«В прошении о помиловании я написал, что не считаю себя преступником, но надеюсь, что меня выпустят» Школьник Кевин Лик сфотографировал военную базу из окна своего дома. За это его обвинили в госизмене
На грубых серо-черных ботинках 19-летнего гражданина России и Германии Кевина Лика до сих пор видна лагерная пыль. Еще на прошлой неделе Лик, осужденный по статье о госизмене, находился в колонии Вельска Архангельской области, а уже 1 августа оказался на борту самолета, летящего в Анкару. Оттуда бывшие политзаключенные полетели в немецкий Кельн.
Двухметровый осунувшийся молодой человек выходит с территории госпиталя Минобороны Германии (бундесвера), где у входа дежурят восемь сотрудников полиции и фельдъегерской службы, а над зеленым забором в несколько рядов тянется колючая проволока. Он тепло прощается с одним из основателей центра «Мемориал» Олегом Орловым, вместе с которым приехал из «Лефортово», — тот уезжает из больницы.
С собой в кармане тренировочных штанов, уже не лагерных, у Лика российский внутренний паспорт, шоколадные батончики, которые он взял, чтобы угостить журналистов, и кнопочный телефон, выданный сотрудниками правительства Германии. Номер Кевина не определяется, сам вчерашний политзаключенный его тоже не знает.
«Er ist jetzt ein freier Mann», — говорит пресс-офицер Брандт, отвечая на вопрос немецкой журналистки о том, можно ли взять интервью у Кевина Лика.
«Фээсбэшники шутили неприятные шутки, один сказал, что кто-то поедет на обмен в пластиковом пакете»
— Как вы поняли, что вас собираются обменять?
— Я догадывался, когда за мной приехал этап из Архангельска, фсиновские спецназовцы. Я предполагал, что что-то будет, но окончательно понял, что это обмен, когда нас посадили в автобус у «Лефортово» перед отправкой в аэропорт.
— Кто был в том автобусе?
— Там был один представитель ФСБ: он объяснил, что мы едем на обмен заключенных. Помимо этого, к каждому [политзаключенному] был прикреплен собственный фээсбэшник, который, типа, охранял. Они все были в балаклавах, но некоторые их сняли. Они грубо к нам относились, шутили неприятные шутки, один сказал, что кто-то поедет [на обмен] в пластиковом пакете.
— Кому именно это сказали?
— Я уже не помню. По-моему, Саше Скочиленко.
— А вам что говорили?
— Когда я сел в автобус, стал рассматривать, кто там вообще находится. Я сразу же увидел Илью Яшина и Владимира Владимировича Кара-Мурзу. Один из сотрудников ФСБ закричал: «Что, волю почуял? Мы тебя сейчас отправим обратно!» Я не знаю, может быть, не понравилось, что я рассматривал, кто в автобусе.
— А почему вы узнали Яшина и Кара-Мурзу? Вы следили за политикой до того, как вас арестовали?
— До того, как меня заключили под стражу, конечно, я за всем этим следил. Потому что очень интересно это все было.
— Как бы вы описали свои политические взгляды?
— Демократическо-либеральные, я бы так сказал.
— Когда вас арестовали, вам было 17 лет. Только в 12 вы переехали в Россию из Германии, выучили русский язык за пять лет — и уже выигрывали школьные олимпиады. Как вы заинтересовались политикой страны, в которой до этого не жили и на языке которой не говорили?
— Я [морально] сейчас чувствую себя в России. Я больше связан с ней, чем с Германией. Я там жил, и мне было интересно, я следил за внутренней и внешней политикой России. Я считаю, если ты живешь в стране, важно знать, что в ней происходит. Понятно было, что все не очень хорошо. [Я помню], как в 2018 году всех бюджетников города [Майкопа] гоняли на выборы, чтобы они голосовали за Путина. Я этого не поддерживал, не понимал. Я начал постепенно разбираться, что происходит.
— О чем вы подумали, когда началась полномасштабная война?
— Что война начнется, было известно еще за месяц. В конце января 2022-го я был в военном комиссариате: когда тебе [исполняется] 16, тебя ставят на учет. И я слышал разговор военного комиссара с другим военным. Он сказал, что «сейчас наш флот прибудет в Черноморье, и мы начнем». Понятно было, что это все будет. Все это страшное дело.
— Вы обсуждали это с друзьями?
— Да, конечно. Эта тема всех нас касалась, потому что это очень страшно было. Из тех, кого я знаю, большинство не поддерживает [войну]. Все понимали, что об этом опасно говорить и что за это могут посадить.
«При аресте меня даже не скрутили. Они сами все прекрасно понимали»
— Как вас задерживали?
— Я сам хотел в Москве учиться, но мама не понимала, как я там буду жить — в общежитии, на какую-то стипендию. Она решила, что будет лучше, если мы переедем в Германию и я уже там окончу школу и поступлю в вуз. Мама начала планировать переезд в конце 2022 года. В конце января она получила визу, в середине февраля мы уже собирались уезжать.
В первый раз, когда мы уже купили билеты, сотрудники ФСБ [об этом] узнали, так как мне нужно было сняться с воинского учета в военном комиссариате, чтобы на границе не было проблем. Мы пошли туда, а там маму просто забрали [сотрудники полиции], вынесли [обвинение] в мелком хулиганстве. Потом ей дали 10 суток. По другим административным делам давали 500 рублей штрафа, и за это тоже могли дать штраф. Но ей дали 10 суток. Понятно, что они это сделали специально, чтобы билеты пропали.
— А в чем заключалось «мелкое хулиганство», по мнению полицейских?
— В военном комиссариате придрались к документам: они хотели увидеть визу и билеты. За день до этого мы им уже их показывали, но они [все равно] хотели. В итоге ей позвонили, чтобы она пришла в военный комиссариат. Когда она туда пришла, там уже были сотрудники полиции, и ее просто забрали.
Я, конечно, был в шоковом состоянии — не понимал, что происходит. Мне даже не сообщили. И маме не дали сообщить [мне], что ее увозят. Как только она вышла, мы еще раз попытались выехать из страны. Но тогда пришли уже за мной. Мы вышли из гостиницы в Адлере, чтобы пойти покушать. Подъехал микроавтобус, и из него выскочили восемь сотрудников ФСБ. Меня не крутили, они сами все прекрасно понимали. На меня даже наручники не надевали — в этом плане мне очень повезло.
— Вы понимаете, почему они решили вас задержать?
— Тогда была такая политическая обстановка, Путину очень нужен был [Вадим] Красиков, он хотел его вытащить [из заключения в Германии]. Возможно, это было связано и им просто нужно было пополнить обменный фонд.
Как я позже узнал, за мной следили. Когда я учился в седьмом или восьмом классе, я одну дурацкую вещь сделал. Я этим не горжусь. У нас в классе висел портрет Путина — я его снял и повесил вместо него портрет Алексея Навального. Одна учительница написала донос. Я только потом узнал: город небольшой, слухи быстро расходятся. После этого [оперативники] начали прослушивать мои телефонные звонки.
— Это с какого года получается?
— С 2020-го, может быть, 2019-го. Пассивно за мной следили — чем я вообще занимаюсь.
У нас в школе была большая проблема с окнами: там стояли еще какие-то советские, деревянные, которые уже начали гнить. И в классе сидеть было невозможно — зимой было очень холодно. Я это все сфотографировал, написал небольшую статью и обратился к одному местному блогеру. Он это все выставил, рассказал. Конечно, там не было сказано, что это я сфоткал. Но все понимали, что это я.
— Вашего имени под этой статьей не было?
— Нет, но все понимали, что эти фотки делал я.
— Как вы узнали, что ваш телефон прослушивается?
— Это было в судебных документах (материалах дела, — прим. «Медузы»).
— Прослушивать начали после того, как вы сменили портрет Путина на портрет Навального?
— С какого точно времени — [информации] нет.
— Вы это связываете со своим школьным активизмом?
— Думаю, я был единственным в Республике Адыгея с двойным гражданством, [одно из которых — Германии]. Может, связано с этим. Просто следили за человеком с гражданством Германии.
— Что вы думаете об обвинении, которое вам предъявили?
— Основное обвинение отталкивалось от показаний, [которые я подписал]. Мы приехали из Адлера в 11 ночи в квартиру, там провели обыск. Это все сняли на видео.
Мы приехали [в ФСБ], там мои показания уже были готовы. Они сказали: подписывай и все. В этих показаниях все было против меня. Там был подставной адвокат (по всей видимости, сотрудничавший со следствием, — прим. «Медузы»). Он сразу сказал: признавай вину. Если не признаешь, тебе дают максимальный срок — десять лет. Я не был с этим согласен. Я понимал, что лучше получить очень маленький срок и быстро освободиться — это более адекватный вариант.
— А что там было написано?
— Я делал фотографии военной части — [на самом деле] для себя. А потом у меня [якобы] был умысел передать эти фотографии спецслужбам Германии. Вот так они написали в моих показаниях.
— Но вы никогда со спецслужбами Германии…
— Нет.
— Никогда?
— Нет.
— А вы фотографировали военную базу?
— Да, она была из моего окна видна. Для себя эти фотки делал. Понимаете, они даже во время следствия провели экспертизу на степень секретности этих фотографий. И эксперты доказали, что [сами по себе] они не составляют государственной тайны, но могли бы — если бы их передали [разведкам других стран], они могли бы нанести вред [безопасности] Российской Федерации. Вот так написали эксперты.
— То есть это был просто вид из окна вашего дома?
— Да, прямо там [возле военной базы] где-то 12 домов стоят. То, что люди видят каждый день, не может быть секретно. В 2020 году, если я не ошибаюсь, Владимир Путин на пресс-конференции затрагивал вопрос дела Ивана Сафронова и назвал полной чушью обвинение человека в передаче общедоступной информации. «Это полная чушь. Это все трагикомедия». Вот так он сказал.
«В камере было очень холодно. Я спал в куртке и ботинках»
— Какие у вас в это время были отношения с мамой, как вы поддерживали связь?
— Я часто видел ее на судебных заседаниях: она проходила по моему делу как законный представитель. После того как все суды закончились, я последний раз видел ее где-то в начале мая, и в это время мы еще разговаривали через таксофонную связь. В этом в следственном изоляторе меня не ограничивали. Но с тех пор как я приехал в колонию, мне практически не разрешали разговаривать с мамой, запрещали делать таксофонную карточку — по непонятным причинам.
Я получал письма, но на эти письма не мог отвечать — не знаю, по какой причине. Я писал ответы, но они не доходили. Я понимал, что они не доходят, и перестал писать, собрал стопку писем, на которые хотел ответить. У меня, к сожалению, даже не было возможности ее забрать [перед обменом].
— А кто вам писал?
— В следственном изоляторе у меня были проблемы с письмами, они [сотрудники] не хотели их отдавать. Я договорился, чтобы мне хоть часть писем в конце месяца отдавали. Сразу, как стало известно о моем уголовном деле, мне написали много людей. Писали практически со всей страны, даже из-за границы присылали открытки. К сожалению, я не мог ответить на письма [судебного репортера] Андрея Карева из «Новой газеты».
— Я знаю, что ваша мама поддерживает отношения с семьей Егора Балазейкина. Вы с ним не переписывались?
— Не переписывался.
— А про его дело знаете?
— Да, я слышал про его дело. Он болен. Последнее, что мне мама рассказала, — что его перевели из Петербурга в Архангельск для отбывания наказания.
— Вы можете рассказать об условиях в колонии для несовершеннолетних?
— Я не был в колонии для несовершеннолетних. Я был в СИЗО [для несовершеннолетних]. Как только мне исполнилось 18, меня сразу же увезли на этап в другое место. Первые два месяца тюремного заключения я провел в одиночке. Не с кем было общаться даже.
В Краснодарском СИЗО меня определили в камеру, где даже не было окон. Там только решетки висели, было очень холодно — начало марта. Я спал в куртке и ботинках. В этой камере я провел где-то два дня, после чего меня перевели уже в другую камеру. А после двух месяцев [в одиночке] меня посадили в камеру с другим совершеннолетним обвиняемым.
— За что он отбывал наказание?
— За распространение наркотиков.
— Как сложились ваши отношения?
— Ну, у нас все хорошо было, нашли общий язык довольно быстро.
«Меня посадили на два месяца в одиночку — это можно назвать пыткой»
— Как на вас сказалось то время, что вы провели в заключении?
— Я был совсем другим человеком перед заключением. Думаю, это время очень сильно повлияло, сделало меня только сильнее, закаленнее.
— Ваше мировоззрение каким-то образом поменялось?
— Я увидел, как сидят политзаключенные, испытал на себе то, что они чувствуют каждый день. Ты приезжаешь в колонию, и тебе не дают спокойно сидеть — ты обязательно должен страдать. Я не знаю, зачем это все, это какой-то бред.
Я прибыл в колонию 27 июня, и меня в тот же день вызвали на комиссию. Они на меня посмотрели, потом на статью. Сделали выводы. Уже тогда меня хотели поставить на профилактический учет, [но не смогли]. Основания не было: за все время отбывания наказания в следственном изоляторе у меня не было ни одного нарушения. На этой комиссии начальник учреждения мне открыто сказал, чтобы я не переживал, так как они «знают, как обходиться с такими хитрожопыми», как я. А когда я выходил из кабинета, они спросили: на какой профучет ты хочешь? Я говорю: ни на какой.
После этого разговора на меня сразу начали писать акты за то, что я не поздоровался с сотрудниками [ФСИН]. Вышел из столовой и не успел надеть кепку — за это тоже акт. На тебя составляют акт вообще по любой причине, они найдут, за что докопаться. Ты обязан [жить] по правилам внутреннего распорядка, [а если нарушил их] — давать объяснительную. Если не даешь объяснительную, на тебя составляют второй акт.
Однажды меня вызвали в дежурную часть за десять минут до отбоя. Там сидели трое сотрудников. Я не ожидал от них физического насилия, это была не такая колония. Они начали морально давить: мы тебя отправим в ШИЗО и там тебя «опустят». Мне сказали: подписывайся на работу. Хотели из меня сделать уборщика, дневального, говорили: «На, подпишешь, будешь ближе к администрации, у тебя будет все хорошо». Я, конечно, понимал, что они врут. После того как со мной все это случилось, после того как меня задержали, я вообще перестал кому-либо доверять.
Я им отказал. Они мне говорили, что, если я не подпишу, меня отправят в ШИЗО, в СУС — строгие условия содержания. Я им говорил: вы меня не напугаете, я через ФСБ прошел. Вы меня в тюрьме не напугаете тюрьмой, можете даже не пытаться.
За первый акт мне дали выговор, за второй — сутки в ШИЗО. Скорее всего, чтобы меня потом признать злостным нарушителем и поставить на профилактический учет, а затем отправить в строгие условия содержания — ну, «под крышу», как называется на тюремном сленге.
Потом состоялся еще один разговор. Я был на распределительной комиссии, и там начальник учреждения мне говорит: в чем проблема, почему ты не хочешь подписываться на работу дневальным? Я ответил, что у меня вообще нет никаких проблем, это у вас проблемы. Он начал на меня кричать: «Я с тобой больше разговаривать не хочу, иди с богом». Вот так он сказал.
— Когда вы говорите, что прошли через сотрудников ФСБ, что вы имеете в виду? Как происходило ваше общение?
— Мне, скорее всего, повезло, потому что я сразу же признал вину, взял все на себя. Тем более я понимал, что на меня есть рычаг давления — моя мама. Я знал, что ее еще до этого поместили под административный арест. Я не хотел, чтобы что-то плохое случилось с мамой. Допрос в кабинете следователя длился довольно долго. Говорили, что отберут все у мамы, у меня все отберут и маму посадят. После моего уголовного дела следователя повысили по службе.
— У вас все это время был адвокат по назначению?
— Поначалу. Потом мы его поменяли.
— Первый адвокат вам советовал признать вину.
— Да, сразу же, как мы приехали в отдел. Как вам объяснить… Вообще, это был фээсбэшный адвокат. Когда возбуждается уголовное дело, есть такая система для адвокатов по назначению, она называется КИС АР. Туда выставляется уголовное дело, и через рулетку определяется адвокат по назначению. В тот вечер меня в этой системе еще не было, но мы приехали в отдел, и этот адвокат там уже сидел.
— Как вы узнали, что вас не было в системе?
— Мне сказал уже другой адвокат. Он сказал, что он бы [запомнил] мою фамилию и статью, потому что это не обычная статья.
— На вас давили другими способами, кроме психологического насилия?
— Физического насилия не было, но, думаю, то, что меня посадили на два месяца в одиночку, можно назвать пыткой. Потому что, как сказал Владимир Владимирович Кара-Мурза, нахождение заключенного в одиночных условиях больше 15 суток — это пытка. Я тогда еще был несовершеннолетним. Несовершеннолетних вообще запрещено содержать в одиночной камере.
— Простите, я под впечатлением от того, что вы говорите, — это очень тяжелый рассказ. Не представляю, как вы все это пережили.
— Да это еще детский сад, другие [условия] еще хуже пережили.
— Ваша мама рассказывала, что отправляла вам 30-килограммовые посылки каждый месяц и в них было очень много книг. Что вы читали и что просили маму присылать вам?
— Учебники. Потому что, даже находясь в таких условиях, я стремился не забыть знания, которые получил [до этого]. После школы [в Майкопе] я ходил в университет на дополнительные занятия по биологии, химии. И еще готовился к олимпиадам, участвовал в них. Для меня учеба составляла основную часть жизни до тюремного заключения.
В тюрьме приоритеты немного изменились, но я все-таки старался поддерживать знания и получать какие-то другие. Я в колонию приехал с 23 учебниками… Извините, если я неправильно выразил числительное. У меня их все забрали сразу же. И письма, которые я получал в следственном изоляторе.
— А была какая-то формальная причина, почему у вас забрали учебники?
— Сказали, что мне выдадут их в сентябре. Даже Библию забрали на русском языке.
— Вы верующий человек?
— Ну да.
— Вы ходили в храм на территории колонии?
— Я ни разу не был в той церкви, но у меня были планы ее посетить.
«Шольц сказал: я читал про ваши дела, читал про вас и я очень рад вас видеть»
— Вам предлагали подписать прошение о помиловании? Как это происходило?
— Да, это было во вторник, на прошлой неделе. Меня разыскивал по колонии начальник спецчасти. Сказал, что позвонили из управления, потребовали, чтобы я срочно написал прошение о помиловании. Это все казалось странным, потому что так резко случилось.
Я написал прошение, расписал, что не считаю себя преступником, но надеюсь на то, что вы [Путин] меня выпустите. Расписал, что основную часть моей жизни составляла учеба и, как только я попал в тюремное заключение, у меня это все забрали. Но я не думал, что это будет связано с обменом.
Думаю, не было смысла подавать прошение о помиловании, но у меня была цель — выйти пораньше. Из-за этого я его написал, и очень надеялся, что, может быть, там, на свободе, за меня что-то решили. Я считаю, что никому из нас — тех, кого обменяли, — вообще не нужно было писать прошение. Их обычно пишут преступники. А на борту [самолета] ни одного преступника не было.
— Вам разрешали разговаривать друг с другом в самолете?
— У каждого из нас был личный фээсбэшник, в каждом ряду мы сидели вдвоем [с этим сотрудником]. Сначала мы боялись передвигаться, они же были вооружены. Но потом, под конец, когда мы почти долетели до Анкары, мы уже могли немного двигаться, познакомились, разговаривали с теми, кто находился сзади, спереди.
— И кто был сзади и спереди вас?
— Спереди — никого, а сзади — Вадим Останин.
— О чем вы говорили?
— Много о чем, но не думаю, что хочу рассказывать. Это был личный разговор.
— При фээсбэшниках?
— Ну да.
— А вам вообще сказали, что вы летите в Анкару?
— Нам потом только сообщили, в самолете. Но мы догадались, что, возможно, летим в Турцию, в Стамбул, потому что в самолете (это был правительственный самолет) было два больших экрана с картой, и снизу было написано: оставшееся расстояние — 2,3 тысячи километров. Яшин сразу сказал, что, возможно, мы летим в Стамбул. Потом сказали: да, это рейс Москва — Анкара.
— А как по бумагам происходил ваш выезд из России? Вам поставили штампы, у вас вообще были какие-то паспорта с собой?
— Когда мы находились в «Лефортово», нам просто показали документы об освобождении, зеленого цвета. Сказали, что их отдадут в самолете, но так и не отдали. В самолете нам отдали российские внутренние паспорта. Нам нигде не поставили штамп, мы даже сейчас не понимаем, как это вообще возможно. Нас просто, можно сказать, депортировали из страны без нашего согласия. Нас даже никто не спрашивал.
— А в российском паспорте есть штамп о том, что вы вылетели из страны?
— Я сейчас могу посмотреть, но думаю, что нет. (Листает паспорт.) Тут нет ни одного штампа о том, что мы выехали. Потому что это внутренний паспорт.
— Это ваш старый, который вы получали, когда были на свободе? Или вам сделали новый?
— Этот я получил в 14 лет, он находился в личном деле. У меня изъяли и другие паспорта — два заграничных, российских, и немецкий. Они были в уголовном деле, и их мне не отдали.
— Как вы въезжали в Германию?
— У кого, [как и у меня], было двойное гражданство, тем выдали документы. Мне сделали временное удостоверение личности, сразу как прилетели в Бонн, но оформленное по российским документам. Владимиру Кара-Мурзе еще в Анкаре дали временное удостоверение личности гражданина Великобритании.
— На борту были другие граждане Германии. Вам с ними удалось поговорить? Как они реагировали на происходящее?
— Там были двое с двойным гражданством, как и я. Еще двое по-русски не понимали. Мы еще в самолете немного начали [обсуждать будущее], понимали, что окажемся в Германии и нам придется постепенно адаптироваться. Нам поначалу было очень тяжело разговаривать на немецком, потому что все слова просто вылетели. Столько лет находиться в русскоязычной среде — ты просто забываешь язык, тем более в тюрьме.
— Сейчас немецкий начинает к вам возвращаться?
— Да, довольно быстро. Я еще в Анкаре [при оформлении документов] немного помогал с переводом: там не было переводчика.
— Вы провели на свободе полтора дня (интервью состоялось 3 августа, — прим. «Медузы»). Можете про них рассказать?
— Для меня было большей честью встретиться с Владимиром Кара-Мурзой, чем даже с Олафом Шольцем. Для меня было большей радостью увидеть Илью Яшина, Кара-Мурзу в автобусе. Хотя я очень благодарен федеральному канцлеру за спасение из российского тюремного заключения. После встречи [с ним] нас отвезли в больницу в час ночи.
— Что вам сказал Шольц? Вы успели с ним поговорить?
— Он нас встречал, когда мы выходили из самолета, — лично поздравлял каждого и жал руку. Я перекинулся с ним парой слов. Потом нас приняли [сотрудники правительства], дали документы, а после этого был разговор с Олафом Шольцем уже в кабинете, где всех собрали. Мы поблагодарили его. Я сказал ему, что с 17 лет, когда я сел, у меня не угасала надежда на то, что [власти Германии мне] помогут. Он сказал: да, я читал про ваши дела, читал про вас и я очень рад вас видеть.
— Ваша мама Виктория, говоря в интервью о вашем приговоре, рассказала, что верит в чудеса. Вы тоже? Кажется, что чудо случилось.
— Да, можно сказать, что надежды осуществились.
— Сейчас, после освобождения, какие у вас планы на жизнь?
— Обязательно окончить школу. Потому что мне не дали ее окончить, у меня не было такой возможности в следственном изоляторе. Меня задержали, когда я учился в десятом классе. То, что я пойду в высшее учебное заведение, это точно. Если не будет возможности вернуться в Россию, то поступлю в Германии. На какое именно направление, я еще не решил. Думаю, решу после окончания школы.
— Как вы считаете, в какой-то момент ваша жизнь будет снова связана с Россией?
— Я думаю, что да.
— Как вы это видите?
— Ну, сейчас об этом еще рано размышлять. Может быть, [я смогу вернуться] через пять лет, может быть, даже раньше. Для этого как минимум должна произойти смена власти.
— На пресс-конференции после обмена, где выступали Кара-Мурза, Пивоваров и Яшин, за столом было место и для вас.
— Да, место было. Они [втроем] поехали с [Иваном] Ждановым и с [Леонидом] Волковым, на одной машине, а меня отвезли сотрудники полиции: в той машине не было места.
Мы приехали через 10–15 минут, они уже начали. Я увидел, что там стул свободный. Подошел сотрудник: «Мне сообщили, что вы будете тоже сидеть за столом как переводчик». Я говорю: я сам политзаключенным был, как я могу быть там техническим переводчиком? Это выглядело бы очень странно, тем более я еще и в робе. Я не смогу сейчас ворваться в пресс-конференцию, потому что она уже началась. Я приехал сюда только поучаствовать, меня пригласили Владимир [Кара-Мурза] и Андрей [Пивоваров]. Сказали: давай ты с нами поедешь, тем более ты знаешь русский и немецкий.
Я не собирался выступать, у меня не было таких планов. Я приехал в робе, чтобы напомнить: мы не единственные. До сих пор в России сидят политзаключенные, и все носят такую же робу каждый день.
Беседовала Юлия Леонкина