«Это попытка дать уставшему народу маленькую победу» В Украине запретили деятельность УПЦ. Вот что об этом думают ее прихожане
«Украинское православие делает шаг к освобождению от московских чертей», — сказал президент Украины Владимир Зеленский в обращении, посвященном Дню независимости Украины. В этот же день он подписал закон № 3894-IX, который запрещает действие в Украине религиозных организаций, связанных с Россией. Фактически этот закон должен запретить в стране деятельность Украинской православной церкви (УПЦ), которая раньше принадлежала к Московскому патриархату. С 2022 года СБУ возбудила уголовные производства в отношении более чем ста священников УПЦ, 26 человек получили приговоры. «Медуза» узнала у прихожан церкви, что они думают о новом законе.
Имена собеседников изменены по их просьбе.
Михаил
юрист из Киева
У государства и общества есть поводы нас [УПЦ] недолюбливать и задавать нам жесткие вопросы. И эти вопросы были всегда, просто сейчас они встали особенно остро. Раньше на какие-то вещи, например на поддержку Януковича [со стороны УПЦ], смотрели сквозь пальцы. Когда же ситуация стала критической, выяснилось, что за нами все записывали, а теперь по всем этим «записям» припоминают. И поскольку речь идет о вопросах государственного закона, а не небесного, мы оставляем за государством право на суд страны-агрессора, патриарха-агрессора и так далее. И, как граждане своей страны, просто не можем не выполнять ее законы.
«Закон о запрете УПЦ» — это название скорее народное, СМИ дали его закону № 3894-IX. И ничего плохого в нем нет, а есть только хорошее, с той точки зрения, что он не боится называть черное черным, а белое белым.
Закон я прочитал полностью, никакого упоминания УПЦ там нет и, понятное дело, быть не может. Он, по сути, говорит о том, что от той или иной религиозной организации сегодня требуется публично заявить, что «мы никакого отношения к стране-агрессору не имеем». Сказать об этом конкретно, а не пытаться, цитируя Евангелие, услужить двум господам — мол, мы связь как бы имеем, а как бы и нет.
В такой позиции наша церковь находится с момента Феофаниевского собора, и я нахожу ее несерьезной. В первую очередь иерархам нужно набраться смелости и сказать, что мы прерываем всякое общение с Московской патриархией: она нам не начальник, мы не ее сотрудники, пусть она делает что хочет. А за ними последуют и простые священники, и миряне.
Подчеркну: я не призываю осуждать лично патриарха [Кирилла], но очень важно публично отмежеваться от его слов и поступков, назвать его позицию нехристианской. Тут не может быть «среднего пути»: можно либо принимать добро и бороться со злом, либо наоборот. Быть посередине не получится.
Да, на соборе «выразили несогласие с позицией патриарха Кирилла по поводу войны». Но высказать несогласие не то же самое, что отмежеваться. Нужны конкретные действия, которые бы не вызывали сомнений ни у друзей, ни у врагов. А у нас пока нет, к примеру, никакой реакции на деструктивные действия Московской патриархии, в частности, на оккупированных территориях.
Например, в Крым при живом митрополите Лазаре из УПЦ назначен митрополит Тихон (Шевкунов) из РПЦ. О митрополите Лазаре при этом [РПЦ не сказала] ни слова. УПЦ, в свою очередь, не комментировала назначение митрополита Тихона. И всех все устраивает.
Недавно я прочитал в фейсбуке замечание владыки Евлогия (Гутченко), который рассказал, что на соборе в Феофании обсуждалось, что мы действительно отделились от Москвы. Но тут же вопрос — почему об этом говорится лишь в кулуарах? Общество ожидает такого признания не от рядовых участников собора, а от тех, кому по должности положено высказывать официальную точку зрения УПЦ.
По-хорошему, теперь, когда закон принят, наши официальные спикеры должны дать ответы на те вопросы, которые поднимаются в этом законе. И ответы должны быть именно конкретными, не уклончивыми. По слову Господню: «Да будет слово ваше „да, да“, „нет, нет“». Чтобы эти ответы не требовали дополнительных толкований, не вызывали разномыслия.
Одним из наших действий сегодня может быть восстановление евхаристического общения с церквями греческого происхождения, которые признали ПЦУ. С одной стороны, мы с ними вроде как и не ссорились — ссорилась Московская патриархия. С другой стороны, мы разорвали общение «за компанию». Одним из ярких свидетельств того, что мы не зависим от МП, будет примирение, в первую очередь со Вселенской патриархией.
Нормализация этих отношений не только восстановит вожделенный мир. В лице иерархов Вселенского патриархата мы фактически получим «адвокатов», которые, как известно, общаются и с президентом Украины, и с другими видными представителями власти. А с каноническим треугольником «Вселенская патриархия — ПЦУ — УПЦ» со временем можно было бы разобраться.
Николай
специалист в сфере стандартов качества из Львова
У нас есть какой-то отрыв государства, его законов и медиасреды от реальности. Внутри страны происходит что-то странное. Например, существует отдельный госорган, который не просто регулирует форму взаимодействия государства и церкви, но и уполномочен определять чью-то аффилированность с кем-то. Вы вообще о чем? У нас разве законы государства и законы религии взаимно обусловливаются?
Госструктура не может определять канонические связи внутри церковного организма, который она даже не понимает. Да, вы можете перекрыть любые финансовые потоки, любые возможности для юридических взаимодействий [между РПЦ и УПЦ] — не вопрос. Но пожалуйста, не лезьте в каноны. Какую нашу связь с РПЦ вы собрались определять? Договоренности о том, какие святые у нас в календаре?..
Местные обладминистрации запрещают деятельность УПЦ — это тоже превышение полномочий. Как следствие, многие храмы уже или позабирали [в пользу ПЦУ], или закрыли. Некоторые, хотя и были в частной собственности, тоже были вынуждены закрыться. А когда люди пытаются собираться на молитву в своих квартирах, на них стучит кто-то из соседей, и приезжает полиция.
Говорят, что есть общественная поддержка запрета нашей Церкви, но медийная составляющая этой поддержки формировалась долго. Известны случаи, когда переход нашей общины в другую религиозную организацию производился не путем голосования внутри этой самой общины, а с помощью [посторонних] «голосовальщиков». Так создается видимость «добровольных переходов» [из УПЦ в ПЦУ]. Все это происходило еще до принятия закона, а что нас ждет теперь?
А запрет капелланства? На фронте много верующих УПЦ, а их, выходит, не разрешают духовно окормлять. Православный христианин, идя в наступление, зная, что он может умереть, захочет исповедоваться и причаститься. Для его души это глобальная потребность, но он лишен такой возможности. Да, в войске есть капелланы ПЦУ. Но у многих прихожан есть вопросы к их каноничности, да и сегодня под омофором этой церкви по отношению к нашей происходят насильственные действия. Понятно, что ты не пойдешь туда исповедоваться, не станешь открывать там душу.
Иногда складывается ощущение, что борьба идет за золото и земли, а не за умы. А страдают невинные: люди ходят в храмы, молятся богу, а тут их собственное государство у них эту возможность [де-факто] отнимает, да еще и во время войны.
Я и сам не могу ходить на службы, хотя очень хочется участвовать в нормальных богослужениях: когда есть храм, алтарь, иконы. Мне хотелось бы открыто пономарить, служить чтецом. Но у меня такой возможности уже давно нет. Приходится искать обходные пути, ехать куда-то далеко, где храм моей церкви еще не закрыли.
Я чувствую большую несправедливость. Я перестал ощущать себя человеком, который живет в свободном обществе, где каждый сам для себя определяет, как ему жить, про что ему думать, как ему верить. Почему продолжают существовать деструктивные секты, которые реально ломают людям психику, а самая большая церковь Украины, исторически ядро православия на наших землях, фактически лишается возможности существования?
Нас обвиняют в «российскости». Я недавно купил себе Библию на церковнославянском языке. Когда я ее открываю, буквально чувствую, что это — именно наша, [а не российская] история. На территории Львовской области недавно нашли остатки Киево-Печерского патерика, и тоже на церковнославянском… Очень бы не хотелось терять память о наших корнях. Очень хочется, чтобы наша страна не отрекалась от своей богатой истории — от языков, которые сформировались здесь, от церкви, которая тоже сформировалась здесь, у нас, [а не в Москве].
Екатерина
химик, теолог из Чернигова
В законе говорится про церкви, аффилированные с центрами в стране-агрессоре, но с религиоведческой точки зрения не совсем понятно, что это за аффилированность и в чем она состоит. Более того, в нашем уставе нет такого названия, как УПЦ МП, — мы просто УПЦ. Мы говорим, что у нас нет никакой связи с РПЦ — ни управленческой, ни экономической. Говорим, что наш орган управления находится в Киеве. Но все это игнорируют.
Говорят, что, если РПЦ считает нас своим филиалом, Украина тоже будет считать нас ее филиалом. Россия считает своими территории Донецкой, Луганской, Херсонской областей — и что теперь прикажете делать? Считать по такой же логике эти области российскими? Теперь вопрос [принадлежности УПЦ] будет решать какая-то комиссия, и ее решение будет зависеть не от того, как мы сами себя определяем, а от того, как это увидят люди, не имеющие отношения к нашей церкви.
Президент [Зеленский] сказал, что Украина борется за «духовную независимость». А что такое духовная независимость? Это независимость чего от чего? С точки зрения юриспруденции, политологии, социологии — какая именно духовность имеется в виду? Верующие воспринимают церковь как организм, объединенный Святым Духом. За нас сегодня определяют, каким духом мы должны быть объединены. Получается, у нас сегодня представители государства решают вопросы метафизического свойства.
Если же мы и в самом деле представляем угрозу для государства и нас стоит коллективно стигматизировать, то как вышло, что за два с половиной года полномасштабной войны из нескольких тысяч священников только сотне выдали подозрения в каких-то правонарушениях? Еще меньше вынесено приговоров. Это меньше процента верующих. Может, эта организация [УПЦ] не представляет такой уж опасности?
Нам предъявляют, что мы транслируем «российские нарративы», а, когда уточняешь, какие именно нарративы имеются в виду, оказывается, какой-то батюшка отказался служить по новому стилю — вот и весь его «нарратив». И никто не замечает душеспасительную и волонтерскую деятельность, никто, кажется, не ставит перед собой цели посмотреть на ситуацию непредвзято. Я делаю вывод, что все это просто травля. Рационального я здесь ничего не вижу.
В жизни верующего религиозная практика занимает огромное место. Неверующие люди имеют какие-то свои практики, чтобы закрывать потребности души, — например, обращаются к психологам, погружаются в творчество. Человек в любом случае ищет что-то, что помогло бы ему наполнить душу. Мы, верующие, тоже нашли для себя место, где можем это сделать, и для нас это очень важно. Поэтому сегодня, как православный человек, я испытываю чувство, будто мне вонзили нож в спину. На фоне всего творящегося ужаса меня лишают еще и возможности спокойно заниматься своей религиозной практикой.
За два года войны меня довели до такого состояния, когда я боюсь лишний раз сказать, что я прихожанка УПЦ. И моему мужу, и нашему ребенку пришлось выслушать очень много неприятных вещей. Мне пришлось разорвать связи с некоторыми друзьями и близкими — как раз из-за этого.
Да, у нас якобы существует альтернатива [в виде ПЦУ], но это все равно что сказать человеку: «У твоей жены русская фамилия, значит, она аффилирована с Россией. Давай мы тебе дадим другую жену: живи с ней, она такая же красивая, как и та». То есть проблема в том, что наши убеждения никто не собирается уважать. А хотелось бы, чтобы спросили: «Что вас смущает? Чем мы можем вам помочь?» Никто не ведет с нами спокойного диалога без фраз о том, что мы «зомбированы». А если нас спросить: «Какие у вас убеждения?» — есть такой ответ: будь у нас уверенность в благодатности той, другой конфессии, никто бы не отказался туда ходить. Но пока что такой уверенности нам не предоставляют.
Отец Александр
протоиерей УПЦ из Днепропетровской области
Думаю, этот закон скорее эмоциональный, чем рациональный, — он ставит украинское общество на новый уровень эскалации внутреннего конфликта. Отдельные люди с его помощью обозначаются «ненормальными», «не нашими». О нас в очередной раз напомнили в негативном ключе, и для [верующих] украинцев могут возникнуть непредсказуемые последствия.
Насколько я знаю, про УПЦ в законе ничего нет, а определением связи той или иной религиозной организации со страной-агрессором будут заниматься уполномоченные структуры. Да, есть шанс, что закон минимально затронет УПЦ: у нас могут отобрать храмы — памятники архитектуры. Но если храм принадлежит частному лицу, у общины его никто отобрать не сможет.
На практике получается, что человек, условно, 30 лет ходил в храм, будучи гражданином Украины, а ему вдруг говорят: «Ты агент Кремля». А он: «Как так? Я же 30 лет был своим!» И человек оказывается загнанным в такой статус, который я называю социальной смертью.
Я вижу болезни нашей церкви как человеческой организации, и сам порой становлюсь носителем этих недостатков. Мы [духовенство УПЦ] в свое время чрезмерно дружили с представителями власти, мы жили в очень «жирном» мирке и занимались храмостроением, когда нужно было ставить в приоритет людей. Но в том же пресловутом «русском мире» [в его поддержке] нельзя обвинить всю общину УПЦ. Эта идеология любима отдельными авантюристами. Но УПЦ в целом — о вечном и настоящем, о небесном, без которого народ, страна и государство теряют полноту и смысл.
Я вижу, что в нашей церкви христоцентричности больше, чем любой идеологии. Но в то же время за последние годы я ничего не слышу в публичном поле о Боге — идет борьба за принадлежность церкви к земному юридическому обозначению, и тогда возникает вопрос: что лежит в основе такой религиозной организации?
С точки зрения православной экклесиологии, никаких «украинских», «русских», «болгарских», «греческих» церквей не существует. В самом глубоком, богословском смысле этого слова есть только Церковь Христова. А все остальное — это юридическое обозначение. Но что главнее для церкви: то, что она украинская, или то, что она церковь? Все-таки церковь не может быть этноклубом. Вне зависимости от смены климата и внешней обстановки, церковь всегда должна говорить о Евангелии, о Христе. Это и есть ответ на все повестки дня.
Сам я стараюсь не нагнетать панику среди прихожан, потому что истерика может оказаться чрезмерной. Возможно, у нас в регионе и не будет катастрофической ситуации: подавляющее большинство [верующих] здесь — прихожане УПЦ. Мы находимся в зоне межконфессионального мира и переживаем дискриминацию разве что в соцсетях. Иногда на улице встретишь человека, который тебя идентифицирует как «московского попа», может вступить в спор, но это максимум. В других регионах дела похуже.
Я живой человек, так что я злюсь, обижаюсь, чувствую страх. Но понимаю, что пачкаюсь, погружаясь в эту тьму. А Господь ведь нам оставил инструкцию, что нужно учиться прощать. Оказалось, это очень сложно. Но если вникнуть в заявления наших оппонентов, начинаешь понимать, почему люди стали так о нас думать. Как я слышал в одной песне, «у каждого своя незаживающая рана». И в конце концов, начинаешь сочувствовать всем. Сегодня жизнь и смерть обесценились, ненависть достигает критической точки и может прорастать у каждого из нас внутри, а это страшно. Поэтому важно, чтобы хоть кто-то эту ненависть как-то сдерживал, хотя бы в самом себе.
Для меня в конечном счете главное — принадлежность к Церкви Христовой. Так что я со своей стороны постараюсь дальше заниматься прямыми обязанностями: служить людям, говорить им о вечном. Это как в фильме [Джона Макдоны] «Голгофа»: священник там сидит в баре, и ему говорят: «Отец, твое время прошло». А он отвечает: «Мое время никогда не пройдет».
Максим
IT-специалист, студент семинарии УПЦ из Киевской области
Нельзя сказать, что закон № 3894-IX застал нас врасплох. Мы были к этому готовы, так что все неприятные чувства пережили задолго до.
На бытовом уровне я перманентно сталкиваюсь с буллингом [из-за вероисповедания]: на работе, в соцсетях, даже в театральном кружке. Но этот буллинг мне даже в чем-то понятен. Сейчас церковь непопулярна: запрос на национальную самоидентификацию намного выше, чем на религиозную. Зачем тем, для кого конфессиональная принадлежность не принципиальна, меня жалеть? Я в их глазах маргинал и невежда. Поэтому я практически перестал вести страницу в фейсбуке. Я устал бороться с ветряными мельницами, это опустошает.
К тому же мы православные, а в нашей традиции [якобы] следует склонить голову, процитировать апостольские послания: «Нет власти не от Бога», молчать и молиться. Но мне кажется, что традиция безвольности и покорности — приобретенная, точнее, сформированная консервативным пониманием православия. Она не очень коррелирует с христианством как таковым.
Вот и сегодня мы должны не молчать, а кричать, называя грех грехом. И как православный, я вижу в этом законе откровенно греховные аспекты: клевету, притворство, ханжество… Он скользкий за счет подтекстов, намеков, попыток с помощью вполне законных формулировок чинить беззаконие. Многим из моего круга общения кажется, что закон был написан исключительно для запрета УПЦ. Так пусть бы так и сказали. Но нет, там [в тексте закона] речь будто бы о какой-то выдуманной, абстрактной церкви.
Большая роль в законе отводится ГЭСС, которая призвана провести независимые религиозные экспертизы. Но складывается впечатление, что ГЭСС, институт, который должен быть нейтральным, играет сегодня за одну из команд.
Я считаю, что этот закон популистский, это попытка дать уставшему народу маленькую победу, пусть и над вымышленным врагом. И все предыдущие «нападки» на церковь, такие как отбирание лавры или первое чтение закона, сопровождались неудачами или стагнацией на поле боя. Выходит, что «победами» над УПЦ как бы прикрывали наши военные неудачи. Сейчас же у нас идет успешная операция на курском направлении, так что зачем нужен акт с принятием закона — неясно.
А может, я ошибаюсь и это не популизм, а действительно «глас народа» — и тогда это страшно. Да, я уверен, что нас есть за что не любить. У нас в церкви есть коллаборанты, есть люди «псевдодуховные», которые едва ли не проклинают другие конфессии. Но это ведь далеко не все!
Я сам будто бы хожу в какую-то другую церковь — не в ту, о которой говорят по телевизору. Моя УПЦ удивительная. Тут концентрация философии и знаний, тут ядро взаимопомощи, тут адекватные, современные люди. Возможно, мне повезло и у меня искаженное восприятие благодаря удачному опыту. Но этот опыт я приобретаю уже несколько десятилетий и где бы я ни контактировал с УПЦ — в храме, на волонтерстве, в семинарии, с друзьями на кухне. Везде чудесные люди.
С другой стороны, из текста закона я понимаю, что нам дали немного времени, чтобы мы все-таки нарушили молчание, наступившее после собора в Феофании, и определились с дальнейшим вектором. И где-то в глубине души я рассчитываю, что этот закон станет катализатором изменений, трансформации УПЦ: будь то попытка расставить точки над і в отношениях с РПЦ, приближение к юридической и фактической автокефалии или же создание экзархата Константинопольской церкви [на основе приходов УПЦ]. Пусть это будет любой шаг — лишь бы не замирать, не молчать. Бездействие приведет к потерям храмов, маргинализации церкви и консервации традиций. Не хочется этого исхода. Хочется живой церкви.
Как написала одна моя знакомая, «я молодая, переживу это и посмотрю, как закончится». Думаю, что Блаженнейший [митрополит Онуфрий] и дальше смиренно будет полагаться на Бога и молиться, призывать и нас [паству] к этому. А благодаря высокому авторитету Его Блаженства, многие так и поступят. Мы как церковь избавимся от всего ненужного — так же, как при эвакуации [из зоны боевых действий] мы с удивлением обнаружили, что жизнь большой семьи помещается в багажнике легкового автомобиля.
[Государственный] аппарат будет и дальше побеждать выдуманного врага путем его дискредитации. УПЦ лишится множества храмов и монастырей. [Общины] поменяют в документах свой тип [с религиозной организации] на «комнату психологической разгрузки» и продолжат служить Богу.
Мария
журналистка из Киева
Сегодня церковь как земная религиозная организация не впервые в истории страдает оттого, что на нее оказывает влияние государство. И теперь у УПЦ — куча юридических и имущественных вызовов.
Когда-то эта церковь была обласкана украинской властью, а в какой-то момент стала удобным полем для политических манипуляций. И поскольку УПЦ [юридически была] подчинена Москве, в нее стали вкладываться пророссийские, а точнее, прокремлевские силы. Думаю, это усилилось, когда у Путина созрел план возврата всех нас то ли в СССР, то ли в Российскую империю.
Когда началась полномасштабная война, нам нужно было действовать решительно, декларировать отделение от российской церкви — и быстро показать, что УПЦ ни при чем. Но тот же собор в Феофании был настолько вялый! Церковное руководство должно понимать свою ответственность перед паствой, а мы не увидели решительных шагов от иерархов церкви, не увидели, что у них есть ощущение ответственности за людей.
Из них одни, будучи прокремлевскими, боятся каким-то образом оскорбить свое начальство в России. При этом они не обязательно циники — они могли просто начитаться всяких «старцев» и поверить, что спасение только в Москве, у «царя-батюшки». Другая категория может не верить в победу Украины на фронте — и тогда, если Россия победит, она всех несогласных будет судить.
Есть еще третьи, которые боятся потерять каноничность церкви в случае [самопровозглашенного] отделения от РПЦ, боятся уйти в раскол. На самом деле мы можем это сделать, тем более что раскол врачуется покаянием: сменится в России власть через каких-то десять лет — придем и покаемся. Сколько примеров, когда церкви уходили в раскол по политическим причинам и на спасении верующих это никак не сказалось.
Сейчас в церковь приходит много людей, которым требуется утешение. И лучшее, что сегодня можно сделать, — воспользоваться временем, когда люди все-таки обращаются в церковь. Это важнее, чем вопрос каноничности, над которым так трясутся наши епископы. Пусть наша церковь будет какое-то время «незаконна» — но она останется легитимна, пока люди ей доверяют и считают, что тут есть Дух Божий.
Для меня церковь — это духовное единство. Это люди, которые и сами работают над тем, чтобы стать лучше, и мне помогают приблизиться к тому идеалу, который демонстрирует в Евангелии Христос. И думаю, нас сегодня «преследуют» не за то, что кто-то из нас верен Христу, а за то, что мы относимся к «враждебной» религиозной организации. И я готова, условно, пострадать за свою веру и идеалы — но не за то, чтобы кто-то получил зарплату из Кремля.
Я в церкви с детства и хорошо понимаю простых верующих. Их воспитали слоганами, похожими на рекламные: «кому церковь не мать, тому бог не отец», «спасти тебя может только бог, а чего хочет бог — знает только батюшка». Продолжу: а чего хочет батюшка — определяет епископ. А как мы знаем из истории православия, желания епископа определяет государство. И вот мы пришли к моменту, когда епископу нужно решить, где его государство. И тут непонятно, что сказать верующим, которых воспитывали, по сути, в лояльности Кремлю.
В монастыре [УПЦ живет монахиней] моя старенькая мама, она очень верит тому, что говорит ее окружение. И когда было попадание в детскую больницу [«Охматдет»], мама сразу мне написала, что это была украинская ракета. Меня это потрясло — ведь много экспертов уже исследовали эту ситуацию и доказали, что ракета, с высокой вероятностью, была российской. А вот Россия вещает, что это «украинцы сами себя бомбят», и мама почему-то транслирует именно эту версию.
О чем это говорит? Либо о том, что в их монастыре до сих пор действуют кремлевские агенты, или же просто там не видят другого центра мира, кроме Москвы. И нашу церковь преследуют именно по политическому мотиву, из-за приверженности Кремлю. Пока православный народ доверяет российским пропагандистским источникам, совершенно нормально для государства во время войны эту деятельность прекратить — рассредоточить этих людей как минимум.
Единственное, что меня печалит как антисоветчицу и участницу Майдана, — методы, которыми пользуется наше государство. Нам бы поближе к цивилизованному миру. А Украина сегодня, к сожалению, действует по-советски. В Европе такие решения по поводу церкви принимались бы очень мягко — грубо говоря, мы все бы дружно перешли в ПЦУ, аплодируя и даже не замечая, как все произошло. А у нас ограничивается деятельность такой крупной структуры! Причем параллельно накрутили множество других людей. У нас в обществе пока еще сохраняется готовность преследовать друг друга, и на эту готовность опирается кампания [ограничения деятельности УПЦ].
Большинство верующих УПЦ так же пострадали от войны, так же служат в ВСУ, защищают свою страну, они патриоты Украины, ее граждане. За проблему епископов и чиновников платят рядовые верующие. Я очень сочувствую тем, кто ходит в церковь именно к Богу. Такие люди сегодня очень страдают и от принятия закона, и от общественного хейта. Но сегодня наш народ в таком состоянии, что ему не до рефлексий: всем украинцам наносится ужасный ущерб, и это огромная боль. Заняться устранением ее последствий могло бы стать хорошей задачей для христиан. Мы могли бы не демонстративно уходить в подполье, а понести ответственность перед страной, где родились, перед людьми рядом, помочь смягчить эту боль.
Человек, который верен Христу, в первую очередь должен увидеть боль другого. Почему нас сегодня этот другой гонит? Потому что он напуган: ему рассказали, что священник работал наводчиком, а у епископа нашли пропагандистские брошюрки. И испуганному соседу православный человек сегодня кажется источником опасности. Что следует сделать верующему в такой ситуации, если он милосердный и сострадательный? Не отсвечивать, поубавить показную религиозную активность — потому что сейчас не то время, когда нас гонят за веру. От нас как раз просят проявления веры, просят быть деликатными друг к другу.
«Медуза»