Имейл-рассылка «Сигнал» от создателей «Медузы» существует уже почти год — и за это время разобрала больше 160 терминов, понятий, штампов и мемов, при помощи которых мы говорим и думаем о войне, мире и власти. Речевые штампы не появляются просто так: они нужны, чтобы кратко обозначать какую-то сложную идею, к которой приходится часто обращаться, но долго каждый раз объяснять.

На сей раз редакция сама изобрела новый термин, так как обнаружила явление, которому пока не придумано названия, а пора бы его уже придумать. Этот термин — «оппояз».

Этот текст вышел в рассылке «Сигнал» 1 апреля 2023 года. Письмо продолжает серию выпусков рассылки о языке новостей, политики и пропаганды: «Новояз», «Фейк», «Информационный пузырь», «Вброс» и «Без цензуры».

Журналист Дмитрий Колезев в конце марта составил календарь политических стримов на русскоязычном ютьюбе — и получилось альтернативное телевидение, как если бы передачи на нем вели сплошь оппозиционеры. Чуть раньше он же смоделировал телевизор «прекрасной России будущего» в одном из своих роликов.

В этом «альтернативном телевизоре» — не только другие лица, но и другие темы, другие идеи и другие способы их выражать. Создается впечатление, что пропагандисты на российском телевидении и оппозиция на ютьюбе говорят попросту на разных языках.

Этот оппозиционный язык пересыпан характерными маркерами. Антивоенный комитет в программном заявлении прямо говорит, что Путин — «обезумевший диктатор». Михаил Ходорковский делит россиян на «простых» и «непростых» и предлагает «непростым» доказать, что они не «запутинцы». Юлия Латынина анализирует данные опросов о поддержке Путина, используя термины «кровавый режим», «тяжелое наследие СССР», «репрессивный аппарат» и «твердокаменные фашисты». Екатерина Шульман рассуждает о «расколе элит», Геннадий Гудков в интервью оперирует понятиями «кремлевские кланы» и «заговор против Путина», а Аркадий Бабченко напоминает сразу всем, что давно пророчил каждому нары в «в одном ГУЛАГе».

До начала войны людей, говоривших подобным образом, часто пренебрежительно называли «демшизой». После 24 февраля понадобился антивоенный язык. И его основой стали именно «демшизовые» лексикон и символический ряд. Они же в 2022 году сформировали особый язык российской либеральной оппозиции.

Разве у оппозиции может быть особый язык?

Не совсем язык. Точнее — особый дискурс.

Давайте быстро разберемся, о чем речь. Хотя наша языковая реальность очень сложна, нам понадобятся лишь четыре ключевых понятия: язык, речь, текст и дискурс. Их довольно легко разделить.

Если совсем просто, язык — это набор знаков (слов) и правил, по которым эти знаки составляются в связные высказывания для выражения мыслей, а также образования новых знаков (если слова нет, а оно нужно — его можно заимствовать из другого языка или придумать; оно будет функционировать в языке по тем же правилам: склоняться, спрягаться и так далее).

Речь (письменная или устная) каждого человека индивидуальна — это живое проявление языка, то, что мы из него берем, когда выражаем свои мысли.

Когда мы пишем или говорим, то создаем тексты, в которых организуем наши идеи. 

Эти идеи и понятия часто укладываются в какой-то узнаваемый способ рассуждений, который называется дискурсом.

Например, если автор в статье ставит интересы государства и родины выше частных — он развивает государственнический, или «патриотический», дискурс. Другой автор напоминает о «правах человека», «гражданском обществе» — и его смыслы в современной России развивают скорее оппозиционный дискурс (под «оппозицией» обычно подразумеваются в первую очередь либералы — эту устойчивую ассоциацию без особого успеха оспаривают представители других политических течений, включая многих «турбопатриотов»). 

Дискурс можно назвать языком в языке. Он ограничивает, сужает свободу выражения, как бы прокладывает ценностную и смысловую колею: одни слова и выражения исключает, другим придает специальное значение. 

Особенность политического языка в том, что он состоит из публичных высказываний — это следует из самой сути политики. Связь публичного языка и политики активно изучают. Например, в 2008 году вышла книга нидерландского лингвиста Тёна ван Дейка, где более чем на 300 страницах рассматривается взаимодействие власти и дискурса — называется она (предсказуемо) «Дискурс и власть».

По ван Дейку, социальная власть — это когда одна группа общества контролирует другие. Ключевой инструмент власти — контроль над дискурсом. Попросту говоря, возможность определять, что и как можно и нельзя говорить. Таким контролем, пишет ученый, легко злоупотребить: разрешить публичные высказывания только в рамках навязанного дискурса или вообще запретить высказываться без санкции власти.

Более того, речь во многом управляет сознанием, и действия людей рано или поздно начинают диктоваться этим доминирующим дискурсом — идеологизироваться. Затем эти люди воспроизводят доминирующий дискурс уже самостоятельно (в частности, их этому учат в школах).

Вряд ли бывает так, чтобы в обществе не доминировал какой-либо дискурс. Весь вопрос в том, насколько он устраивает граждан в целом и можно ли его при необходимости сменить.

Политическая конкуренция — это во многом конкуренция дискурсов: одним важнее права человека, другим — безопасность, одни так понимают свободу и справедливость, другие — эдак. Оппозиция в системе ван Дейка — производитель конкурирующего дискурса, который претендует на то, чтобы стать доминирующим. Для этого оппозиционным движениям надо отстроиться от доминанты: на уровне идей, ценностей, лексики, эмоций.

Если же политическая конкуренция «выключена» — альтернативный дискурс не перестает существовать, но подавляется. И, подобно тому как доминирующий дискурс вырабатывает новояз, альтернативный вырабатывает оппояз. 

Новояз сглаживает острые углы, чтобы не раскачивать лодку. Поэтому в нем затопление называется «водопроявлением», а взрыв — «хлопком». Оппояз, напротив, максимально заостряет углы. 

Перепутать эти два публичных наречия трудно, даже когда они сравнимы по эмоциональности. Возьмите какой-нибудь пост Дмитрия Медведева и сравните, скажем, с постом Александра Горбунова (Сталингулаг). Понятно, что они различаются, но чем именно?

Как проявляет себя оппояз?

Основных проявлений три.

Во-первых, лексика. У оппозиции другой набор слов. Постсоветские коммунисты в девяностые, в бытность реальной оппозицией, активно черпали из советской партийной лексики, добавляя туда патриотическую. Смесь коммунистического жаргона с народно-патриотическими воззваниями лучше всего видна в опубликованной в «Дуэли» в 1996 году Декларации об основах политического сотрудничества народно-патриотических сил: там, например, соседствуют «коллективизм» и «интересы личности». А еще, к примеру, в предвыборных воззваниях пермского отделения КПРФ — там говорилось, что граждан зовут не в тоталитарный режим, а бороться за честь и достоинство Российской державы (о том, как позднее Путин присвоил себе патриотический дискурс, мы писали в выпуске «Патриотизм»). 

У либералов тогда же появился свой лексикон. В первые годы новой России переопределилось восприятие «демократии», стали активно упоминаться «права человека», «приватизация» и «частная собственность», получили свои слова и прочие важные для либералов идеи.

Лингвисты даже отдельно исследуют ключевые «оппозиционные» понятия. Например, «западнической» части оппояза посвящена книга лингвистов Ирины Левонтиной и Алексея Шмелева «Либеральный лексикон», где смысловые корни этих понятий (помимо уже перечисленных также «плюрализм», «толерантность» и прочие) часто прослеживаются до XIX века и дальше.

Отражается это и в художественной литературе. У Татьяны Толстой в постапокалиптической «Кыси» диссидент-истопник Никита Иваныч требует прекратить «бюрократическое хамство» и «уважать человеческую личность». Но в мире «Кыси» эти слова уже ничего не значат: «Все уж привыкли, знают, что Никиту Иваныча нечего слушать: несет бог знает что, сам небось половину слов не понимает».

Во-вторых, эмоциональность. Российскому оппоязу еще 10 лет назад было присуще эмоциональное окрашивание и даже оскорбление противников. 

Ученые, изучавшие «антирежимную пропаганду», отмечали обилие негативных оценок, сильных слов, высмеивающих, унижающих эпитетов. Кроме того, уже тогда изучаемые интернет-активисты говорили о нелегитимности режима и широко задействовали сатиру. Подобная языковая стратегия автоматически рождает штампы: если режим, то кровавый, если сроки — то сталинские. Аппарат — обязательно репрессивный. И не то чтобы употребление таких эпитетов неоправданно — но именно их клишированность часто становилась поводом для насмешек (а потом насмешники начали сокрушаться: «демшиза была права»).

Сатира и негативизм — не уникальный прием российской антирежимной пропаганды. Публичным политическим оскорблениям как части оппозиционной идеологии много веков. Например, в Англии с XVI века расцвела памфлетная публицистика, ставшая основной формой политической дискуссии. Сотни (!) различных памфлетов — в том числе анонимных — обличают политических противников, предлагают новые идеи и наводят панику. Это явление получило название «памфлетные войны». По тону и структуре они напоминают современные интернет-дискуссии. Один из памфлетов, вышедший в 1641 году, например, назывался «Ответ, столь же верный, как сталь, на ржавый, лживый, нелепый, лживый навет».

Другой пример — то, что в американском политическом жаргоне называется «soundbites». Это когда сложная политическая идея сводится к эмоционально заряженному клише, которое легко скандировать: «Black lives matter!», «Lock her up!» (примерный аналог русского «На нары!»). Дональд Трамп еще в ходе президентской кампании 2016 года (то есть будучи в оппозиции) придумывал оскорбительные прозвища для своих оппонентов и превращал их в речевые клише — все эти «Crooked Hillary», «Lying Ted», «Crazy Bernie» стали языковыми маркерами масштабного политического движения в США.

В-третьих, сопротивление цензуре. Все то, что властный новояз пытается скрыть, оппозиционный язык старается назвать. Если человек вместо СВО говорит «война», а издание вместо «хлопка» пишет «взрыв» — они тем самым демонстрируют свою неподцензурность, неподконтрольность российской власти.

Интересно, что «война» в России не была публичным маркером оппозиции до 24 февраля 2022 года, а в марте — с фактическим объявлением военной цензуры — превратилась в слово, которого нет в доминирующем дискурсе. Точнее, нельзя «Россия ведет войну», можно — «война НАТО против России». Из-за этого Z-военкоры и дугинцы, требующие воевать сильнее, изобретают новый слой новояза и, например, расшифровывают СВО как «священная военная операция».

Если же мы говорим об актуальном значении слова «война», то оно стало именно что маркером антивоенного дискурса. Таким образом, оппояз как бы включает в себя, то есть апроприирует, слова и выражения, оказавшиеся запрещенными в публичном поле. 

Новояз — это плохо. А оппояз?

Не обязательно плохо. Не всегда удачно.

Разросшийся в последние годы новояз создал карту языковых маркеров, по которой можно понять, что говорящий поддерживает власть или является ее представителем. Одной из последних самых ярких (но неудачных) попыток раскрасить эту карту стала повсеместная «зет»-маркировка — достаточно заменить пару букв на латинские, чтобы сигнализировать о своей позиции.

Очевидно, что рано или поздно появилась бы карта языковых маркеров, сигнализирующих об обратном. Это неизбежно. Правильно, что у оппозиции вместе со способом рассуждать появляются языковые инструменты для этого рассуждения.

Но есть нюансы.

Во-первых, оппояз часто менее самостоятелен, чем язык власти. По своей сути он всегда противостоит доминирующему дискурсу. Власть как бы диктует, что еще добавить в оппояз — все то, чего не хватает или что запрещено в ее речи. Получается, власть руководит созданием оппояза как бы от обратного. А так как дискурс определяет сознание, этот процесс загоняет оппозицию в колею, которую она не сама выбрала.

В выпуске про путинизм мы отмечали пустотность кремлевской идеологии. Когда оппозиционный язык выстроен на отрицании и без того бессмысленных идеологем власти и сопротивлении «бешеному принтеру» (еще один образчик оппояза), это лишает политическую речь автономности, самостоятельности.

Во-вторых, российская оппозиция не едина — и в языковом отношении в том числе. Общая политическая программа должна вырабатываться в спорах. Но чтобы спор был возможен, нужен общий язык (точнее, конечно, дискурс). А его не всегда получается найти.

Употребление и распространение запрещенных слов (отклонение от доминирующего дискурса) стало грозить буквально сталинскими сроками. В результате оппояз немного смягчается и размывается, напоминая в своей уклончивости официальный новояз. 

Вот буквально один пример. Уехавшие лидеры мнений — носители оппояза — легко называют войну «войной» или «полномасштабным вторжением». Оставшимся приходится говорить на публике уклончиво — компромиссом тут стал как ряд синонимов («24 февраля», «текущая ситуация», «кризис», «военные действия»), так и просто эзопов язык, ломающий строй публичных высказываний. Проще говоря, маркировочная функция оппояза размывается, а вслед за ней теряет силу и ценностный идеологический заряд. 

Впрочем, есть консенсус по поводу некоторых непроизносимых слов. Почти никто из оппозиционеров не говорит СВО (кроме разве что Григория Явлинского). Точно так же вряд ли кто-то из оппозиционеров без иронии произнесет «традиционные ценности», «гей-пропаганда» или «коллективный Запад». 

Наконец, в-третьих, россияне, к которым обращаются политики, не обязательно провластны или оппозиционны. Соцопросы, даже если не доверять им в конкретных цифрах, свидетельствуют о существовании молчаливого большинства, выполняющего запрет на публичные высказывания, выходящие за пределы доминирующего дискурса. Это не значит, что они с дискурсом согласны.

Но раз большинство молчаливое, то естественно, что про его участие и мнение в области публичных высказываний нам почти ничего не известно. Говоря по-оппоязовски, общество атомизировано, горизонтальные связи нарушены, институты не работают.

Кремль предлагает ему под видом идеологии более или менее комфортную пустоту. Далеко не так просто принять в качестве ценностного языка оппояз, в котором каждое слово строго противостоит аналогу в доминирующем дискурсе. Поэтому молчаливое большинство конформистски принимает первый дискурс и часто отторгает второй.

Получается, что язык — новояз — есть у Кремля. Свой язык — оппояз — есть и у противников власти. Нет своего языка только у людей, которые, вообще-то, рано или поздно и должны сказать самое значимое политическое слово.

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

Термин «язык оппозиции» не всегда употребляется в политическом смысле. В языковом справочнике по проблемам ВИЧ/СПИДа понятие opposition language обрело довольно непривычное значение. Так называют совокупность эвфемизмов, клише и аргументов отрицателей ВИЧ и противников ответственного планирования семьи.

Интересно, что некоторые элементы этого языка хорошо знакомы россиянам. Авторы справочника включают в этот opposition language «суверенные права» и «национальный контекст» как обоснование, почему в той или иной стране можно пожертвовать универсальными правами человека. Также к ним относят традиционалистские клише, которые предлагаются вместо предохранения, — в том числе «семейные ценности» и «ответственные и здоровые отношения».