истории

Художницу Юлию Цветкову три года преследовали за рисунки вульвы — а затем оправдали. Как появляются такие абсурдные уголовные дела? И зачем они нужны властям? Отвечают Екатерина Шульман, Павел Чиков и Сергей Бондаренко

Источник: Meduza

15 июля центральный суд Комсомольска-на-Амуре оправдал художницу и ЛГБТ-активистку Юлию Цветкову после трех лет преследования. Ее обвиняли в «распространении порнографии» за публикацию рисунков вульвы в паблике «Монологи вагины» во «ВКонтакте», который она администрировала. С началом войны количество не менее абсурдных дел, которые возбуждают в России, увеличилось: россиян теперь судят за кавычки в слове «спецоперация» и замену ценников в магазинах. «Медуза» спросила у правозащитника, политолога и историка репрессий, зачем такие уголовные дела нужны российской власти и как доносы влияют на статистику подобных дел.

Екатерина Шульман

политолог

Судя по списку организаций — «иностранных агентов», структуры, которые защищают права женщин, меньшинств, борются с домашним и сексуализированным насилием, занимают высокое место в списке «врагов» государства. Их в одно время кучно преследовали и региональные, и федеральные структуры. Как видно по делу Юлии Цветковой, заниматься такими вещами [правозащитой и образованием в этих сферах] небезопасно.

Почему авторитарные политические режимы так интересуются личной жизнью своих подданных — никто точно сказать не может. Но надо помнить, что в списке черт авторитарной личности, который в свое время составлял [Теодор] Адорно указаны авторитарное послушание (склонность солидаризироваться с сильным), авторитарная агрессия (склонность нападать на тех, кто отличается), интеллектуальная простота и навязчивый интерес к чужой половой жизни. Возможно, это сфера неуправляемой свободы, которая всегда раздражает авторитарную натуру. Возможно, в этом действительно видится какая-то угроза устоям.

Несколько неадекватный интерес к тому, как другие люди устраивают свою половую жизнь, свойственен именно авторитарной личности, не обязательно даже авторитарному режиму. В демократиях люди консервативной ориентации тоже в гораздо большей степени, чем другие, волнуются по поводу того, кто, с кем, как и каким образом себя ведет, и видят в этом угрозу будущим поколениям и, как следствие, всему будущему страны.

В нашем случае действующая власть с большим недоверием и подозрением относится к молодому поколению, считая его индоктринированным неправильными ценностями, в том числе и в отношении семейной и половой жизни. Поэтому все, что может оказать влияние на молодежь, рассматривается с пристальным и недоброжелательным вниманием. 

Например, Юрия Дудя оштрафовали на 120 тысяч рублей за то, что он пропагандировал «нехорошее» несовершеннолетним, несмотря на то, что этот материал [интервью с акционистом Федором Павловым-Андреевичем] имел маркировку 18+. Тем не менее он находился в открытом доступе и, по мнению суда, мог развратить юные души и поставить под угрозу устойчивость традиционных ценностей.

Управление внутренней политикой уже приблизительно с 2019 года перешло к тем людям, которые привыкли бороться с иностранными шпионами. Те подразделения ФСБ, которые во многом переняли управление внутриполитическими процессами, на самом деле заточены под поиски шпионов, госизменников, диверсантов и других нехороших людей, которые либо засланы извне, либо инспирированы извне. С той поры мы видим, как у нас появились физлица — «иностранные агенты», как расширился этот список, как любые внутренние беспокойства начали объясняться исключительно зарубежным влиянием.

Получается, что внутренняя политика проецируется на внешнюю, а внешняя — на внутреннюю, до полного смешения этих двух сфер. В новых поправках в УК и УПК (Уголовно-процессуальный кодекс, — прим. «Медузы») речь идет не только о госизмене, но и о шпионаже, вводится понятие «конфиденциального сотрудничества» не только с иностранными спецслужбами, но и международными организациями или просто гражданами.

Эти новеллы хорошо гармонируют с новой версией закона об «иностранных агентах», который чрезвычайно расширяет понятие самого «иноагентства». Теперь оно не требует доказательства иностранного финансирования и удовлетворяется формулировкой «иностранного влияния», которое могло быть оказано на ту или иную организацию или гражданина, после чего он волшебным образом — и даже неведомо для себя — оказывается «иностранным агентом».

Такого рода нормы в нашем случае не предназначены для массового применения — они предназначены для устрашения. Людям рассказали, что за неправильное высказывание о спецоперации можно получить до 15 лет, теперь им расскажут, что за общение с иностранцами можно получить до 20. Поэтому надо быть максимально осторожными и никак ни с кем не коммуницировать. 

Какие-то случаи показательные, как, например, приговор по статье о распространении ложной информации и дискредитации вооруженных сил в деле депутата [Алексея] Горинова. Такие же показательные случаи могут произойти [еще]. В нынешнем состоянии общества этого может быть достаточно, чтобы все остальные поняли, как надо и как не надо себя вести. Цели здесь скорее демонстративные: не уничтожение, а устрашение.

Точечными репрессиями действительно можно запугать активное население. Это сочетается с побуждением к отъезду всех недовольных, о чем говорится напрямую. Людям дают понять, что лучше им не находиться в пределах Российской Федерации, если они хотят быть в безопасности. Многие люди, в том числе и я, внимают этим предупреждениям и поступают соответственно. Это помогает политической машине, освобождает ей руки и позволяет не устраивать действительно массовых репрессивных акций, потому что репрессии, на самом деле, непопулярны. Это мы знаем даже исходя из того несовершенного социологического инструментария, которым мы располагаем.

Если посмотреть рейтинги страхов «Левада-Центра», то можно увидеть, как начиная с 2020 года страх массовых репрессий стал действительно массовым. Он вышел за пределы политизированной публики в столицах и обогнал, например, такие страхи, как нападение преступников и бедность. Репрессивные акции не вызывают у граждан энтузиазма. Они вызывают панику и беспокойство — на это и расчет.

Мы видим, что, с одной стороны, репрессивные акции происходят, с другой стороны, не происходит их какого-то широкого рекламирования. Мы не видим, чтобы в каждом новостном выпуске [государственных каналов] нам показывали депутата [Алексея] Горинова и говорили: «Смотрите, вот он — национал-предатель, сел на семь лет! И так будет с каждым». Расчет [властей] на то, что эту информацию распространят социальные сети — как раз среди тех, кто придерживается оппозиционных взглядов и не доверяет официальной информации. Лояльная аудитория не нуждается в такого рода новостях.

Что касается самих репрессий: первые три месяца спецоперации была стадия затишья во внутриэлитных репрессиях, сейчас мы это видим задним числом. До домашнего ареста Владимира Мау мы не видели преследований сколько-нибудь высокопоставленных фигур, а слухи о таковых (например, об опале [министра обороны Сергея] Шойгу, [главы Генштаба Валерия] Герасимова или главы Пятой службы ФСБ [Сергея Беседы]) торопливо опровергались.

Трудно сказать, с чем была связана эта пауза: то ли с тем, что все силы были брошены на «спецоперацию» и ее многочисленные рубежи, нужно было показать единство госаппарата, то ли с тем, что вокруг Санкт-Петербургского экономического форума хотелось создать более-менее мирную обстановку. Может, были причины, связанные с внутренней ситуацией в спецслужбах, которые осуществляют эту репрессивную активность.  

Она [стадия затишья] закончилась с обвинением ректора РАНХиГС [Владимира] Мау. Помимо этого, некоторое количество людей из силовых структур тоже успело за последние две недели пострадать. Тут можно вспомнить помощника [министра МВД Владимира] Колокольцева в Петербурге [Сергея Умнова] и двух генералов петербургской полиции [Алексея Семенова и Ивана Абакумова]. Если эта пауза была, то, видимо, она завершилась. Сейчас мы с точностью можем утверждать, что они [спецслужбы] опять проснулись. 

Павел Чиков

глава правозащитной организации «Агора»

Доносы и жалобы одних людей на других были всегда. Это произошло не внезапно и происходит не только в России. Разного рода возмущенные граждане часто обращаются в правоохранительные органы с жалобами на то, что, по их мнению, не соответствует их идеальной картине мира. Вопрос не в том, что люди жалуются, а в том, как государство на это реагирует. 

Если государство на одни жалобы реагирует, а на другие не реагирует и тем самым формирует некоторую политику, поощряет жалобы по одной теме и игнорирует по другой — это проблема.

Если человек жалуется на то, что местные сотрудники полиции избивают бездомных, то реакции со стороны государства, скорее всего, не будет или она будет неадекватной. А если человек пожалуется на то, что кто-то выставил украинский или радужный флаг [в окне, например], то реакция будет немедленная и даже избыточная.

Очевидно, что в последнее время избирательность государства крайне проявила себя. Мы все прекрасно понимаем, на что государство будет мгновенно реагировать. Это подстегивает озабоченных граждан искать что-то и сообщать об этом. Поэтому проблема не в гражданах, а в государстве.

Я работаю по политически мотивированным делам почти 20 лет и могу сказать, что простые граждане всегда преследовались чаще, чем активисты. Про активистов слышно, про них все пишут, а про простых граждан — нет. Они часто признают вину, эти дела рассматриваются в тишине. Я знаю дело об экстремизме нулевых годов или дела, связанные с высказыванием в сети, которые заводились 10–15 лет назад. Или практика первых десятков дел о «неуважении к власти», когда три года назад такую статью ввели в КоАП — дела заводили в основном на простых людей и пользователей интернета, которые высказывали свое недовольство властями и президентом. Неправильно говорить о том, что их стали преследовать только после начала войны.

Если мы говорим про уголовные дела, то с начала войны в общей сложности возбуждено около 200 уголовных дел по двум десяткам статей Уголовного кодекса, из них только две статьи были приняты в рамках пакета законов «о военной цензуре». Все остальные — это статьи, которые много лет применяются в отношении критиков власти. Единственное отличие в том, что сейчас все эти дела возбуждены в связи с антивоенными протестами, которые есть как в виде постов и публикаций в сети, так и в виде уличных демонстраций, перформансов и стрит-арта. 

Стало гораздо меньше [политических] уголовных дел, не связанных с войной. Ушли в прошлое дела об оправдании терроризма или об оскорблении чувств верующих за обнаженные фотографии на фоне церкви или мечети. Этого было много год назад, но с начала войны это все исчезло.

Надо понимать, что нельзя соотносить людей, привлеченных по административной статье за «дискредитацию» вооруженных сил РФ (20.3.3 КоАП РФ), с уголовной статьей «о распространении фейков» (207.3 УК). По административной статье на данный момент привлечено около 2000 человек, из них около 500 только в Москве. Если мы говорим об уголовных делах, то их сейчас 71. По уголовным делам было вынесено только четыре приговора, и все они обвинительные. Административные дела прекращались неоднократно: я думаю, больше 20 раз.   

Вопрос запугивания политически активного населения — это вопрос интерпретаций. Кто-то может сказать, что людей действительно запугивают. Следственный комитет и сторонники власти скажут вам, что они пресекают преступные деяния. В целом это все выглядит как попытка наказать за несогласие с политикой властей и попытка применить охлаждающий эффект на общество в целом.

Сергей Бондаренко

историк, сотрудник общества «Мемориал»

Конечно, преследование Юлии Цветковой было политическим. Советские политические репрессии 1960-1980 годов были в большей степени индивидуальными и касались не целой социальной группы или какого-то класса людей, как это было за 30 лет до этого, в конце 1930-х. Их масштаб менялся, но людей в разных формах преследовали за взгляды.

Дело не в том, что Цветкова совершила какое-то преступление, а в том, что есть некая система взглядов, которая сейчас считается невозможной. Они [силовики] извлекают из ее работ эту идею, и дальше она подвергается наказанию, по сути, за политическое преступление.

Другой момент, который важен и отличается [от советских репрессий], — степень хаотичности того, как это работает сейчас. Мне кажется, что работа против диссидентов была очень методичной. Существовали целые подразделения, которые работали конкретно по диссидентскому кругу. Сейчас людей выхватывают поодиночке, не обязательно самых заметных, а просто тех, кто имел несчастье попасться на глаза конкретному менту или «эшнику». Часть из них — это, конечно, показательные жертвы.

Связь между террором и страхом довольно прямая: понятно, что насильственные методы работают. Но важно помнить и о том, что как система террора наследует одна другую, так и система сопротивления и веры в то, что правильно с этим бороться, тоже наследуется. В этом смысле Юля Цветкова во многих отношениях продолжает традицию тех людей, которые страдали за свои взгляды до нее.

Мы знаем про большое количество подпольных художников, которые работали в позднем Советском Союзе, другое дело, что чаще всего их преследование не носило уголовного характера. Но они работали под постоянным прессингом, были невыездными, их выставки громились, как, например, «Бульдозерная выставка». Непринятие определенной формы искусства — это классическая позднесоветская вещь, которая всегда существовала: до конца советской власти уж точно. В этом отношении она следует неподцензурной культуре, которая в советское время также подвергалась репрессиям.

Законы, которые вводятся сейчас, — это практически прямая параллель, которая открывает дорогу к такой же системе, которая была в 1930-е годы. Сейчас у нас есть политические преступления, мыслепреступления, доказательством которых может быть все что угодно.

Многие люди в России знают, что [в стране] есть аресты по политическим мотивам. Сейчас нет никакой проблемы в том, чтобы об этом узнать. Но многие живут с этим как с параллельным знанием, им в голову не приходят мысли о том, что это имеет прямое отношение к их собственной жизни. Сейчас медиа и возможности распространения информации принципиально другие. В СССР, например, диссидентский бюллетень «Хроника текущих событий» издавался и читался очень ограниченным количеством людей. Человек в Москве мог не знать, что где-то в Новосибирске кого-то арестовали, — и было понятно, почему он этого не знает.

Люди, конечно, знали, что где-то есть политические преступники, «враги народа», что их арестовывают, отправляют в лагеря, но это было где-то на периферии общественной повестки — за исключением периодов совсем уж тотального террора, когда им было проникнуто все. В остальном и тогда, и сейчас в их головах это воспринималось как факт действительности, который их никогда не коснется, потому что они поддерживают действующую власть.

Доносы — это страх и некоторый социальный лифт, возможность присоединиться к чему-то сильному. Это форма поддержки власти, которая позволяет почувствовать за собой силу, поэтому люди доносят на чьи-то рисунки или на ценники, которые меняют в магазине.

В период массовых репрессий [в СССР] доносы не определяли их характер. Цифры шли от планов и системности арестов. Доносы были одним из инструментов, который всячески поощрялся, в том числе и за счет страха, когда была статья за недонесение. Как мне кажется, сейчас мы движемся к чему-то похожему. Тебя либо подталкивают к тому, чтобы доносить, либо подпирают страхом, потому что если ты не донесешь, то ты сам — часть преступления. Тут я склонен говорить, что все это идет от влияния сверху, а не большой инициативы снизу.