Крик в пустоту Многие жертвы Большого террора «признавали» свою «вину» (и оговаривали других) под пытками. А затем — в надежде на справедливость — писали жалобы прокурорам, партии и Сталину. Вот несколько таких писем
Каждый год 29 октября, накануне Дня памяти жертв политических репрессий, в России проводят акцию «Возвращение имен». По данным «Мемориала», всего за два года Большого террора — 1937-й и 1938-й — по политическим обвинениям арестовали больше 1,7 миллиона человек, не менее 725 тысяч из них расстреляны. Объединение историков-архивистов «Мертвые души», изучающее советские репрессии, обнаружило новые свидетельства пыток политзаключенных в 1930–1940-х — они хранились в Государственном архиве (ГАРФ) в Москве. В письмах партии и прокурорам сами осужденные жаловались на методы ведения следствия, рассказывали, что их бьют, и надеялись на пересмотр своих дел. Чаще всего их письма оставались без ответа. «Медуза» публикует выдержки из писем с комментарием исследователей, а также иллюстрации, которые войдут в зин группы «Мертвые души», подготовленный ко Дню памяти жертв политических репрессий.
Какие свидетельства пыток нашли историки? Отвечает архивная группа «Мертвые души»
Документы, которые мы обнаружили, — не обычные письма. Это материалы, подшитые к следственным делам. В этих бумагах голос самого человека впервые проявляется без внешней цензуры: он сам рассказывает, что с ним происходило после ареста. И в этом есть мрачная ирония. Почему на папках с делами написано «хранить вечно»? Потому что изначально они хранились с идеей представить хронику борьбы советской власти с политическими врагами, борьбу за «чистоту общества». Но благодаря тому, что эти материалы сохранились, теперь мы получаем прямые свидетельства, что на самом деле происходило с теми людьми.
Вообще, тексты о пытках — это не такая уж частая вещь. Людям тяжело об этом вспоминать. Если такие свидетельства и встречаются, то чаще в мемуарах — как правило, уже конца 1980-х годов. То, что нашли мы, более сиюминутная вещь. Это жалобы на действия следователей, которые люди писали в прокуратуру, в партию или «товарищу Сталину» еще в конце 1930-х годов, надеясь на пересмотр приговора, или уже в 1950-х — в надежде на реабилитацию. Этот момент меньшей временной дистанции важен: люди писали по свежим следам, была установка на то, чтобы рассказать правду о том, что случилось.
Те, у кого был доступ к каналам связи, писали жалобы и в 1930-е, и в 1940-е, и в 1950-е, но в большинстве случаев им не давали никакого хода и эти документы ни на что не повлияли. То есть человек пишет, пишет, пишет, описывает все ужасное, что с ним произошло, но ничего не меняется вплоть до середины 1950-х, когда начинается массовая реабилитация и многих начинают отпускать. За очень редким исключением эти обращения не повлияли даже на то, чтобы следователя призвали к ответу или хотя бы просто допросили. Получается, это был просто крик в пустоту.
Мы не знаем никакой, даже совсем приблизительной статистики использования пыток на следствии. Чтобы оценить примерный масштаб, нужно, чтобы жалобы были не только написаны, но и сохранены в деле. А сколько документов могло не сохраниться? Сколько людей вообще не могли или не решились написать о том, что с ними произошло? Сейчас речь может идти о тысячах сохранившихся и обнаруженных в настоящее время свидетельств пыток сталинского времени. Пусть часто о случившемся и говорится завуалированно или совсем вскользь.
Есть классический советский эвфемизм, [которым заменяли слово «пытки»], — «незаконные методы ведения следствия». В этом смысле многие вещи из современного новояза абсолютно сопоставимы с тем, как это описывалось тогда. Иногда сами люди, с которыми это происходило, применяют это определение как некий код, понятный следователю или прокурору, читающим жалобу.
Самые впечатляющие документы — с подробным и детальным описанием того, что именно происходило: как именно пытали, какие инструменты использовали, как жертва пытки описывает свою реакцию на происходящее. Но понятно, что таких подробных свидетельств гораздо меньше.
Государство продолжает пользоваться разными идеологическими заклинаниями про советское время, про «врагов» и так далее в целях пропаганды. И мы напоминаем самую простую и очевидную вещь — в огромном проценте [случаев] люди давали признания под физическими и психологическими пытками. При этом нам кажется, что это именно напоминание. Потому что знание о том, что пытки были частью советского террора, — глубинное. Оно так или иначе есть у всех, кто вырос в России.
В этих документах есть огромное количество деталей, перед которыми отступает любое воображение: они настолько невероятны, что кажутся художественным вымыслом. В одном из протоколов человек описывает, как увидел у своего соседа по камере синяки в виде красноармейской звезды, которая была на бляхе ремня у следователя: этот знак отпечатался на нем как клеймо. В документах зачастую встречаются такие символические детали. Кажется, что, если бы это был художественный авторский текст, мы сказали бы, что это почти пошлость, что такого не может быть. Но это документальные описания.
Как сотрудники НКВД пытали политзаключенных? Вот как их методы описывали сами жертвы
Фрагменты свидетельств приводятся с незначительной редактурой.
Лев Харламов, на момент ареста ему было 37 лет
Родился в Рыбинске Ивановской области в семье инженера. Окончил высшее техническое учебное заведение в Берлине, работал ассистентом Московского института инженеров коммунального строительства (МИИКС). Арестован в 1938 году по обвинению в шпионаже. Во время следствия Харламов находился в Таганской тюрьме, где его избивали сотрудники НКВД. Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитирован в 1956 году.
Из заявления наркому Лаврентию Берии (выписка из жалобы сына), 2 ноября 1940 года:
Меня сажали на острые углы стула с вытянутыми вперед ногами и с поднятыми вверх руками — и держали в таком положении до тех пор, пока я не приходил в полуобморочное состояние. Тогда меня ставили в угол и продолжали оглушать криками над самым ухом, отборной матерной бранью, свистом и награждать затрещинами и тычками.
Такого рода допросы происходили 19, 20, 28 и 29 августа и продолжались 8, 12 и 28 часов. Короче говоря, до тех пор, пока я не был окончательно измотан физически и морально и доведен до состояния полного отупения и безразличия, и не соглашался писать.
Клавдия Садовая, на момент ареста — 32 года
Родилась в городе Хайлар на севере Китая в семье крестьян-бедняков, училась в Московском городском педагогическом институте. Арестована в 1938-м по обвинению в шпионаже в пользу Японии. Приговорена к 10 годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитирована в 1955 году.
Из жалобы в Верховный Совет СССР. Совхоз Эльген, 20 октября 1938 года:
Ко мне стали применять физические меры воздействия. Меня нещадно избивали: били ремнем, пряжкой, били пресс-папье по голове, били кулаками под сердце, обливали холодной водой, когда я теряла сознание, и вновь били, и все время требовали: «Пиши, сволочь». Говорили: «Будем бить до тех пор, пока ты [не] подпишешь все, что нам нужно».
Меня оскорбляли нещадно как женщину: мужчины-следователи заставляли раздеваться донага, а потом смеялись, называли «проституткой» [из-за того], что я раздеваюсь перед мужчинами. Били по лицу, разбивая его в кровь, рвали волосы, и все это сопровождалось цинизмом и отборной матерщиной. И такие допросы длились по 20 часов без перерыва. Били за всякую попытку оправдать себя. Я называла людей, с кем я работала, кто меня знает, мне отвечали: «Молчи, сволочь, нам это не нужно».
Иван Шлегель, 25 лет
Родился в селе Фриденфельд Краснокутского кантона НП АССР в семье поволжских немецких крестьян. Окончил химико-технологический техникум в Чапаевске, работал начальником цеха ширпотреба на ногинском заводе «Грампластинка». В 1936 году Шлегеля исключили из ВЛКСМ за «обман комсомольской организации», через два года его арестовали по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Во время следствия Шлегель находился в Ногинской тюрьме, где его избивали сотрудники НКВД. Приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитирован в 1956 году.
Из заявления генеральному прокурору СССР, 29 июня 1956 года:
Допрос вел следователь НКВД Баранов Иван Иванович. Подписание мною на себя клеветнических показаний произошло при следующих обстоятельствах: после продолжительного и бесполезного допроса следователь Баранов направил меня в тюрьму в баню, где мне предложили хорошо помыться, что я охотно выполнил. Из бани меня, в одном белье, босого, закрыли в холодный изолятор.
В изоляторе находился некто Дорог (или Доруг), с его собственных слов, профессиональный вор. Он показал мне следы крови на стенах изолятора и советовал подписать все, что мне предложат, так как в противном случае срок наказания будет увеличен, а главное — изувечат на всю жизнь. В достоверности последнего имел возможность убедиться на [примерах] окружающих меня по камере.
Я принял его совет.
Виктор Майоранов, 43 года
Родился в Калуге в семье дворян, окончил два курса Московского авиационного института, работал инженером-конструктором. Арестован в 1937-м по обвинению в шпионаже и «антисоветской агитации». Во время следствия Майоранов находился в Таганской тюрьме, сотрудники НКВД избивали его. Инженера приговорили к восьми годам исправительно-трудовых лагерей, он умер 5 июля 1945-го в заключении в Севжелдорлаге. Реабилитирован 18 октября 1956-го.
Из жалобы прокурору СССР. Коряжма, Севжелдорлаг НКВД, приблизительно 1939–1940 годы:
Я был вызван Данилушкиным (четвертым по счету следователем), который после соответствующей «обработки» и указаний на разложенные на столе ремни с большими пряжками, резиновые палки (плетки), кастет и прочее предложил мне сделать выбор между жизнью и смертью через пытку.
В кабинете был какой-то «ассистент» Данилушкина. Вся эта обстановка, а также то обстоятельство, что в предыдущие дни я был заключен в камеру, уплотненную арестованными до предела (больше 40 человек на площади 12–14 квадратных метров), с температурой воздуха 35–40 [градусов], с минимальным вследствие этого количеством кислорода для дыхания, видя вокруг себя избитых, стонущих людей и слыша на допросе у следователя доносившиеся из соседних кабинетов душу раздирающие крики избиваемых людей, окончательно разрушили мою волю и способность защищать себя.
Савва Витанов, 30 лет
Родился в сербском городе Пирот в семье болгарских крестьян. Получил среднее образование, работал ответственным исполнителем на московском Заводе автотракторного электрооборудования (АТЭ). В 1937-м исключен из партии ВКП (б), в том же году арестован по обвинению в шпионаже и «связях с врагами народа». Витанова приговорили к пяти годам ссылки в Казахстан. В 1940 году приговор был отменен и дело прекратили. Реабилитирован в 1995 году.
Из заявления генеральному секретарю Исполнительного комитета Коммунистического интернационала (ИККИ) Георгию Димитрову, 23 февраля 1939 года (перевод с болгарского):
Платонов был неумолим: «Ты, Витанов, сознавайся, а не будешь сознаваться — заставим, ибо у нас имеются три метода допросов, которыми заставим подписать любое преступление. Первый метод — по-хорошему, второй — с ремешком и третий — макароны ломать, то есть кости ломать».
Я был удивлен этими методами допроса, но, так как я не чувствовал за собой никакой вины и преступления, заявил Платонову: «Я не преступник, никогда врагом народа не был и не буду и клеветать на себя не позволю. Потому что партия меня воспитала быть честным не только по отношению к самому себе, но и по отношению к другим».
Последующие допросы… проводились при помощи трех методов допроса, которыми Платонов наслаждался. Но я не мог писать, при всем том, что я был весь окровавленный. Я не мог допустить клевету и позорить себя больше, [я утверждал], что я невиновен. Мое тело было все в ранах: впоследствии врач установил на мне 62 раны.
Павел Мшар, 42 года
Родился в деревне Стригин в Брестской области, работал электромонтером на московском металлургическом заводе «Серп и Молот». Мшара арестовали в 1938-м: его обвинили во «вредительстве» и «антисоветской агитации» и приговорили к восьми годам исправительно-трудового лагеря. Реабилитирован в 1956 году.
Из жалобы верховному прокурору СССР. Сиблаг, Мариинск, 4 мая 1956 года:
На продолжении всего следствия следователь Потапов меня зверски избивал, заставлял меня ложиться на стол, снимал с меня штаны и по голому телу бил проволочными розгами, бил письменным прессом, бил резиновым жгутом. Когда я падал со стола — бил сапогами. Я кричал и плакал, тогда следователь завязывал мне рот полотенцем, бил до потери сознания, приводил в чувство водой и снова бил.
Я просил следователя: пожалей меня, я инвалид. Но следователь был неумолим, заявляя, что «буду бить до тех пор, пока [не] подпишешь этот протокол». Но я протокол ложных [свидетельств] не подписал. Тогда зашел в камеру старший следователь, фамилию которого не помню, и спросил меня, почему я не подписываю протокол. Я ответил, что протокол ложный, а я честный рабочий и член партии и подписывать ложный протокол, тем самым вводить органы НКВД в заблуждение, я не могу, потому что я шпионом никогда не был и не буду.
Старший следователь сказал мне: «Мы знаем, что ты честный рабочий и что ты не шпион, но в данный момент ты должен подписать, потому что этого требует международная обстановка».
Александр Волга, 30 лет
Родился в Курске в семье предпринимателя, получил среднее образование, работал заведующим культурно-бытовым отделом в редакции газеты «Политотделец». Арестован в 1938 году по обвинению в «участии в контрреволюционной группе, антисоветской агитации и распространении антисоветских анекдотов и стишков». Приговорен к пяти годам исправительно-трудовых лагерей, реабилитирован 20 августа 1956-го.
Из заявления московскому транспортному прокурору, 5 марта 1956 года:
Находясь в Таганской тюрьме, в декабре 1938 года, я остро заболел. Температура доходила до 38–40 [градусов]. И вот почти каждый вечер, после отбоя в тюремной больнице, меня вызывали на допрос. Мне давали тонкий халат и валенки, состоявшие из голенища и узкой перепонки на сгибе ступни — остальной подошвы в них не было. В такой одежде и обуви меня проводили по дворам тюрьмы, зимой, по снегу. В кабинете следователь Терентьев держал открытым или окно, или большую форт[оч]ку.
Сам следователь сидел в шубе с поднятым меховым воротником и в меховой шапке. А я больной, с высокой температурой, по пять-шесть и даже восемь часов проводил на морозе в описанном выше наряде.
Фриц Ангер, 40 лет
Родился в Курляндской губернии в семье рабочих, латыш. Ангер окончил технологический факультет Московского института народного хозяйства имени Плеханова, работал старшим мастером жирового отделения на мясокомбинате имени Микояна в Москве. Арестован в 1938 году по обвинению в «националистической деятельности» и подозрению в шпионаже. Во время следствия находился в Таганской тюрьме, там его избивали сотрудники НКВД. Ангера приговорили к 10 годам исправительно-трудовых лагерей, но в 1939 году наказание изменили на пять лет ссылки в Казахстан. Реабилитирован в 1956 году.
Из жалобы XVIII съезду партии ВКП (б), 28 февраля 1939 года:
Я категорически отрицал предъявленное мне обвинение. Тогда следователь и другие сотрудники НКВД (фамилии не помню) начали меня беспощадно избивать ремнем, на конце которого была железная пряжка, резиновой палкой и топтать ногами. При этом следователь пригрозил, что меня расстреляют как собаку, если я не подпишу протокол допроса с предъявленным мне обвинением.
Допросы происходили ночью. Во всех комнатах в это время тоже производили допросы, и оттуда неслись дикие вопли истязаемых людей.
Когда меня отправили в Таганскую тюрьму, в камеру 317 (или 417, точно теперь не помню), там увидел тоже избитых людей. Помню следующие фамилии безжалостно избитых: Церс, Кехер, Замковский, Михельсон, Фельтон, Блонский, Карья, Галиади, Саютин, Барбар, Калнин, Упенек и Криштоп.
У Фельтона была раздроблена челюсть, и у него вся голова опухла. У Упенека вся спина была изрыта глубокими кровоточащими ранами от железной пряжки. У Криштопа следователи отдавливали и дробили ногти на пальцах рук, и у него после допроса из-под ногтей сочилась кровь.
Андрей Малыхин, 52 года
Родился в деревне Нижняя Клешонка Курской области в семье крестьян; окончил два класса школы, работал управляющим Ногинским отделением Госбанка. Арестован в 1938 году по обвинению в «контрреволюционной деятельности». Во время следствия Малыхин находился в Ногинской тюрьме, где его избивали сотрудники НКВД. Приговорен к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Реабилитирован в 1956 году.
Из заявления председателю партийного контроля при ЦК ВКП (б). Трудовые лагеря села Ныроб Пермской области второго отделения Усольлага НКВД, 23 мая 1939 года:
Восемь суток держали меня на ногах, не давая ни спать, ни сесть, ни кушать, заставляли самому на себя признать, что я контрреволюционер. Били, лишали сознания три раза, и после этого [я] оказывался в другой комнате и весь облитый холодной водой. [Сотрудники НКВД] инсценировали ложный побег с тем, чтобы во время этого пристрелить, и [совершали] ряд других безобразий, вплоть до такой угрозы — «выкрутим половой орган, если не подпишешь нам протокола». При всем этом я категорически от подписи отказался, сказал им: «Лучше умереть честным большевиком, чем быть презренным трусом».
Как память о репрессиях XX века помогает описывать происходящее в России сейчас? Отвечают «Мертвые души»
Террор — это вещь, которая страшно разобщает людей. Но даже в таких условиях было много примеров, когда люди тем не менее боролись за себя и членов своих семей. Самым невероятным образом (в общем, как и сейчас) существовала адвокатура, причем даже по политическим делам. И жалобы, которые мы обнаружили, — это тоже свидетельство того, что шла какая-то борьба. Если ты пишешь эту жалобу, значит, ты в той или иной степени веришь, что есть к кому обратиться, что что-то может быть пересмотрено.
Но важно не преувеличивать степень знания людей о том, что именно происходило в то время. Да, люди пропадали, но отсутствовало понимание, [почему человека арестовали и действительно ли он виновен]. В этом весь ужас: это что-то таинственное и непонятное, о чем не пишут в газетах. Ты узнаешь новости по сарафанному радио или от родственников. Людям приходилось пробираться через это на ощупь, поэтому каждое такое дело было для них супер-краш-курсом по тому, как бороться с государством.
Все эти истории имеют прямое отношение к современности, потому что пытки — это то, что происходит прямо сейчас. Философ Жан Амери пережил несколько нацистских лагерей, и большая часть его книги «По ту сторону преступления и наказания» — описание пытки, которая с ним случилась. Амери говорит, что пытка — это вещь, которую нельзя преодолеть, это то, что остается с тобой навсегда. Он объясняет, что пытка — самый универсальный способ расчеловечивания: ты перестаешь доверять миру, потому что видишь конкретных людей, которые перестали вести себя с тобой как с равным существом, лишили тебя права быть человеком.
Вернуть это доверие и фундаментальное чувство человеческого достоинства чрезвычайно сложно. Да, идет война, но для многих людей, которые живут в России, она даже сейчас по-прежнему «где-то далеко». А пытка — это то, что происходит у нас дома, прямо под носом. Если от войны еще можно в каком-то смысле спрятаться, то от пытки — невозможно.
Это общее место для всех: ты можешь быть сколько угодно «за войну» или «не интересоваться политикой», но мента на улице ты тем не менее все равно боишься больше, чем кого-либо еще. Ты смотришь на человека в форме, на представителя государства, и воспринимаешь его как источник насилия. Тебе страшно, потому что ты знаешь, что есть что-то такое, от чего не скрыться, перед чем ты беззащитен. Даже по телику, который не говорит правды о войне, не стесняются показывать людей, которых пытали при задержании. В России это уже часть нормы. Мы не знаем, как уничтожить эту пыточную практику. Но если мы опять должны начинать с самого начала, то нужно начинать с называния вещей своими именами.
Пытка — это пытка. Пытка — это то, что происходило в прошлом, и то, что происходит прямо сейчас. Мы не можем и не хотим жить в государстве, в котором пытки становятся нормой. Мы называем имена тех, кого пытали. Мы называем имена тех, кто пытал. И если мы говорим это друг другу и всем вокруг достаточно громко и настойчиво — мы как минимум перестаем воспринимать эти пытки как должное, мы боремся со своим страхом.
«Медуза»