«Буду либо продавать картины, либо работать на заводе» Акционист Павел Крисевич за 2025 год: отсидел, освободился, стал «иноагентом», устроил акцию, попал под «карусельные аресты» — и уехал из России. Вот его интервью
В январе 2025 года акционист Павел Крисевич освободился из колонии: в 2022-м его приговорили к пяти годам по уголовному делу о хулиганстве после того, как он выстрелил себе в голову холостым патроном на Красной площади. После освобождения художника несколько раз арестовывали, а в ноябре Минюст объявил акциониста «иноагентом». В конце года Крисевич попал под «карусельные аресты»: сначала он получил 15 суток по протоколу о мелком хулиганстве (его обвинили в том, что он ругался матом в общественном месте), после выхода из спецприемника Крисевича снова задержали и дали 12 суток. В последние дни декабря Крисевич вышел из СИЗО и уехал из России в Черногорию. Журналист Илья Азар 31 декабря узнал у акциониста, как он провел год после освобождения и каким видит свое будущее.
— В своем телеграм-канале вы написали про отъезд так: «Это уникальное чувство эйфории, которое ты испытываешь, покидая территорию диктатуры и несвободы, можно мало с чем сравнить». А почему вы тогда так долго откладывали возможность испытать это ощущение?
— Не хотелось уезжать без какой-то конкретной причины. Когда я освободился, была возможность пожить с супругой (Крисевич женился в колонии, — прим. «Медузы»). Потом, со временем, окно возможностей стало сужаться, и даже эта небольшая свобода пропала.
— Вы говорили в интервью после освобождения, что вам надо оставаться в России, потому что влияние вашего творчества на российскую действительность может быть максимальным, только пока вы там. Но разве это влияние было? Да и сейчас вы эту причину не назвали.
— Это касалось перформансов и каких-то других художественных штук. Естественно, если я буду делать перформансы на тему России в Европе, они не будут иметь такого влияния, как то, что я делал в России.
Хотя я и не много что смог сделать [после выхода из колонии].
— Вот я и хотел спросить: разве это влияние удалось сохранить в этот год? Кажется, что не очень. Да, по объективным причинам, но тем не менее.
— Надо было все на практике проверить. Две идеи исполнить получилось, одна из них и закончилась истринским задержанием.
Было сложно, потому что внимание со стороны органов с течением года как будто только усиливалось. По освобождении оно было серьезным, потом начало спадать, но в какой-то момент [силовики] так активизировались, что уже не было возможности сделать шаг вправо или влево.
— Но эти перформансы, ту же «Белуху», сложно сравнить с предыдущими акциями — распятием напротив здания ФСБ или «самоубийством» на Красной площади.
— Естественно. Было понимание, что более радикальная новая акция может привести к новой тюрьме. Поэтому я искал все способы что-то сделать и при этом не сесть.
Пришел к тому, что можно делать перформансы в стол и опубликовать их либо когда я уеду, либо когда в России что-то поменяется. В Истре я на эту ракету залез, как раз думая, что сейчас сфотографируюсь, а опубликую уже потом, скажу, что делал слепки времени, в котором жил. Но получилось как получилось.
— А какая-нибудь радикальная идея в стол была реализована?
— Еще я хотел найти декорации к фильму «Борис Годунов», которые находятся то ли где-то в Московской области, то ли на «Мосфильме». В том числе копия Лобного места. Я думал залезть на нее в кимоно и скопировать антивоенную акцию [художника Александра] Бренера, которую он делал в боксерском костюме. Просто хотел сделать это в глуши, а не на Красной площади, чтобы не садиться.
— Есть же стереотип, что в условиях цензуры и несвободы искусство получается интереснее, чем при полной свободе.
— До того, как меня признали «иностранным агентом», я обращался к кураторам, чтобы провести выставку. Но стоило объявить меня «иноагентом», как все сразу стали сторониться.
Все шло, грубо говоря, к тому, что мы в лесу что-то будем делать на будущее. Надо было именно на это эмоционально настраиваться. Но я в тюрьме законсервировался как человек 2021 года. Освободившись в 2025-м, я до самого конца тяжело переживал то, насколько сейчас в России несвободно.
— Но есть же художники, которые и сейчас что-то делают. Я недавно читал текст про подпольное квир-искусство — это стрит-арт и паблики в телеграме, но все без подписи, все анонимно. Вы такого не делали?
— Такого — нет. Я мог бы разве что найти кого-нибудь из ребят и просто накидывать им идеи перформансов, чтобы они их делали… Потому что в России если и делать сейчас какие-то более-менее провокативные художественные акции, то только если ты не на виду.
— А был соблазн сделать что-то про СВО, про войну? Понятно, что это сразу статья, но были ли идеи?
— Они еще в тюрьме приходили в голову, когда смотрел там РЕН ТВ. И это естественно, потому что творчество — это все-таки отражение ситуации в стране.
Например, я думал получить лицензию на управление автожиром (винтокрылый летательный аппарат — прим. «Медузы»), прилететь на нем в образе Георгия Победоносца на парад Победы и сломать об колено копье. Или что-нибудь в таком духе.
— Ну это самоубийство.
— Да. Ну и у меня все равно стоял эмоциональный блок на эту тему, потому что супруга точно такое бы не одобрила.
— А фээсбэшники, когда пришли к вам в спецприемник в Истре, угрожали делом по конкретной статье?
— Да просто любым. Они еще в лагере приходили ко мне, за неделю до освобождения. Несколько часов мне заливали: «Ты освобождаешься и либо уезжаешь, либо ничего не делаешь». Я им загонял, что я прошел в тюрьме пробацию и исправился: «Чего от меня хотите?»
А те, что мне сказали уезжать, я так понял, просто начальству своему мою биографию за последний год закинули, и оно отмашку дало, что надо меня выгонять.
— И это было убедительно, раз вы после этого уехали?
— Я просто ждал прямого намека, что надо уезжать. Потому что если тебе уже прямо, открытым текстом говорят, то, наверное, лучше прислушаться, чем ждать каких-то юридических моментов. А еще была вероятность, что меня просто внесут в список «террористов и экстремистов». В моем деле после пересмотра появился мотив политической ненависти, а по этому признаку должны вносить в список Росфинмониторинга. Я решил, что после этого надо будет точно уезжать, потому что с этим жить очень сложно.
Но на самом деле мне и так хватило уже! И когда по делу Марата Гельмана с обыском пришли на ровном месте, и все эти задержания, и признание «иностранным агентом». В России можно тихо жить, но в какой-то момент дело на тебя заведут просто потому, что начальники решили, что надо.
— Они объясняли, чем вы им мешаете, если акций почти нет, да и большого внимания они не привлекают? Почему они вас не оставили в покое?
— Они просто максимально хотят зачистить нестабильность. У них аргумент, что в стране напряженная ситуация, а ты что-то делаешь — и как, мол, государству понять, что это просто для себя или для искусства.
Плюс если реально сидеть и ничего не делать, то у них же все равно есть списки [активистов], кто что-то делал. И если что-то еще более напряженное в стране случится, начнут работать по этим спискам. В России, если ты на виду, этим воспользуются.
— Почему вас так долго выдавливали, а не просто завели второе дело? Могли ведь и в тюрьме завести — как на Алексея Горинова.
— Наверное, из-за того, что я про СВО ничего не высказывал прямо. То есть я вышел и вроде как был просто политзаключенным. У них не было прямого понимания, что я антивоенный.
— А вы антивоенный?
— Ну да, но за «договорнячок». Людей много умирает.
— Просто в одном из интервью вы говорили, что [издатель «Медиазоны» и акционист] Петр Верзилов, который ушел воевать за Украину, — враг России. Не знаю, была ли это шутка?
— Естественно, шутка. И, пережив выдворение из страны, я могу понять, почему Петя решил так радикально начать действовать. Но я, конечно, насилие не принимаю.
— Вы про тяжесть быть «иноагентом» уже несколько раз упомянули, а раньше говорили, что «это не самая крайняя степень репрессивного, с чем можно столкнуться». Но ведь реально статус сильно осложняет жизнь?
— До какого-то момента это вообще никак на мне не отражалось — просто отчеты о доходах и плашки. Потом понял. Вот Володин говорит, что у нас самый либеральный закон об «иноагентах», а ты понимаешь, что тебя прав лишает не сам закон, а реакция общества. Все боятся, что и на них отразится государственное давление.
Инициативу, как правило, проявляют «Яндекс» и прочие корпорации, которые просто не хотят иметь с тобой дела. «Т-Банк» кому-то из «иноагентов» сообщал, что не хочет с ними сотрудничать. Таксистов блокировали.
Я сам работал через «Яндекс.Смену» как самозанятый и ходил в одну компанию сборщиком заказов. Но после признания «иностранным агентом» центральный офис «Яндекса» попросил эту компанию меня заблокировать.
— А в принципе в перформансе вы не разочаровались? Можно ли с его помощью повлиять на общество?
— Мне кажется, он работает, когда не совсем все гайки закручены, когда еще есть какая-то свобода СМИ. Если перформанс широко освещается, то он до людей может доходить. Вот [акционист Петр] Павленский делал свои акции в относительном просвете, было максимальное освещение, и он доходил до всех. А сейчас поле зачищено. Ты что-то сделаешь, а потом либо журналиста запугают, либо постараются все удалить, либо еще что.
Без информационной поддержки перформанс становится не политическим высказыванием об остановке в стране, а просто творческим актом.
— Вы провели на свободе в России почти год. Люди молчат и не поддерживают СВО или смирились и привыкли?
— Я много общался с людьми, пока сидел в спецприемниках. Люди от этого всего устали и ждут, что случится что-то тяжелое с экономикой. Всех больше заботит то, что экономическая ситуация в стране ухудшается, что цены растут и все в таком духе. А СВО просто на фоне идет. В Москве и Петербурге люди, если их лично не коснулась ситуация, делают вид, что ничего не происходит, даже несмотря на дроны и задержки в аэропорту. Все хотят мира, но, естественно, не высказываются, пока система так сильно надо всем нависает и при этом следит, чтобы СВО не разрушил привычный жизненный уклад людей.
Вот частичная мобилизация всех всколыхнула. Систему может пошатнуть либо новая мобилизация, либо реальный экономический кризис. Понятно, что Владимир Владимирович это максимально пытается оттянуть.
— Что самое действенное еще можно делать в России? Письма политзаключенным — это максимум?
— Просто пытаться до большего количества людей, с которыми ты общаешься, донести хотя бы свою позицию. Ну, одиночные пикеты еще иногда проводят. А еще баннеры в лесу — тема из 70-х и 80-х годов — опять в тренде!
— Вы рассказывали, что после освобождения из тюрьмы послушали с женой песню Zivert «Бери и беги» на нормальной аппаратуре и выпили лавандовый раф. А что сделали сразу после пересечения границы РФ?
— На вечер писем [политзаключенным] сходил.
— Это как раз можно было и в России сделать.
— Да, но я хотел с этой релокантской темой познакомиться.
— А что вообще собираетесь делать в эмиграции?
— Получать гуманитарную визу во Францию.
— Это понятно, а делать что? Вот журналистам в эмиграции понятно — продолжать работу. А активистам сложнее. Просто жить жизнь?
— У меня картины и рисование остается. И я с собой увез целый чемодан картин, которые я нарисовал уже на свободе и еще в тюрьме. И, наверное, будет движуха по реализации этих картин — выставки, аукционы. Буду либо продавать картины, либо работать на заводе, если картины не будут деньги приносить.
Может, конечно, буду что-то реализовывать из своих перформативных задумок. Но, естественно, из Европы они никак не будут отражаться на ситуации в России — как у белорусского акциониста Кузьмича, который делает акции в Париже, но, естественно, это никак на Беларусь не влияет. Он просто уже вошел в поток.
Я так понял, есть два потока: либо ты в чужой стране живешь жизнью России, либо начинаешь жить жизнью страны, где живешь. Как Павленский, переехав во Францию, стал жить французской жизнью.
— А вам в России казались бессмысленными наши потуги что-то тут, в эмиграции, делать?
— Дело не в том, что это бессмысленно. Просто главное — сохранить какую-то сплоченность. Все равно в какой-то момент всем придется возвращаться в Россию.
— Я совершенно не уверен, что придется вернуться, к сожалению.
— Я тоже ставлю, что пройдет минимум лет десять.
Раньше у меня тоже было ощущение, что в России нерушимая монолитная система, что она что угодно может делать и ничего ей за это не будет. Но бунт Пригожина все изменил. Стало понятно, что этот колосс — на глиняных ногах. И поэтому главный страх российского правительства в том, что они не могут предугадать действия разных частей системы.
Мы можем сейчас думать, что это навсегда, но потом случится внезапная канитель, и все будем удивляться.
— Выдвигаться в российскую платформу в ПАСЕ не планируете?
— Пока не знаю…
— Я вообще пошутил… То есть думали над этим?
— Я в какую-то институциональную историю пока не думаю вступать. Мне нравится вести свою деятельность вне организаций.
— А как из России смотрится, что все политики и активисты в эмиграции между собой ругаются?
— Я глубоко вник в историю белой эмиграции, и там тоже все чем дольше жили, тем сильнее ругались. Мне казалось, что надо пытаться использовать опыт предыдущих волн. Хотя черт его знает! Я на самом деле принимаю позиции всех, если они не лишают кого-то свободы или не призывают к насилию.
И если бы я [например] был украинцем, то я бы тоже не любил свое правительство, ведь в Украине очень много своих проблем. Мы не должны выделять только одну сторону — белую или черную. Нужно видеть во всем черные части и стараться их исправить, чтобы не было поощрения чего-то неприятного…
Я на самом деле даже не знаю, как сказать, что думаю. Потому что у меня сейчас самоцензура включается, чтобы меня не отменили.
— Одна самоцензура сменилась на другую.
— Да, переход на противоположный полюс. Это, наверное, еще одна причина, почему не хотелось уезжать из России.
Придется привыкать жить в другой самоцензуре. Про Россию я сейчас действительно могу говорить все, что хочу, но хочется же и про общечеловеческое — чтобы люди не умирали, чтобы войн в дальнейшем не было. А в этом случае будут недовольные по обе стороны.
Беседовал Илья Азар