушке на сегодняшний день. Она топит эту печку, которая обогревает дом. На ней же бабушка готовит еду.
Наш дом находится почти на границе города. Туда по чистой случайности мало кто заедет, дорога через лес, ее нужно знать, чтобы туда попасть. Правда, бабушка говорила, русские туда зашли. Они нашли ее в погребе, направили оружие, спросили: «Есть ли кто-то здесь?». Она ответила, что нет. Они вышли. А потом наши войска их выбили оттуда. Это было три-четыре дня назад.
[Она не испугалась] Если бы вы знали мою бабушку, то вы поняли бы… Она не из пугливых.
С горючкой — это вообще настолько критично, что первая заправка, где мы смогли заправиться, была в Белой Церкви (город в 100 км от Ирпеня — прим. «Медузы»). Кто-то отпускал по 10 литров, кто-то по 20 литров. Благодаря знакомым из церкви, у которых был резерв бензина, мы смогли выехать, потому что в машине практически не было горючего. Это была одна из причин, которая нас задерживала с выездом. Восемь дней мы пытались где-то в округе [найти бензин]… Нигде горючего не было.
Без этого на тот момент мы бы вообще никак не смогли бы выехать. Тогда не было еще эвакуации. Только на восьмой или девятый день [войны] организовывали эвакуацию по железной дороге для женщин и детей, два поезда. Первый поезд смог выехать. А потом при очередном… я не знаю, что это было, бомбежка или артиллерийские какие-то обстрелы, повредили железные пути и железнодорожный вокзал в Ирпене. После этого организовывали уже пешую эвакуацию из Ирпеня под мостом. Нам же удалось через на тот момент действующий, единственный, последний выезд из города выехать с колонной автомобилей.
И то не с первого раза. Сначала, когда мы попытались оттуда выехать, мы встали в колонну. Ждали, наверное, часов с десяти до двух. Нам никто не давал коридор. Там рядом велись бои и было рискованно отправлять группы.
Пробка была огромная, на полгорода. Люди, которые надеялись, что наступающего противника как-то оттеснят от близлежайшей зоны возле Киева, поняли, что это не произошло. Уже смысла прятаться в подвалах, бомбоубежищах не было. Все эти люди первые восемь дней искали варианты выезда, которые с каждым днем сокращались.
Мы ехали 70 километров больше семи часов. А потом был такой участок дороги, что мы 20 км преодолевали за пять часов. На встречке куча машин, валяются тела. Люди испуганные. Не соблюдают правила и убиваются по дороге.
Мы сначала поехали к моему коллеге с предыдущего места работы. Деваться было некуда. Я ему позвонил: «Встречай. Ты хотел в гости позвать. Вот мы приехали».
[Когда мы уезжали] по большей части была разрушена северная часть города. На следующий день [после нашего отъезда] прислали фото нашего полуразрушенного дома. Перед этим, в день когда мы пытались выехать, мы узнали, что в школу № 2 в Ирпене попал снаряд. Что возле военного госпиталя — это другая часть Ирпеня — попал снаряд в жилой квартал. Это не единичные попадания в гражданские объекты. Когда мы искали топливо, мы звонили товарищам, я говорю: «А на той заправке можно заправиться?». На что мне отвечают: «Ну куда? Она уже сожжена уже».
[Идут ли сейчас авиаудары в городе] — мать говорит, что да. И я связался с товарищем своим — он говорит, что помимо авиаударов, велись бои на земле. Пехота, техника… Не стало двоих наших товарищей.
Одно дело — война. Другое — нас действительно истребляют как нацию. Граждан. Мирных жителей. Ни мы, ни наша бабушка — не военные объекты. Мы простой город. Пригород Киева. Жилой частный сектор.
Власти действуют. Они город не отдают. На предложение сдаться — послали вслед за российским кораблем.
Мы не знаем, сможем ли вернуться в Ирпень. Мы не знаем, что будет завтра. Мы не ожидали две недели назад, что мы проснемся в войне. И что через две недели мы скажем — нет, это не война. Это геноцид. А что будет еще через две недели?
Да и тут [на западе Украины] настроение тоже такое. Тут [сейчас] не настолько Гитлера не любят, как русских. Заметьте, мы говорим на русском языке. Не было в Украине никакого притеснения граждан, которые говорили на русском языке. Сейчас, проезжая каждый блок пост имеем косые взгляды, потому что у жены в паспорте место рождения — Россия.
Мы, скорее всего, обратимся в военкомат с матерью. Надо же как-то защищать Родину. Да, уже маман в предпенсионном возрасте хочет стрелять. Представьте, какое тут настроение у людей.
Понятно, что кто-то испугался. Кто-то из ребят мне писал, что не знает, как обращаться с оружием и будет как мишень. Задача найдется для всех. Не обязательно же всем стрелять. Кто-то может помогать гуманитарно, кто-то чистить оружие, заряжать боекомплекты. А те, кто может и хочет убивать — почему бы нет. Защита Родины — это не есть убийство. Я считаю, что это не грех, а наоборот.
До этого мы хотели спокойно жить, работать. У нас были планы. Мы хотели попутешествовать. Хотели обзавестись собственным домом. Сейчас мы хотим безопасности. Представьте, вы запланировали дома ужин. И перед вами начинает гореть штора. Вы будете продолжать готовить еду или будете тушить пожар? Вот у нас сейчас загорелось.
Жизни мы радуемся каждый день. Иначе мы бы с ума сошли просто. Как бы ни было плохо, мы все равно будем смеяться и радоваться. У нас война, и это не повод для веселья, но если мы впадем в уныние, то лучше от этого не будет. Когда ты под бомбежкой ложишься спать и не знаешь, встанешь ли ты утром — почему бы не сказать хорошее слово родному человеку. Можно просто порадоваться, что мы очередной день живем. Знаете, как мы пытались уснуть? Мы считали взрывы и считали залпы.
Мы радушный народ, конечно. Мы рады гостям. Но не таким. Таким гостям мы совсем не рады. Вы бы таких гостей хотели бы у себя дома, скажите? Вот и мы не хотим. А если вы приедете, мы будем вам рады. Опять же контакты остались.
Слушайте, а правда, что «Макдоналдс» [в России] закрывают?
Даша
19 лет, студентка
Я в Ирпене не родилась, но жила с самого маленького возраста. В садик ходила, в школу. Два года назад я поступила в университет, но уже в Киеве — мне до него общественным транспортом час-полтора добираться.
Тем утром я должна была идти на работу в кафе. Мне позвонила подружка из Киева и сказала, что город начали бомбить. После этого мы день просидели у нас в квартире. Мама смотрела новости все время, а я собирала вещи. Мы решили, что будет безопаснее перебраться к бабушке в частный дом. Какие-то продукты купили на всякий случай, вдруг паника у людей начнется. Так в итоге и случилось.
В первый день, когда мы пошли в магазин, мы еще смогли купить себе каких-то круп, сахар. На второй и третий день уже были пустые полки, завоза не было, все раскупили. Вообще ничего не было, кроме каких-то дорогих макарон или листов для лазаньи. Кто будет сейчас лазанью готовить?
Я уже, если честно, не помню, когда случился первый обстрел Ирпеня. Тогда два снаряда упали в дом напротив. Мы жили в частном доме, а напротив были новостройки. И на эти новостройки упали первые два снаряда. На тот момент Ирпень был отрезан от Киева всеми возможными способами. У нас там рядом много рек, через них мосты построены. Их повзрывали чуть ли не сразу, чтобы танки русские не прошли. Поэтому они [русские] решили, наверное, что будет куда эффективнее сбрасывать на нас снаряды. Причем, я повторюсь, снаряды упали в жилой дом.
На момент, когда все это случилось у нас дома были незнакомые люди из Гостомеля, где ситуация была еще хуже на тот момент (24 февраля был атакован аэродром в Гостомеле — прим. «Медузы»). Мы приняли трех человек. Думали, может еще кого-то возьмем к себе.
Честно, казалось, что у нас довольно безопасно. У нас и территориальная оборона была — просто на высшем уровне. Я умудрялась с подругами ездить по городу, покупать препараты в больницы. У нас люди очень быстро скооперировались. Бывало такое, что мы стоим в очереди в аптеку, потом приходим в больницу и видим там людей из той же очереди. Все хотели помочь. Готовили по возможности. И информацией делились, пока это было возможно.
Третьего марта уже над нашим домом пролетело два самолета, один из которых чуть позже сбили. В тот день в доме были я, мама, бабушка, наши гости из Гостомеля. Бабушка пошла чистить картошку на кухню — надо было всех накормить. Я помню, как мама включает новости уже на телевизоре, кто-то идет зубы чистить. И тут раздается свист, где-то в течение трех-четырех секунд. Я вижу, как мама в панике бежит на меня. Закрывает меня собой. Мы падаем на пол в проходе между спальней и залом. Дальше раздается мощный удар и с треском вылетают окна в соседней комнате. Вырывает двери. Слышно хруст. Трескается и падает потолок. Мама когда меня накрыла… мне кажется, я не боялась. А мама прям паниковала. Мне казалось, что я могу слышать как ее сердце бьется. Настолько она боялась, дрожала. И потом сразу же, после того как упал первый снаряд, мы не успеваем подняться на ноги, падает второй. И повторный удар. Сново волна. Сново вырывает окна, уже окончательно.
Бабушка в панике начинает молиться. И ее остановить нельзя. Она просто стоит и молится. Стоит и молится. Я ей говорю: «Бабушка, собирайся. Бабушка, пойдем».
— Я никуда не пойду. Я буду тут.
Я понимаю, что тут просто опасно оставаться, а она берет и подметает осколки. Пытается убраться.
— Что ты убираешь? Все, мы тут уже не живем.
В панике мы начали собирать вещи. Уже спустя неделю я нашла у себя кусок потолка в портфеле, который упал еще тогда в сумку. Я его просто не заметила. С этими всеми разъездами не было времени элементарно посмотреть, что в сумке находится.
Было очень страшно, когда мы вышли на улицу и увидели огромные дыры в соседнем здании. Я вижу людей, которые говорят: «Чего вы стоите, ребят? Нужно помогать, пока никто не приехал». Мы быстро в гараж за лопатой. Мужчины, женщины. Все разгребают мусор. Чистят дорогу, чтобы можно было проехать скорой помощи. Вдруг я вижу — вдалеке стоит мой одноклассник. Я понимаю, что он живой. Я была так рада, что к нему побежала и начала обнимать.
Нас забрала к себе домой мамина подруга, которая живет чуть дальше от места происшествия. И маминых друзей из дома, в который попали снаряды, она забрала тоже. Если у нас хотя бы еще стены в доме остались, то у них дом оказался разрушен.
Переночевали мы всемером в одном доме. Постелили себе пенопласт на пол, застелили коврами, укрывались одеялами без пододеяльников, потому что не было их. Эта ночь была очень беспокойная, потому что мы просыпались от воздушной тревоги несколько раз. И все на взводе, все в панике. Кто-то плакал.
Перед тем, как легли спать, стало известно, что мэр начал эвакуацию. Буквально за 20 минут обсудили все и решили, что мы должны ехать. Мы не знали, как далеко мы будем ехать и куда. Мы просто должны были выбраться из Ирпеня сначала. Хоть куда-нибудь.
На следующий день отвезли на железнодорожный вокзал в Киев. Бабушка очень не хотела ехать: «Зачем я вам буду мешать?». Она была разбита тем, что нам пришлось уйти из дома. Я помню, как мы обедали, и она не хотела сидеть с нами на кухне, разговаривать. Просто помолилась перед едой, как обычно, и сидела поникшая, оперевшись на стенку. На ней лица не было. Как и всем старым людям, ей очень тяжело идти на какие-то изменения. А мне, наверное, легче.
Когда мы приехали на вокзал, нам не удалось с первого раза сесть на электричку во Львов — было очень много людей. И кого ни спросишь: «Куда вы едете?» — «Мы не знаем, просто куда-то, подальше отсюда».
Мы стояли на перроне 2,5 часа, потому что поезд ехал довольно медленно и тихо, чтобы не привлекать внимания. И проверяли, не заминированы ли железные дороги. Там [на перроне]стоял наш мэр [Александр] Маркушин, он это рассказывал. Было много представителей территориальной обороны, все поддерживали порядок и успокаивали, паники не было. И медицинские работники, которые тоже очень общительные, успокаивали и прекращали панику.
Потом мы, стоя на ногах, ехали 12 часов, настолько была забита эта электричка. Без света, потому что это могло привлечь внимание. Люди были очень злые. Ну, я их могу понять. Все в стрессе. Били своих маленьких детей, кричали на них, дети плачут, потом родители начинают кричать на детей, чтобы они не плакали, те начинают кричать еще сильнее. Так много разных людей. И все чуть ли не в обнимку с тобой стоят, потому что нет места.
Мы сидели на своих сумках с одеждой и менялись по очереди: я, мама и моя подружка. С нами рядом была еще одна бабушка, с которой мы подружились и сейчас поддерживаем контакт, она поехала к своим родным в Польшу. Она предлагала посидеть на ее месте, потому что она «устала сидеть». Больше никто не предлагал присесть, отдохнуть. Едем одним и тем же составом двенадцать часов и было удивительно: никто не беспокоился о своих соседях, не предложил присесть, отдохнуть, попить, перекусить. Каждый сам за себя, так это работает. Я понимаю, почему так, но все равно тяжело.
Нам еще очень повезло. Дальше эвакуации проходили куда тяжелее. В новостях было про обстрел мирных жителей. Так что мы еще очень легко отделались.
Я могу сказать, что у меня осталось сейчас из вещей на данный момент. У меня есть одни штаны, в которых я была. Я в этих штанах спала несколько дней подряд, пока мы ехали из Ирпеня в Киев, потом из Киева во Львов и со Львова в Польшу — тут приют для беженцев, недалеко от границы. У меня несколько кофт, две футболки и кроссовки. На мне — зимние ботинки. Пара носков, пара трусов и все.
Еще есть медикаменты первой необходимости: обезболивающее, витамины, которые я должна была принимать, и антидепрессанты, которые мне выписал психотерапевт до начала всего этого треша. И успокоительные тоже какие-то. Я их допью и просто не буду потом принимать, потому что я не знаю, что делать дальше. Я не знаю, когда я в следующий раз попаду к себе домой, не то что на прием к психотерапевту. У мамы точно также. Ну, ей повезло чуть больше — у нее две пары штанов. Но у нее только одна пара обуви.
Я с собой взяла две книжки, но сейчас я вообще не могу читать. Я смотрю на буквы и у меня все плывет. У меня так много книжек осталось в квартире, которые я не прочитала.
Я просто надеюсь, что это скоро закончится и я смогу вернуться домой. Забрать книжки, забрать своих кошек, которые остались закрытыми в квартире. Мотя и Фрося. Бабушка приходила к ним после нашего отъезда, оставила им много еды.
Честно, мы не рассчитывали, что все будет настолько ужасно. Думали, что кто-то сможет остаться, чтобы присмотреть за хозяйством. Понятное дело, что человеческая жизнь ценнее, чем жизнь животного. Как бы жалко не было, я предпочту, чтобы моя бабушка живая выехала, чем она ходила в ту квартиру, и рисковала своей жизнью.
А коты у меня не тупые. Я думаю, они переживут. Если будут сильно голодными, то порвут пакет с кормом. Там еды достаточно еще, недели на две точно. Начнут пить воду из туалетного бачка. И я спустя недели две смогу к ним вернуться.
Я очень надеюсь, что если это все быстро не закончится, то войска РФ как-то обойдут, разрешат сделать зеленые коридоры, потому что сейчас люди умирают от голода. Сейчас, понятно, не до спасения животных. Но если будет такая возможность, то я бы очень хотела вернуться и забрать их оттуда. Хотя я уже сомневаюсь, стоит ли моя квартира целая.
Спустя пару дней, как мы приехали в Польшу, к нам приехали моя бабушка, мама подруги и ее брат. Мы сейчас все вместе тут. Отец остался во Львове, потому что мужчинам не разрешают пересекать границу, у него еще призывной возраст. Выпускали только мальчиков до 18 и, по-моему, мужчин после 70 лет.
Русские все-таки подорвали нам железную дорогу. Сейчас люди не могут эвакуироваться так, как мы, на электричке. Из города эвакуируются через автодорожный мост, тоже взорванный. Очень много фотографий было, где толпы людей под мостом переходят воду. Так мои подружки эвакуировались. Одна из них рассказывала страшные вещи, как стоишь под этим мостом и слышишь, как снаряд летит. И некуда спрятаться. Этого, конечно, не расскажут и не покажут по новостям. Я понимаю наше правительство. Расскажи о таких страшных вещах по телевизору, то люди просто будут в панике. Этого нельзя делать. Паника сейчас наш злейший враг.
Бабушкина подруга рассказывала: она уехала одна, ее взрослого сына не эвакуировали. И вот она идет по дороге и трупы лежат: детки, взрослые, бабушки какие-то. Их не разрешают трогать. Не разрешают их похоронить. Можно было к себе во двор дотащить и в ямку на первое время. Не разрешают. И это так страшно. А почему не разрешают? Это вы спросите у русских. Я не знаю почему. Я не знаю, почему они стреляют по мирным жителям.
Первого числа отца моего бывшего парня подстрелили. Он был в соседнем городе, в Буче. Он вышел к себе во двор и его подстрелили. Там шли активные боевые действия. К нему скорая не могла приехать почти три часа, потому что было опасно. А у него было ранение в живот. И мне приходилось на телефоне со своим бывшим контактировать — он был в Киеве тогда, и я сидела в Ирпене и искала людей, которые могли бы привезти его отца в больницу, чтобы ему смогли помочь хоть как-то. Больница была в 10-15 минутах ходьбы, очень близко. Но скорая боялась выезжать, люди боялись выезжать. Но в итоге мы нашли людей, ему помогли и прооперировали.
Я училась в Киево-Могилянской академии, на филологии, изучала английский и немецкий язык. Судьба решила немного иначе. Теперь я сижу в приюте для беженцев и учу польский.
Я очень хочу вернуться домой. Чем бы ни был этот дом, все равно хочется домой. Иногда хочется просто проснуться и понять, что это все просто страшный сон. Но как раньше точно не будет, и с этим надо научиться просто как-то жить дальше.
Беседовала Ольга Калашникова