«Больница, которую я любил, — ее больше нет» Врачи, уехавшие из России после начала войны, — о том, как им удалось устроиться за рубежом и чем пришлось пожертвовать ради эмиграции
Для российский врачей решение эмигрировать — особенно сложное. Процедура признания квалификации может быть непростой и длительной, нужно знать иностранные языки, а иногда сдавать экзамены и заново поступать в ординатуру. По просьбе кооператива независимых журналистов «Берег» Диана Карлинер поговорила с врачами, которые уехали из России после начала полномасштабной войны, о том, как они принимали решение о переезде и удалось ли им найти себе место в новой стране. «Медуза» публикует этот материал.
Алексей Головенко, 36 лет. Фрайбург, Германия
Гастроэнтеролог.
Стаж 14 лет. Работал в клинике «Рассвет».
Сейчас консультирует пациентов онлайн, ведет обучающие семинары для врачей. Помогает как волонтер-переводчик с английского русскоязычным людям в больницах.
Решение об отъезде
Я решил уехать через неделю после войны, после того, как прошел шок. Мы с женой и двумя детьми улетели в Армению. Это было эмоциональное решение.
Как-то случайно я увидел статью о гуманитарных визах в Германию. У меня было несколько задержаний на митингах, статья для «Медузы». И были контакты с немецкой фармацевтической индустрией. Я написал письмо в немецкое посольство и запросил для нас гуманитарную визу. И нам ее дали — на три года.
И вот, в ноябре 2022 года мы переехали в Германию. Во Фрайбург нас распределили. Но мы можем переехать, если найду работу в другой федеральной земле.
Язык я начал учить всерьез только в мае, потому что первые три-четыре месяца ушло на решение бытовых и бюрократических проблем. Я учу немецкий скорее вынужденно. Есть дети, нужно как-то существовать. Хоть мы и переехали по гуманитарной визе, мы не брали пособия и какую-то социальную помощь.
Я все равно живу на чемодане. Я никогда не хотел эмигрировать. И не готов отказаться от мысли вернуться в Россию. Но вернуться не могу еще и по причине повестки, которая мне пришла осенью 2022 года.
Продолжаю жить и работать в российском интернете. У меня хронические пациенты, где чаще нужен анализ уже сделанных исследований — не обязательно предлагать пациенту лечь на кушетку, чтобы мять живот. Поэтому фактически я продолжаю работать в том же режиме, который у меня был в московском кабинете, только онлайн.
Признание квалификации
Если человек знает немецкий, Германия, наверное, из всех европейских стран — страна с наиболее низким порогом вхождения в медицину. Здесь колоссальный недобор медицинского персонала, причем любого. [С российским дипломом врача] нельзя сразу стать узким специалистом, но достаточно быстро можно пойти работать.
Я сходил в местный центр занятости. Мне сказали, что я могу работать медбратом. Получать буду меньше, чем человек с корочкой фельдшера, но это возможно хоть завтра. Даже вакансии прислали.
Еще можно работать помощником врача (Medizinische/r Fachangestellte/r), если сдать языковой экзамен на B2, а лучше на С1. Фактически это врач, который берет на себя часть административных задач.
Языковой экзамен для врачей здесь проходит в хитрой форме, с актером-пациентом. Нужно послушать немецкую речь, собрать анамнез и описать для коллег, что с пациентом происходит, составить план лечения на немецком. Я краем уха слышал, что нужно будет сдавать и медицинский экзамен. Это не USMLE, где очень много фундаментальных дисциплин, которые забываются после университета, а скорее решение клинических задач. Я пока не знаю немецкого. С нуля найти достоверную информацию, как все устроено, достаточно сложно.
Моя специальность — гастроэнтерология, я ее люблю и давно узко специализирован. В этом плане мне придется здесь начинать сначала. Нужно идти в немецкую ординатуру. В моей специальности есть еще один нюанс: чуть ли не во всем мире, кроме России, гастроэнтеролог — это еще и эндоскопист, то есть [специалист, который] осматривает органы эндоскопами. В России большинство гастроэнтерологов такой специальности не имеют, у нас это отдельная специализация.
У меня есть соблазн пойти в фармбизнес, но пока я хотел бы свою профессию сохранить. Мы и так все, переехавшие, много жертв принесли кремлевскому режиму. Можно обойтись без жертвы в виде потери профессиональной идентичности. И, в общем-то, мы уезжали для того, чтобы себя сохранить.
Разница в медицине
Главный персонаж, точка первого контакта в медицинской системе в Германии — семейный доктор. Ему рассказывают о жалобах и многие проблемы он решает на месте. В России семейный врач до недавнего времени был чрезвычайно непрестижной работой даже в спектре и так не очень престижной российской медицины. Потому что терапевт — это был человек, который не смог специализироваться — и вот он занимается маршрутизацией пациентов, распихивает по другим специалистам, назначает анализы, выписывает больничные рецепты.
Я хожу в качестве волонтера-переводчика в местные больницы — и то я вижу, как граждан постсоветского пространства удивляет, что если у ребенка температура, то ему назначают только жаропонижающее. Болит живот — доктор может помять живот и сказать, что все в порядке, УЗИ не нужно. Бытовая ситуация здесь до специалиста не дойдет. И мне кажется, что это неплохо. Людям со временными проблемами часто достаточно спокойного разговора и мягкой терапии, им не нужно идти к специалистам, которые много знают и могут редкие диагнозы заподозрить. В России этого фильтра нет. И это очень невротизирует население.
И что еще важно: если ребенка сбила машина и нужна нейрохирургическая операция, если нашли редкую генетическую патологию или еще что-нибудь страшное — колоссальные ресурсы будут влиты. Пересоберут позвоночник, дадут любую химиотерапию, на вертолете эвакуируют в любой город. Медицина в Германии расходует свои ресурсы точно.
Еще здесь мне нравится форма общения между врачами, которая предполагает не полуавтоматизированное письмо, а личную записку, написанную простыми словами. Например: «А давайте-ка назначим этой девушке препарат А и сделаем такие-то анализы. Мне кажется, что нам стоит подумать о заболевании таком, а если гипотеза не подтвердится — то о таком».
О поддержке
Помогает то, что есть горячо любимое дело. Эйфория от помогающей профессии.
Еще вера в то, что мы можем облагородить нравы, перестать назначать бессмысленные обследования, больше слушать пациентов. Стало неприлично лечить гомеопатией, биоэнергетикой заниматься, назначать псевдообследования. Возможно, и с остальным тяжелым наследием удастся что-то сделать. Раз мы можем доктора убедить поменять свою практику, значит, так можно сделать и с мышлением политическим.
Никакой русофобии или дискриминации я не почувствовал. Дочка официально изучает русский язык как иностранный в школе. Есть русскоязычная библиотека, самоорганизованная, да и в обычной городской библиотеке есть книги на русском.
Греют светлые люди, попадающиеся на пути. Неунывающие. В Ереване меня тоже окружали люди, которые грустили, плакали, но продолжали детей водить в театр и дома говорить по-русски. И здесь мы прекрасно существуем в нашем русскоязычном пузыре.
Михаил Гиляров, 56 лет. Провинция Малага, Испания
Кардиолог.
Работал руководителем регионального сосудистого центра, заместителем главного врача по терапевтической помощи в Первой Градской больнице. Был профессором кафедры профилактической и неотложной кардиологии в Первом МГМУ им. Сеченова.
Сейчас пишет статьи для научных журналов и как волонтер навещает одиноких пациентов в больницах.
Решение об отъезде
В общем, стало, так сказать, не очень радостно в стране. С работы народ стал уходить, в том числе люди для меня важные. Я не один принял такое решение. Люди, которые мне дороги в работе, тоже это сделали. Больница, которую я любил и которая мне нравилась, — ее больше нет.
Я уехал в начале сентября после ответа консульских властей, которые мне дали вид на жительство в Испании.
Испания мне нравилась давно. Была подготовленная почва. Мне есть где жить и на что жить. И я учил испанский.
Признание квалификации
Надо было сдать языковой экзамен на уровень B2, и я его сдал. Дальше я подал документы в местное министерство образования. Жду, когда мое дело рассмотрят. Знаю, что некоторые люди ждут и два года.
Чтобы подтвердить диплом специалиста и работать кардиологом, нужно сдавать экзамен, поступать в резидентуру, быть ординатором, учиться пять лет. В 60 лет меня это не очень устраивает. В этой жизни я уже работал на кафедре, был замглавного врача, а здесь я им уже не стану.
Мне будет достаточно лицензии врача общей практики для того, чтобы здесь, в общем-то, жить и сводить концы с концами. Можно будет пойти работать в какой-нибудь медицинский центр.
Разница в медицине
На первичное звено здесь ложится основная нагрузка. У медсестер и службы ухода довольно большой круг обязанностей. Многие вещи делаются без участия врача.
Разница, наверное, в том, что врачей не хватает. В Москве, если тебе придется ждать обследования два месяца, народ будет жаловаться. Здесь люди могут ждать год. При этом медицина вполне современная.
Здесь не хотят становиться врачами и учиться 11 лет, чтобы потом зарабатывать не то чтобы колоссально больше человека, который закончил трехмесячные курсы. И отношение к работе здесь не такое сакральное, как в России. Врачи не станут работать в две смены, если даже будут больше платить. Они скажут: «Когда мы будем жить?»
Если в реанимации шесть коек, то туда не положат 10 больных, что в России, фактически, норма жизни. Или если будет, например, в отделении 12 коек, а медсестер пять, то пациентов примут, допустим, 10, а не 12. Почему? Потому что они не смогут обеспечить соответствующие стандарты лечения. Ну, или потому что надо вызывать еще одну медсестру и платить ей сверхурочные.
В Испании сильные профсоюзы, они хорошо защищают права работников, в том числе медицинских. Они постоянно проводят демонстрации с требованием увеличить заработную плату, улучшить условия труда.
Еще заметна разница в социальной службе. Пациента после инсульта машина с парамедиками будет возить на физиотерапию. К нему на дом будет приходить специально обученная медсестра.
О поддержке
Мне нравится здесь практически все. Хотя мы живем, по московским меркам, фактически в деревне. В Москве тебе через 20 минут и пучок укропа привезут. Ну, здесь пиццу доставят, но остальное вряд ли.
Люди дружелюбные. По большому счету всем все равно, откуда ты. А уж если ты говоришь по-испански, все очень радуются.
Без сомнения, сильно выигрывает климат. Январь, на улице +20. Море рядом, хотя и холодное.
Наталья Савва, 54 года. Алматы, Казахстан
Детский онколог-гематолог и врач паллиативной помощи.
Работала директором по методической работе в фонде «Детский паллиатив», главным врачом детского хосписа «Дом с маяком» и медицинским директором хосписа «Дом Фрупполо». Была главным внештатным специалистом по паллиативной помощи детям департамента здравоохранения Москвы, доцентом кафедры онкологии, гематологии и лучевой терапии РНИМУ им. Пирогова.
Сейчас — основатель Центра респираторной поддержки и эксперт паллиативной помощи общественного фонда «Өмірге сен» в Казахстане.
Решение об отъезде
С одной стороны, это было спонтанно, а с другой — к этому решению я подсознательно была готова.
Я переехала в Россию из Минска в 2013 году по приглашению фонда «Детский паллиатив». В 2014 году случился Крым. Тот год был очень сложный, потому что мы были с этим не согласны, а наши лучшие друзья из Беларуси даже отказались приезжать в гости в Москву. Но меня тогда пригласили помогать детям, развивать паллиативную помощь. Я себе сказала: «Давай-ка занимайся детьми, абстрагируйся, причем здесь политика?» И ушла в работу.
Я участвовала в написании первых Дорожных карт правительства РФ по детскому обезболиванию и детской паллиативной помощи, первого порядка оказания детской паллиативной помощи, первых клинических рекомендаций по боли, в организации первого курса и первой кафедры по детскому паллиативу в РНИМУ им. Пирогова, объехала все регионы с лекциями и консультациями… Мы нашли единомышленников и правда сделали очень много, чтобы у детей в России появились специалисты, службы, лекарства, оборудование, детские формы обезболивающих и противосудорожные и многое другое.
Когда в феврале 2022 года началась война, то за первые две недели я четко осознала, что не могу больше молчать, что молчание — это зло. Это как внутренняя сделка с дьяволом. Невозможно одной рукой делать добро, а другой — быть молчаливым соучастником убийств, доносов и предательств. Ты разрушаешься как личность.
Я не собиралась уезжать до закона о фейках. Я думала, что мы будем выступать активно и сможем это остановить, но говорить изнутри стало очень опасно. Потом еще многие фонды отозвали свои подписи из коллективного письма против войны, опасаясь навредить своим подопечным. А один руководитель, которого я невероятно уважала, не только сам поддержал войну, но и выстроил детей и взрослых своего хосписа буквой Z. Для меня это за гранью принятия и оправдания.
Мне хотелось солидарности с Украиной. Я поняла, что пришло время все-таки разделить черное и белое. Что я не смогу опять молча работать, своими налогами финансировать бюджет, делая вид, что ничего не происходит. А если я не буду молчать, то вместо того, чтобы заниматься своим делом и семьей, — сяду в тюрьму, добавив кому-то звездочки на погонах.
У меня была виза в Грецию, она открывалась 1 апреля. Но воздушное пространство для рейсов из России стало закрываться. В начале марта я решила, что полечу в Казахстан на последнем на тот момент рейсе «Аэрофлота» Москва — Астана, а потом оттуда через несколько недель в Грецию. Я хотела прилететь и подумать вообще, что мне делать дальше, как и где жить.
Накануне я читала дистанционную лекцию родителям тяжелобольных детей из Казахстана и сказала им, что взяла билеты. Среди этих родителей был папа, который учредил фонд «Өмірге сен».
Я приземляюсь в Астане, жуткий мороз, меня сдувает ветром с моим огромным чемоданом с ног. Мне звонит директор «Өмірге сен», тетя мальчика с миодистрофией Дюшенна Сабиля Шугелова и говорит, что завтра прилетит ко мне из Алматы. Мы встретились, она спросила: «Вам же все равно, где вот эти три недели проводить?» Я говорю, ну да. «Тогда, пока пока вы здесь, я вас познакомлю с главным неврологом, посмотрите нескольких детей, в Минздрав съездим, потом полетим в Алмату и я вас познакомлю с Ассоциацией паллиативной помощи. А еще можно лекции почитать».
Эти три недели я была с утра до ночи занята, будто я со своими пациентами, только в Казахстане. Казахи сказали, что меня занесло как Мэри Поппинс.
Относительно недавно «Өмірге сен» и неврологи сделали доступными в Казахстане очень хорошие лекарства, которые нужны для лечения СМА и миодистрофии Дюшенна. Но без сопроводительной терапии дети все равно умирали. Я поняла, что можно вместе с фондом что-то поменять. Плюс я люблю работать с некоммерческими организациями, потому что в них больше свободы и всегда вовлеченные в дело люди.
Мы решили, что будем создавать Центр респираторной поддержки и паллиативной помощи на базе фонда. Мы договорились, что за апрель я напишу проект, и Сабиля через [некоммерческие] организации попробует получить на него финансирование.
Из Греции я пообещала, что поеду в Польшу на месяц помогать украинским детям, которые больны раком. И я, конечно, когда я там была, была шоке. Дети, которые жили в Мариуполе, например, три недели были под завалами без лечения с прогрессией опухоли. Родители, которые уехали в одной одежде. Там я поняла, что все правильно сделала, что уехала из России. И совесть у меня чиста.
Потом Сабиля сообщила, что проект получил финансирование. В июне я вернулась в Казахстан. Мы довольно быстро получили лицензию для нашего центра, начали активно работать, детей смотреть, консультировать родителей, информировать, обучать. Мы будем создавать стандарт, который поможет создавать отделения и выездные службы для детей.
Казахстан в моей душе и в профессиональной деятельности надолго, может быть, уже навсегда.
Признание квалификации
Надо было отнести документы, сертифицироваться, получить разрешение. Экзамен сдавать мне было не нужно: как я понимаю, это зависит от года окончания университета. Те, кто учился в советские времена, имеют в этом случае преимущества.
Процесс сильно проще, чем в других странах. Но низкие зарплаты по сравнению с московскими зарплатами. Несколько моих знакомых врачей хотели остаться в Казахстане. Кто-то вернулся обратно в Россию, кто-то поехал дальше.
Разница в медицине
Если мы смотрим на паллиативную помощь, то, в принципе, во всех странах я вижу, что есть непонимание, что это такое. Медики и немедики думают, что это помощь умирающим онкопациентам. И вот ты ездишь и рассказываешь, что в 90% случаев — это помощь неумирающим и неонкопациентам и есть огромное количество людей, которые нуждаются в этой помощи.
Если взять организацию паллиативной помощи в Москве, то у нас много усилий с фондом «Детский паллиатив» ушло на продвижение обезболивания. И удалось многое сделать в плане нормативной базы и организации служб за несколько лет работы в Москве. Люди уже были разогреты и готовы к участию, и фонды, и правительство тоже были готовы что-то менять. Но это в Москве. В регионах во многих до сих пор этого нет, к сожалению. Ни паллиативной помощи, ни обеспечения, несмотря на то, что есть федеральный приказ. В Казахстане, к сожалению, детская паллиативная помощь отсутствует в том виде, в которой она должна быть по международным меркам. Большие проблемы с обезболиванием и обезболивающими, с квалификацией специалистов в этой области, с наличием оборудования, питания и лекарств для помощи паллиативным детям на дому.
Что касается медицины [в России] самой, то, конечно, тут много вопросов. Если мы берем медицину в федеральных центрах — это все круто. А если мы берем медицину где-нибудь на скорой помощи, то там могут работать фельдшеры, которые не знают, как поставить клизму ребенку, а это элементарные вещи. Институтское медицинское образование плохое. За деньги можно пересдать, за деньги можно за экзамены получить тройки. Новое поколение врачей очень разношерстное: есть реальные звезды, а есть дремучие люди с медицинским дипломом.
Еще в Казахстане [существует] такая штука, которая раньше была в России и в Беларуси: стыдно, когда тебе фонд покупает что-то. И есть мнение, что фонды — это что-то неприличное. Хорошо, если фонд открыл какой-то известный человек и к нему есть доверие. А все остальные фонды — это непонятно что, чуть ли не воры. Поэтому родители стесняются обращаться, складываются на необходимое всей семьей и иногда даже продают квартиру, чтобы больного ребенка обеспечить оборудованием и расходными материалами.
О поддержке
Меня поддерживает моя семья. Первые полгода я жила здесь одна. Было очень сложно адаптироваться, когда просто взял и уехал в никуда. В Казахстане я раньше ни разу не была. Другая страна, другая культура и кризисная эмоциональная ситуация. Ты сознательно отказался от привычного дохода, не знаешь, на какие средства жить завтра, все сделал правильно — но что с этим делать дальше? Даже завела кошку, но кошка и любимая работа не спасают вечерами от чувств одиночества и бессилия, что не можешь изменить несправедливый мир.
Сейчас все потихоньку налаживается в быту, с работой, а также у меня внутри. Я занимаюсь любимым делом. Со мной рядом моя любимая семья. В моей жизни всегда так было — в самые сложные времена спасала семья. Человеку нужен человек, настоящий и надежный.
Андрей (имя изменено), 34 года. Париж, Франция
Хирург-онколог.
Больше восьми лет работал в региональном и национальном онкологических диспансерах в России.
Сейчас помогает транспортировать пациентов внутри клиники на носилках.
Решение об отъезде
В день мобилизации мне позвонили мои друзья-французы. «Давай, собирай вещи, приезжай к нам во Францию — а там разберемся». А я просто пришел утром на работу, ничего не знал. У меня была пятилетняя туристическая виза. Я купил билет, взял отгул на несколько дней, собрал вещи и перед вылетом оставил у себя в столе заявление на увольнение. Когда я выехал из России, позвонил заведующему и сказал об этом. У них не было хлопот меня увольнять, и у меня все точки были расставлены.
У меня был французский в школе, а затем я продолжал его учить. До переезда я много раз летал сюда, у меня здесь друзья, много социальных связей. Плюс полгода я стажировался в небольшом французском городе как хирург.
Признание квалификации
Во Франции очень сложная процедура подтверждения врачебной квалификации, я начал готовиться задолго до войны. Но когда объявили мобилизацию, стало совершенно очевидно, что спокойно работать и готовиться не получится, нужно просто выбираться как можно скорее.
Во-первых, нужен сертификат уровня французского B2. Во-вторых, здесь нет, как во многих странах, экзамена, сдал или не сдал, — здесь конкурс. Ты должен быть лучше, чем твои конкуренты [из других стран].
Конкурс проходит раз в год. За несколько месяцев до него объявляется время записи, когда кандидаты регистрируются, потом сообщается время экзамена. Все централизованно проходит в Париже, приезжают люди со всего мира. И еще через несколько месяцев публикуются списки с результатами. Рекомендованная литература не определена — чем больше ты знаешь, тем лучше. При этом задания не базовые, не фундаментальные, а это сложные клинические задачи, которые берутся из практики врачей. И обычно вопросы с подвохом.
Редко кто с первого раза эту процедуру проходит. Я в этом году экзамен не сдал. Поэтому буду готовиться и сдавать снова на следующий год. На всю жизнь дается всего четыре попытки. Иногда люди увольняются с работы, чтобы несколько месяцев готовиться к экзамену. Просто что-то почитывать вечерами не поможет. Вся процедура подтверждения (Procédure dʼAutorisation dʼexercice) занимает больше двух лет. Мой знакомый доктор костьми лег, чтобы за два года получить необходимые документы.
Смысл этой системы — собрать сливки. Отсечь не только плохих врачей, но и средних. Такие конкурсы — это французский стиль. Многие врачи, которых не оказалось в списках, вынуждены уехать из Франции. Чтобы иметь возможность остаться, я подал документы на беженство. Знаю нескольких врачей из России, которые в постмобилизационную волну приехали, некоторые из них тоже получили статус беженца.
Еще можно поступить на первый курс медицинского университета. Если его получится закончить, то переведут на шестой курс, а потом нужно сдать экзамены Épreuves Classantes Nationales (ECN), это что-то вроде нашего ЕГЭ. В зависимости от результатов участники получают места в национальном рейтинге выпускников. Тот, кто первый, выбирает ординатуру из всего возможного. А тот, кто на 300-м месте, выбирает из того, что не выбрали другие.
Есть еще один вариант — работать faisant fonction dʼinterne, то есть исполняющим обязанности интерна. Но чтобы устроиться, нужно иметь профессиональные связи. Зарплата там маленькая, возможности принимать решения нет, да и по новому законодательству такую должность нельзя занимать больше 13 месяцев.
Наши дипломы здесь ничего не стоят. С официальной точки зрения я здесь человек без образования. Поэтому я не могу работать ни медбратом, ни санитаром даже. У меня несколько очень маленьких работ. Если у какой-то больницы кто-то [из сотрудников] заболел, кто-то не вышел и нужны рабочие руки для задач, не связанных с медицинскими вмешательствами, — мне звонят из агентств. То, что мне чаще всего предлагают, называется brancardier. Я помогаю транспортировать пациентов на носилках внутри клиники.
Разница в медицине
Российская медицина — это притча во языцех. Любому врачу, который работает в России, известно, что никакая наша медицина не великая. Есть только отдельные талантливые врачи. Есть больницы, которые на высоте по оснащению технической базой. Но их единицы, это, как правило, Москва или какие-то крупные центры. А в остальном это примерно 1980-е годы.
Бесконечное количество бумаг за каждый твой жест. Половина бумаг, которые ты пишешь, — это контроль: важно, чтобы система была комфортной не для работающих в ней и больных, а чтобы все были контролируемы. Во Франции считают, что тут много писанины, но ни в какое сравнение не входит то, как это организовано в России.
В России формализм. В онкологии любые медицинские решения принимаются через консилиум: начало лечения, смена лечения, сложные диагностические случаи и прочее. В последнем месте, где я работал, мы собирались с врачами в малюсенькой комнате на час, чтобы обсудить 12–15 пациентов. Лежала стопка документов, каждый ее просматривал и решал: это хирургия, это на химию, а это тебе. За это время, конечно, невозможно как следует разобраться. Формально — это консилиум. По факту — каждый специалист отбирал себе пациентов.
Еще одна российская особенность — говорить в третьем лице при пациенте или вообще использовать обезличенные фразы: «Проходим, садимся, раздеваемся». Во французском можно так сказать с местоимением «on», но так никто не обратится к пациенту. Вот это как бы «оно» проходит и садится. Мне всегда в России такое отношение казалось ужасным. Это лишение человека субъектности.
О поддержке
С первого приезда во Францию мне было лучше, чем дома. В каких-то хороших сторонах, мне кажется, Франция очень похожа на Россию. Французы тоже расслабленные, веселые, не очень строго соблюдают правила, как и мы. Но — здесь нет хамства. Во Франции в любой ситуации человек сохраняет достоинство: попал ли человек в беду финансовую, в больницу, откуда бы он ни приехал и кем бы он ни работал.
Еще у французов есть ощущение общности. Здесь много ассоциаций, вокруг которых объединяются люди, в том числе для того, чтобы не быть одинокими. Незнакомые люди, мигранты или просто те, кто живет один, собираются вместе и готовят еду, делают коллажи, вяжут. Мы же в России жили так, будто каждый на необитаемом острове. Каждый сам по себе, вокруг соперники — за место в автобусе, за место на работе, за что угодно. Во Франции, наоборот, все свои.
Передо мной висит вот эта морковка, что я когда-нибудь сдам экзамен и буду заниматься медициной здорового человека. Я знаю много врачей, которые такие же трудности испытывают. И в целом общение с ними меня поддерживает.
Когда наступают личные мигрантские кризисы и я испытываю упаднические настроения, говорю себе: просто сравни, как ты себя сейчас чувствуешь и как ты себя чувствовал, когда был там. Вот даже в этих условиях я чувствую себя лучше.
Василий Штабницкий, 39 лет. Иерусалим, Израиль
Пульмонолог. Член Российского и Европейского респираторного общества.
Работал в Москве в Городской клинической больнице № 57, в детском хосписе «Дом с маяком», в службе помощи людям с боковым амиотрофическим склерозом в фонде «Живи сейчас». Был доцентом кафедры пульмонологии в РНИМУ им. Пирогова.
Теперь работает ассистентом стоматолога. Еще консультирует пациентов онлайн и обучает компьютерный интеллект распознавать патологические звуки при аускультации легких.
Решение об отъезде
24 февраля 2022 года я пришел домой после работы, где-то часов в девять вечера, и точно решил, что хочу уехать.
Плана не было. Я знал про программу «Маса», которая практически берет тебя на руки и привозит в Израиль: и поселяет, и учит, и еще оформляет гражданство. Я нашел координатора программы: оказалось, что она когда-то помогала переехать в Израиль моему брату и его жене, они там живут с 2016 года. К сожалению, я не подходил под все условия «Масы», но это был первый шаг, который помог сориентироваться.
Я начал учить иврит по ютьюб-каналам. А потом подал документы в консульство Израиля в России. Так как ситуация начала быстро ухудшаться, появилась возможность экстренной репатриации. В 20-х числах марта был куплен билет. Сначала полетел я один, потом ко мне приехали жена и двое детей.
Одним из аргументов «за» при выборе страны была душевная близость. Израиль — это страна, частью истории которой я являюсь. С жителями Израиля мы как бы немного друг другу принадлежим.
Вот я разговариваю с врачами, у которых есть армянские корни: они родились в Москве, не знают армянский язык, но говорят, что если станет совсем плохо, то уедут в Армению. Почему? Потому что это для них вторая родина. Так поволжские немцы скорее всего выберут Германию, а карелы — Финляндию. Это то, что понятно и близко по духу.
Я был здесь несколько раз, мне тут понравилось. Я никогда не жил еврейской жизнью, но меня всегда до дрожи впечатляла история создания государства.
Признание квалификации
В Израиле это несложно относительно пути российского врача, который хочет работать в Европе или в Америке.
Для врачей, проработавших больше 14 лет, возможно признание российского диплома. То есть врач может получить израильскую лицензию (ришайон) без экзамена. Я претендовал на это, у меня стаж 15 лет, но мне было сложно это доказать. Опыт работы должен быть подтвержден трудовой книжкой. Трудовая книжка у меня лежала в университете, а стаж на кафедре был всего 10 лет.
Немного расстроившись, мы с женой пошли сдавать экзамен. Это теоретический экзамен, который заполняется на компьютере и чем-то напоминает экзамен по вождению, только гораздо дольше — он длится часа четыре-пять. Экзамен можно сдать на русском, иврите или на английском. Мы с женой выбрали английский, потому что, в отличие от русского, там нет каких-то неоднозначностей и ошибок в переводе. В общем, так получилось, что я экзамен сдал.
Дальше я обратился в Израильскую медицинскую ассоциацию (ИМА) — это профессиональная организация, которая подтверждает не только диплом, но и все последипломные эпизоды образования, в том числе специализацию. Вообще это лучше делать до экзамена, чтобы не терять время. В ИМА есть ученый совет, куда входят известные мэтры израильской медицины. Они должны решить, сколько мне времени нужно провести в ординатуре. И дальше надо будет идти в больницы и, общаясь с заведующими, с директором, искать себе место. Я знаю, что некоторым врачам сказали, что нужно всего три месяца ординатуры, а кому-то сказали — пять лет. То есть может быть по-разному.
Большой плюс в том, что у меня была двухгодичная ординатура по терапии. То есть если врач в России хочет стать пульмонологом, он сначала два года должен проработать не в пульмонологии, а в терапии. Как и сосудистый хирург сначала должен поработать в общей хирургии. А дальше [с документами] начинаются трудности, потому что у меня, как у многих врачей в России, специализация была в виде первичной переподготовки, которая длилась несколько месяцев. Получив степень специалиста, вы можете полноценно работать и параллельно учиться на практике. Сейчас мне было бы легче, если бы у меня сначала было два года ординатуры по терапии, а затем по пульмонологии. Но ординаторы в России, да и наверное во всем мире, — это достаточно бесправные люди с очень ограниченными возможностями для развития и для заработка.
На ординатуру решиться сложно. Мне даже не сам этот факт сложен, а вернуться к этому после российских реалий, которые нельзя назвать тепличными. Очень много тогда вытерпел нехороших моментов со стороны коллег. Были случаи, когда со мной не разговаривали несколько недель. Однажды уважаемый, достопочтенный, сформировавшийся в медицине лидер из соседнего учреждения обещал проломить мне голову и сказал, что я буду лежать в коме на койке в его больнице.
C самого начала, как я стал работать с пациентами, я себя бросал на сложные случаи. Могу сказать, что я уже как пульмонолог состоялся. Есть вещи, в которых я абсолютно уверен. И если какой-то конфликт произойдет, когда другой человек будет думать по-другому там, где я считаю себя абсолютным специалистом, я буду настаивать на своем. Даже если это испортит отношения. А если это будет область, в которой я до конца не разбираюсь, то я уступлю, не буду спорить. Потому что уважаю мнение другого человека — может быть, он прав.
Разница в медицине
Первое, что бросается в глаза в Израиле, — здесь гораздо меньше врачей и гораздо меньше больниц, чем в России, в Москве. При этом объем знаний и навыков израильского врача в среднем превышает объем знаний и навыков российского врача.
Конечно, многие говорят про нехватку врачей в Израиле. Все слышали истории про многомесячное ожидание очереди к специалисту и про многочасовое ожидание в приемном отделении. В России врачей много, но не идеальных. Израиль создал идеальных врачей, но мало.
Коммуникация с пациентами далека от идеальной коммуникации, которую ставят на тренингах по навыкам общения, но она лучше, чем в России. Врач постучится в дверь, поздоровается, спросит разрешение.
У меня был случай. Я наступил на детскую игрушку, очень сильно заболела нога, так, что я не мог ходить. Поехал в отделение экстренной помощи. Врач посмотрела, села напротив, взяла выжидательную паузу и сказала: «У меня для вас плохие новости». Я думаю, ну все. «Мне кажется, надо сделать УЗИ».
В России бы [в шутку] сказали, а, ерунда, УЗИ. Cейчас отрежем быстро. И потом: «Все, можете ходить, здоров».
О поддержке
Поддерживают меня люди в Израиле.
Израильский менталитет. Эмоциональность, легкое раздолбайство. Сначала это вызывало раздражение, теперь наоборот. Фалафель, хумус, пита… Солнышко меня поддерживает. Все стало родным. Мне нравится здесь и хочется дальше тут оставаться. Никогда не было желания вернуться. Есть некое абстрактное желание вернуть так, как все было. Вернуться — нет.
Если вдруг что-то страшное в Израиле случится и придется бежать, я выберу третью страну. В текущую обстановку в России я не считаю правильным возвращаться.
Диана Карлинер