В первые же часы после теракта в «Крокусе» российские пропагандисты и Z-блогеры стали распространять версию об «украинском следе». Точнее, даже не распространять версию, а говорить так, будто это само собой разумеется: виновата Украина. Украинские власти причастность к атаке на концертный зал отрицают, а обвинения в свой адрес называют провокацией со стороны России.

Рассылка «Сигнал» от создателей «Медузы» разбирается, зачем российским властям и пропагандистам нужны эти бездоказательные обвинения. Спойлер: вовсе не затем, чтобы кого-то в чем-то убедить.

Этот текст впервые опубликован в имейл-рассылке «Сигнал» 25 марта 2024 года. Подписаться на рассылку можно здесь.

Для начала давайте просто вспомним, какие «следы» искали в России прежде. 

Словосочетание «чеченский след» набило оскомину еще в девяностые. Его тогда искали чуть ли не в любом громком убийстве или мошенничестве. И часто находили: чего стоит афера с «чеченскими авизо» в 1992–1994 годах. 

Тогда про «чеченский след» по разным поводам охотно говорили даже официальные лица. Готовность все что угодно списать на «чеченский след, исламский фактор» уже в 1999-м высмеивал Виктор Пелевин в романе «Generation П».

В нулевые, когда шла вторая чеченская война и Россию накрыла волна кровавых терактов, «чеченская версия» всегда была первой и главной, зачастую единственной — и обычно правильной.

Впоследствии «чеченский след» находили в убийстве Бориса Немцова в 2015 году, в поджоге офиса «Мемориала» в Назрани в 2018-м, в убийстве французского учителя Самюэля Пати в 2020-м. Причем в десятые это выражение стало означать нечто другое, чем в девяностые и нулевые: под источником угрозы, к которому ведет неясный «след», теперь обычно подразумевались не боевики, прячущиеся где-то в горах, а власти Чечни — Рамзан Кадыров и его приближенные. И официальные лица слов «чеченский след», конечно, уже не произносили.

Зато после «революции роз» в Грузии 2003 года и в особенности после войны России с Грузией 2008-го тут и там стали искать «грузинский след». После теракта в Беслане в сентябре 2004 года о возможной причастности к нему Грузии говорили и вице-спикер Госдумы Сергей Бабурин, и министр иностранных дел Сергей Лавров. В 2010-м секретарь Совета безопасности Николай Патрушев заявлял, что следствие ищет «грузинский след» во взрывах в Москве на станциях метро «Лубянка» и «Парк культуры» (тогда погиб 41 человек; ответственность за теракт взял на себя лидер чеченских боевиков Доку Умаров, находившийся тогда, предположительно, на территории Грузии). А в 2012-м российские силовики и пропагандисты утверждали, что грузинский политик, «конструктор цветных революций» Гиви Таргамадзе организовал массовые беспорядки на протестном митинге в Москве на Болотной площади 6 мая.

Зачем Кремль везде ищет «следы»?

Владимир Путин понимает институт президентства как ликвидацию реальных и мнимых угроз, которые угрожают режиму его персональной власти и России как таковой. 

Угрозы, с которыми Кремль непрестанно борется, всегда тщательно поименованы: «чеченские террористы», «цветные революции», «коллективный Запад», «анти-Россия», «гегемония США», «ЛГБТ-идеология» и так далее. 

Проблема в том, что со временем реальных угроз президентству Путина совсем не осталось — и власти взялись за потенциальные. А затем и вовсе научились выдумывать их. При этом постоянные поиски угроз неизбежно приводят к сильным упрощениям и причудливым фобиям. Именно поэтому российским политикам кажутся совершенно логичными заявления, что ВС РФ воюют в Украине против гендерно-нейтральных туалетов. 

Порою представления россиян и Кремля об актуальной угрозе сильно разнятся. Поэтому во время третьего президентского срока Путина российские власти взяли на вооружение механизмы разжигания моральных паник (вот пара работ об этом: раз, два). Выступая в защиту «традиционных ценностей», «союза мужчины и женщины» и тому подобного, власти стремились получить социальную опору — и видимость широкой поддержки проводимого политического курса перед лицом угрозы со стороны «коллективного Запада».

Это, в сущности, очень простой механизм: людей надо убедить, что кто-то или что-то (ЛГБТ+, глобализм, мигранты — не так важно) угрожает их безопасности и привычному образу жизни и что власть их от этой угрозы защищает. 

Любой моральной панике необходима универсальная теория, которая бы объяснила предпосылки некоего драматического события (теракта, похищения или шутинга). Такая теория чаще всего представляет произошедшее событие неизбежным — и подчеркивает, что оно может повторяться снова и снова, если не принять срочные меры. 

Вот этим-то и пользуются политики. Они предлагают срочные и решительные меры — и тем самым повышают свою популярность, консолидируют сторонников и навязывают другим свою повестку. Нередко они сами и разжигают моральные паники — как консерваторы в США в семидесятые и восьмидесятые (тогда объектом паники были хиппи и гей-культура). Венгерский премьер Виктор Орбан охотно использует этот механизм для управления обществом. Как и Реджеп Тайип Эрдоган в Турции, и Владимир Путин в России, и многие другие лидеры.

Нажимая на рычаг моральных паник, власти каждый раз создают новых врагов, хотя угрозы, реальные или мнимые, остаются прежними.

Эффективнее всего «рычаг моральной паники» работает в автократиях, где власти уже контролируют информационное пространство. Поможет и сильная зависимость от государства частного бизнеса и некоммерческого сектора, которые при необходимости помогут мобилизовать общество. 

В «Крокусе» российские власти столкнулись с реальной, а не вымышленной угрозой безопасности, которая пробудила во многих жителях страны коллективную память о повседневном страхе терактов (подробнее — в нашем предыдущем письме). Поэтому сейчас власти по инерции ищут в теракте «украинский след» — просто потому, что в их картине мира не осталось пространства для других «врагов».

Россияне верят в «украинский след»?

А это не так важно.

Ни у Дмитрия Медведева, ни у Маргариты Симоньян, ни у Захара Прилепина, ни у кого-либо из Z-блогеров и Z-публицистов (может, за парой-тройкой исключений) нет задачи убедить миллионы россиян в том, что теракт в «Крокусе» устроили украинцы. 

Главный адресат пропаганды «украинского следа» — Владимир Путин. Его, конечно, ни в чем убеждать не надо. Ему надо продемонстрировать, что, мол, мы все — силовики, пропагандисты, народ — с вами и за вас. Мол, мы разделяем вашу фиксацию на Украине. 

Читайте также

Российские пропагандисты и «военкоры» ищут «украинский след» в нападении на «Крокус Сити Холл» Об этом же говорят Путин и ФСБ. Украина отрицает причастность к теракту

9 месяцев назад

Читайте также

Российские пропагандисты и «военкоры» ищут «украинский след» в нападении на «Крокус Сити Холл» Об этом же говорят Путин и ФСБ. Украина отрицает причастность к теракту

9 месяцев назад

Что касается всех остальных, вера — а точнее, публичная демонстрация веры в «украинский след» — это уже элемент «Z-кредо». Может ли считаться «настоящим патриотом» (в том смысле, который вкладывают в это понятие «зетники») тот, кто признает российские военные преступления в Буче? Или признает, что малайзийский «боинг» сбили из российского «Бука»? Или считает украинцев отдельным народом? Или не хочет захватить Киев? Вот-вот — и тот, кто сомневается в «украинском следе» в «Крокусе», тоже уже не может.

Поддержка этой версии — причем как можно более уверенная и громогласная — это демонстрация лояльности «своим» и ненависти к тому врагу, против которого эти «свои» объединились. Поэтому никакие доказательства не нужны — достаточно простого «а кто ж еще?». И никакие контраргументы заведомо не сработают. Нет даже вопроса, а зачем такой теракт мог бы быть нужен Украине. Ей предопределена роль инфернального зла.

Такими же демонстрациями лояльности стали даже публичные проявления скорби. Никогда прежде Россия не видала административной мобилизации на возложение цветов к мемориалам жертв теракта. И таких проявлений солидарности со стороны бизнеса — скажем, списывания долгов пострадавшим. Чиновникам и бизнесменам как никогда важно показать, что они «за наших» — тем более что в этом случае не придется солидаризироваться с агрессивной войной.

Того, кто сомневается в «украинском следе», надо не переубеждать, а орать на него, клеймить предателем и сдавать «компетентным органам». Тому, кто просто не знает, что думать, надо указать: «правильно», «социально одобряемо», «как положено» — верить в «украинский след».

Кто этого не усвоит, пусть пеняет на себя.

Неожиданное открытие, которое мы сделали, пока готовили это письмо

Поиск вражеских следов и угроз — не исключительно российская практика. Широко известна борьба с коммунистической «красной угрозой», развернувшаяся в США в пятидесятые годы. Через полвека, уже в нулевые, даже вышел комикс «Красная Угроза». По сюжету комитет по борьбе с антиамериканской деятельностью палаты представителей США узнает о дружбе ветерана Второй мировой, супергероя The Eagle, с героем Советского Союза Иваном «Медведем» Петровичем (это фамилия). Начинается травля американца. Чиновники отбирают у него имя The Eagle, а на следующий день все газеты переименовывают супергероя в Красную Угрозу (Red Menace).