«Главный вопрос у нас был: где Горинов? Горинова нет» Правозащитник Олег Орлов — на свободе. Он отказался от помилования и не хотел покидать Россию
«Как я давно не был под дождем», — взглянув на небо, говорит правозащитник и один из основателей центра «Мемориал» Олег Орлов. Ливень начался уже через несколько минут после того, как Орлов вышел из ворот военной больницы в немецком городе Кобленц, куда ночью 1 августа привезли освобожденных из колоний и следственных изоляторов России. За спиной Орлова — большой, местами порванный и неаккуратно заштопанный рюкзак. В нем вещи, которые правозащитник взял с собой из следственного изолятора Сызрани, где находился с середины апреля 2024 года. В конце июля сотрудники СИЗО сказали, что его ждет этап в колонию.
«Это точно пройдет» — написано белым по черному на браслете Орлова. Он объясняет, что носил этот браслет и в заключении. Строчка из песни группы «Порнофильмы» сильно его поддерживала, говорит Орлов корреспонденту «Медузы».
* * *
— Как для вас все это началось?
— 23 июля ко мне в хату в моем Сызранском централе пришли местные оперативники. Неожиданно говорят: «Пожалуйста, пройдемте поговорим». Это было, так сказать, абсолютно неожиданное обращение ко мне. Мы зашли в кабинет, и тут начальник абсолютно неожиданно пожал мне руку. Когда еще арестанту пожимали руку? Говорит: «Олег Петрович…» Заметьте, не «Орлов», а «Олег Петрович»! «…Мы о вас много чего знаем. Вот тут некоторое предложение». Я думаю: «Удивительно, вдруг решили меня вербовать. Они что, совсем с ума сошли?»
Мне дают анкету, обычную — фамилия, имя, отчество, где жил, статья, награды и все прочее — и чистый лист бумаги. «Пожалуйста, прошение о помиловании президенту в свободной форме». Я говорю: «С какой стати вы решили, что я буду его вообще писать?» Мне предложили подумать: «Не всем предлагают, у нас — только вам. И между нами, это из Москвы предложение».
Честно сказать, это было как мешком по голове. Никак не ожидал. Анкету я заполнил, а прошение писать отказался. Тогда меня привели в мою камеру: «Вам 20 минут на подумать».
— Вы были одни в камере?
— Нет, с сокамерником. У меня спецы, мы там вдвоем сидим. Через 20 минут сотрудники вернулись, я показал чистый лист: «Я не буду писать никакого прошения». Через десять минут снова открывается дверь: «Давайте пройдем поговорим». Со мной беседовали трое оперативников, спрашивали: «Почему не хотите? Хотите полный срок сидеть?»
— Что вы им ответили?
— Это очевидно. Я не признаю себя виновным. С какой стати я буду просить о помиловании президента, когда меня в общем-то посадили за осуществление моих законных прав на свободу слова. Более того, я им сказал: «Вы же понимаете, пройдет некоторое время и я буду реабилитирован». У окна стоял оперативник, самый молодой из них, и он засмеялся. Говорит: «И вы в это верите, да? В эти сказки про свободу слова какую-то, будущую реабилитацию?» Я ответил, что верю и что свобода слова — наше право. Тут вмешался начальник, сказал оперативникам выйти.
Когда мы остались одни, то поговорили по душам — о свободе слова, о Конституции, о правозащите. О том, чем я занимался, когда был на свободе. Об ОНК, которая наблюдала за местами лишения свободы.
— Как он реагировал на ваши слова? Возражал, как и молодой оперативник?
— Зачем ему мне возражать? Он слушал. Он же оперативник — ему надо меня выслушать, получить информацию. Мы хорошо поговорили. Поговорили о ситуации в этом СИЗО, ему это было важно и нужно. В конце он сказал: «Вы свой выбор сделали, идите назад в камеру». Я думал, на этом все закончено. Отказался и отказался.
Прошло время, и рано утром открывается с лязгом камера, меня будят. Входят много сотрудников и говорят, что меня и моего сокамерника Тараса перемещают в другие хаты. На сборы пять минут. Что за спешка? Я скатал свой матрас. Все, что можно, накидал в сумку. Кофе пригодится, чай пригодится, все беру с собой.
Меня выводят за пределы спецблока. Говорят положить матрас на пол. И тут я понимаю: ни в какую другую хату меня не ведут — значит, этап. Говорю: «Какой может быть этап? У меня „законка“ еще не пришла, нет решения суда. На этап без „законки“ невозможно!» Но меня ведут на место шмона (обыска, — прим. «Медузы»), на выход. Точно этап. И тут мне вдруг говорят, что взять с собой можно только рюкзак или сумку 30 килограмм. «Что, на самолет?» — «Нет, на этап». — «В зону?» — «В зону». Я выкинул кучу вещей, набил рюкзак.
Потом сажусь в автозак и смотрю — а я в нем один. Спрашиваю конвоиров: «Куда едем? В Самару или в зону?» У меня было предположение, что если едем в Самару, то это означает, что, пока я сидел, кто-то настучал и на меня завели новое дело — не знаю, за «оправдание терроризма». Не отвечают. Едем-едем, я уже понимаю, что не в Самару.
Приезжаем, открывается дверь, выхожу и офигеваю. Потому что перед собой я вижу какое-то здание, похожее на аэропорт.
— Вы были в наручниках?
— Обычно выходишь из автозака — надевают наручники. А тут никаких наручников. Подошли четыре каких-то мужичка, окружили меня и куда-то повели. Я спрашиваю: «Где мы?» — «Аэропорт, полетели». Я думал, может, в Красноярск, но они сказали: «Нет, поближе, не так экзотично». Я догадался, что в Москву. И тут у меня начало крутиться в голове, что это может означать. Либо обмен — но я до последнего в это не верил, — либо, скорее всего, возбуждение нового уголовного дела.
Прилетели в Шереметьево — новый автозак. Выхожу непонятно где, оглядываюсь. «Не оглядываться! Вперед!» Я говорю: «Лефортово?» — «Угадали». Ну все, думаю… Карантец! Новое уголовное дело.
Я до этого в «Лефортово» не был. Конечно, как все мои товарищи по обмену говорят, когда нас туда поместили, это был некоторый шок. Каменный мешок. Ничего из вещей нет, мы одни, никаких переговоров. Только кормушка открывается — дают поесть. И так пять дней. Честно сказать, я думал, меня будут ломать. Предлагать помиловку (прошение о помиловании, — прим. «Медузы») или альтернативу — возбуждение нового уголовного дела. А дальше, если подпишешь, либо обмен, либо обманут. Но помиловку-то я не собирался писать.
В какой-то момент открывается дверь в хату, заходит человек и показывает бумагу: «Вот документы о вашем освобождении, помилование по указу президента». Я удивляюсь: «Я же не писал ничего!» Он: «Не к нам вопросы, распишитесь». Я отказался. Он пообещал дать мне копию документа. Но нам наврали, никому ничего не отдали.
Дальше мне сказали собрать вещи и надеть гражданскую одежду, я был в робе — в «Лефортово» всех одевают в робы. Выхожу — куча спецназа. Я до конца не понимал, куда меня ведут. И только когда увидел автобус, понял: это обмен. Захожу, увидел Андрея Пивоварова, Сашу Скочиленко — жму руки. Они [спецназ ФСБ] орут садиться, но пошли они уже, честно говоря, на хрен! Потом зашел какой-то хмырь, сказал, что он представитель ФСБ, объяснил, что нас везут на обмен. По дороге мы переговаривались с ребятами: кто едет, а кого нет. Алексей Горинов — это был главный вопрос. Где Горинов? Горинова нет.
— А вы задавались вопросом, почему решили обменять именно вас?
— У меня до сих пор этот вопрос. И у части наших. Мы до сих пор не понимаем. А почему я? Про Алексея Горинова говорили бесконечно, что его прежде всего нужно на обмен, а обменяли меня. Меня, который по сравнению с другими просидел-то вообще ничего. И у меня «детский» срок, осталось еще лишь два года.
— Ваша жена, Татьяна Ивановна, рассказывала, что перед возбуждением уголовного дела вы обсуждали отъезд из России и решили остаться, несмотря на риски. На вчерашней пресс-конференции Илья Яшин прямо назвал произошедшее не обменом, а высылкой. А как это ощущаете вы?
— Я хочу быть в России. И это, конечно, высылка. Двойственное ощущение. Не буду врать, что сегодня, гуляя вокруг больницы по зеленому газону, смотря на солнце, я не ощущал счастья. Это офигеть — ощутить себя под небом! Я же много месяцев не видел над собой неба.
— У вас был крытый прогулочный дворик?
— Да. И это, конечно, счастье — увидеть над собой небо. А с другой стороны, вопрос: «Почему я? Почему не другие?» Если бы меня спросили и если бы я знал, что на обмен отправят такое ограниченное количество людей и что среди них нет тех, кого я считаю нужным, я бы отказался. Но меня же никто не спрашивал. Ни в один момент меня не спрашивали.
— Какие-то документы, кроме российского паспорта, вам вернули?
— Только российский паспорт. Нам в самолете [сотрудники] ФСБ говорили, что дадут позже документы об освобождении, — не дали. Они всегда врут, всегда обманывают.
— Понимаю, что вы на свободе только недавно. Вы уже думали, что делать дальше?
— Тут очевидно, что я не буду неработающим пенсионером. Я буду продолжать то, что делал. Другой вопрос — как конкретно, где. Но это мы будем решать. Но, конечно, я свою деятельность не оставлю.
— Спрошу еще о приятном. Когда вы с Татьяной Ивановной поговорили впервые после освобождения?
— С Таней в Анкаре. Когда прилетели, нам дали телефон, я позвонил Тане и сказал, что вот в Анкаре и куда-то дальше лечу.
— А она что ответила?
— Она сказала: «Черт дери, сколько можно ждать! Я так волнуюсь!»
— Вы скоро увидитесь?
— Я надеюсь, что скоро.
— Я тоже. Она рассказывала, как вы активно проводите вместе время. Пообещайте, что при первой возможности сходите и в фитнес-зал, и в поход, и на рыбалку.
— И в фитнес, и в поход, и на рыбалку я пойду! Но вопрос — какая рыбалка здесь, в Европе? Настоящая рыбалка — только у нас, на севере, в России. Я очень хочу в Россию, на север, ловить рыбу. А тут никакой серьезной рыбалки не может быть.
Беседовала Кристина Сафонова
Редактор: Юлия Леонкина