Власти РФ продолжают обвинять Украину в организации теракта в «Крокусе». Путин задумал новый поход на Киев? Или еще одну мобилизацию? Пытаемся разобраться с политологом Кириллом Шамиевым
В середине марта Владимир Путин получил рекордные результаты на выборах: по официальным данным, больше 87% голосов при явке в 77%. Кремлевские чиновники считают, что с такой поддержкой (пусть даже частично «нарисованной») Путин имеет карт-бланш на любые, в том числе самые непопулярные решения. О том, какими могут быть эти решения на фоне теракта в «Крокус Сити Холле», «Медуза» поговорила с политологом, исследователем гражданско-военных отношений Кириллом Шамиевым.
— За бюрократическим триумфом властей на выборах тут же последовал их абсолютный провал — теракт в «Крокусе». Как, на ваш взгляд, это переживают в Кремле и силовых ведомствах?
— Это для нас выборы были полностью сфабрикованные, а элитам и госаппарату высокие административные показатели продемонстрировали, что «все под контролем» — что Путин и его окружение все еще умеют получать необходимые результаты.
Но атака на «Крокус» стала неприятным напоминанием, что сильная власть — еще не значит эффективная. Провал контрразведки и антитеррористических подразделений привел к огромному количеству жертв — и это несмотря на предупреждения Запада.
Так что Кремль сейчас вовсю пытается выкручиваться и конструирует нарративы, способные перенаправить всю эту негативную энергию, особенно реакцию Z-патриотов, против украинцев. Такая вот очень циничная политика: обернуть трагедию в свою пользу. Поставить даже этот провал на службу своей основной задаче по уничтожению Украины.
И частично Кремлю все это удается. По крайней мере, в провоенных телеграм-каналах и сообществах комбатантов [в соцсетях] я такой ненависти и агрессии не видел, наверное, еще никогда.
— Как почти 90%, якобы отданных за Путина на выборах, могут повлиять на ход войны?
— Такой электоральный результат повышает вероятность новой волны мобилизации: «Вот вы за нас проголосовали, дали нам 90% почти — а теперь государство принимает тяжелые решения». Может быть, это и не будет выглядеть как волна, а окажется плавной интенсификацией рекрутирования в армию — где, с одной стороны, будут призывать больше резервистов, а с другой — будут уговаривать срочников подписать контракт, рекрутировать добровольцев и контрактников с гражданки. Но пополнения ВС РФ сейчас нужны сразу по нескольким причинам.
Во-первых, с наступлением тепла у ВС РФ могут появиться новые задачи, например может начаться крупное наступление — и понадобится личный состав для восполнения потерь. А сейчас как раз есть хотя бы месяц-два на подготовку этих людей.
Во-вторых, после захвата Авдеевки стало понятно, насколько ВСУ сейчас сложно удерживать первую линию обороны. И я думаю, что в российском Генштабе в том числе рассматривают сценарий прорыва этой линии. Если это случится, то прорыв нужно будет развивать — и снова потребуется много людей. Как для развития, так и для контроля оккупированных территорий.
— На что еще, кроме новой мобилизации, могут решиться власти?
— На продолжение политэкономического эксперимента, который сейчас происходит в России. Ведь на наших глазах перераспределяется огромное количество средств. Западные активы и предприятия ушедших [из страны] бизнесменов национализируются или просто выкупаются новыми элитами — сторонниками власти, которые до сих пор были сравнительно малоизвестны. Огромные ресурсы выделяются воюющим и членам их семей, а также экономическим секторам, связанным с ВПК [военно-промышленным комплексом] — вплоть до пошива одежды, не говоря уже о машиностроении. Вдобавок в выигрыше оказываются импортирующие предприятия, которые используют серые схемы или параллельный импорт.
То есть огромное количество людей в России становится богаче. Некоторые, может быть, даже нехотя, потому что изначально они не поддерживали войну. Но и они с каждым днем становятся все более обеспеченными — их жизнь становится лучше. При этом их благосостояние улучшается на фоне мощной патриотической идеологической кампании. Эти люди не только обогащаются, но и чувствуют себя патриотами, делающими правое дело.
Я думаю, что по окончании войны мы увидим новое общество, новую нацию — с немножко изменившейся иерархией и с новой идеологией. Особенно если эта война завершится хотя бы относительным успехом для Кремля. Я думаю, что разница между Россией-2021 и Россией-2026 будет заметная.
— Как общество отреагирует, когда высокие электоральные результаты попробуют «пересчитать» в такие же высокие показатели мобилизации?
— На мой взгляд, реакция будет сдержанной. Во-первых, власти научились проводить мобилизацию и самые очевидные ошибки первой волны будут исправлены. Потом, мы уже не в сентябре 2022-го, когда людей с ходу отправляли в окопы, чтобы удержать фронт, — на этот раз будет время подготовить новобранцев. Наконец, активные противники войны, которые могли уехать, уже сделали это. У остальных было время найти альтернативные способы избежать призыва или смириться с изменившейся реальностью.
К тому же война идет уже несколько лет. И вот это ожидание, что «скоро закончится», уже ушло. Думаю, к новым лишениям общество окажется даже более готовым, чем раньше.
— Может ли на возможность мобилизации повлиять теракт в «Крокусе»?
— Это вопрос на миллион долларов. Я принял за правило смотреть на российское общество как на совокупность трех его частей: активные сторонники войны, ее активные противники и пассивное большинство. И если провоенные группы достаточно легко и быстро поверили в кремлевский нарратив, что украинцы и Запад в «Крокусе» пошли на безумную атаку против гражданских, то за остальное общество я пока сказать не могу. Не видел данных и не хочу спекулировать.
— Но ведь граждан от теракта не смогли защитить те самые силовики, на которых сейчас тратятся основные ресурсы страны. Разве власти не нарушили тем самым остатки условного общественного договора?
— Общественный договор был нарушен много раз — и когда Конституцию исковеркали и полностью испортили, и когда пенсионный возраст повысили, и когда началось полномасштабное вторжение, и когда Навального отравили и посадили.
Проблема в том, что этот договор неформальный: он нигде не был заключен. И нет даже людей, которые сейчас могли бы выйти и сказать: «У нас, Владимир Путин, были другие договоренности. Вы что делаете?!» Они сейчас либо за границей, либо в тюрьме, либо умерли или замолчали.
Поэтому на эмоциональном уровне я могу с вами согласиться: нас снова опрокинули и обманули. Но что с того? Первый раз, что ли? Ни лидеров, ни ресурсов — точнее, наши с Кремлем ресурсы совершенно несопоставимы. Поэтому политически озвучить и использовать это недовольство сейчас не получится.
— Российские власти продолжают настаивать на «украинском следе», хотя у них нет внятных доказательств. Почему?
— На месте кремлевского диктатора я бы переживал даже из-за небольшого риска для своего положения: он бы казался мне огромным. А перенаправить ярость россиян на Украину — значит снизить этот риск. И вдобавок мобилизировать общество — чтобы общественная мобилизация поддержала военную, которая тогда пройдет результативней и опять же с меньшим риском для властей.
Наконец, в самом начале власти реагировали на теракт очень медленно — с отставанием от телеграм-каналов и Z-блогеров. Именно там первыми заговорили про «украинский след». И если уже пошла такая реакция, то почему бы Кремлю ее не возглавить? Это проще, чем пытаться заткнуть людей, которые уже начали говорить. Тем более что они и идеологически, и практически свои — сторонники войны против Украины.
— Десять лет назад присоединение к борьбе с ИГИЛ в Сирии помогло Кремлю прорвать международную изоляцию, возникшую после аннексии Крыма. Почему сейчас власти просто не приняли соболезнования Парижа и Вашингтона — и не заговорили о необходимости совместного противостояния терроризму?
— Контекст сейчас совершенно другой, не сравнимый с 2015 годом: Россия изолирована от западных международных инициатив, всюду на Западе высланы ее дипломаты. В 2015-м, когда началась сирийская кампания, такого, несмотря на аннексию, еще не было.
И приоритет номер один сейчас — это Украина. Война создает риски разной вероятности, но каждый из рисков точно несет опасные последствия. На фронте тратятся огромные ресурсы, в том числе человеческие, и упускать такой, как «Крокус», момент консолидации для реализации этого приоритета я, будь я диктатором в Кремле, не стал бы.
— Зачем силовики слили свидетельства пыток обвиняемых в теракте? К чему такая демонстративная жестокость?
— Я этому удивился. Это ужасно безответственно. К тому же это попытка обмануть внутреннюю российскую аудиторию. Люди подумают, что «раз исполнителей хорошенько попытали, значит, отлично борются с терроризмом», хотя на деле «хорошая борьба с терроризмом» — это предотвращение терактов и дерадикализация тех людей, которые могли бы их совершить. Как в Италии и Германии, для которых такие атаки тоже большая проблема. Если теракты нельзя предотвратить, то хотя бы реакция спецслужб на атаку должна быть молниеносной — пара минут, а не час, как это произошло в России.
Пытки были всегда. Однако снять некоторые внутренние ограничения на их публикацию могла, конечно, война: наверняка часть силовиков уже успела повоевать — и теми же способами попытать украинских пленных. Но если ультрарепрессии при оккупации территории работают и сила подпольного сопротивления снижается, то такой же уровень насилия против иностранных террористов, чьи ресурсы и руководство базируются за границей, не достигает целей превенции. Еще и политических фильтров стало меньше. Все это в совокупности приводит к росту показного насилия. Снизу желание и умение продолжать это есть, и если кремлевские администраторы не захотят это контролировать, то это будет продолжаться.
Нация, ощущающая себя жертвой после теракта, — это естественно. Но политические администраторы используют это чувство для оправдания своих действий. Жертва защищается, а не нападает.
В 2004 году Путин тоже использовал страшную атаку на школу в Беслане в целях оправдания централизации власти, отмены выборов губернаторов. По его словам, уже тогда России угрожали как с Запада, так и с Востока. Внедряется идея, что «нас пытаются уничтожить как нацию — и всегда пытались». И эта эмоция должна перекрыть все внутренние сомнения — все внутренние вопросы: «Может быть, в Украине наша страна что-то делает не так?»
Взамен власти предлагают искусственную модель с нулевой суммой: «Вы лучше не думайте, что мы делаем что-то плохое: либо мы их победим, либо нас уничтожат». Людей готовят ко всему, что может помочь России достичь своих целей в Украине. К любым резким действиям — потенциально непопулярным и угрожающим внутриполитической стабильности.
Беседовала Лилия Яппарова