«Когда блицкрига не получилось, зять начал сомневаться. Когда ввели санкции — перестал поддерживать войну» Как россияне ссорятся (и мирятся) с близкими из-за вторжения в Украину
В первые дни войны в Украине многие россияне поссорились со своими близкими из-за разных взглядов на происходящее. Но за прошедшие с 24 февраля дни некоторые семьи все-таки смогли договориться — и помириться. «Медуза» рассказывает, как им это удалось.
Имена всех героев изменены по их просьбе из-за опасений попасть под новый закон о наказании за создание и распространение «фейков» о действиях российских военных
Максим
25 лет, Новосибирск
С мамой и папой (он раньше был местным депутатом от КПРФ) было проще: мы никогда не поддерживали политику президента. Но с остальными родственниками мы видимся нечасто, в основном из-за расстояния: часть родных живет в селе, где две тысячи человек. Разговаривали всегда о жизни, о себе: когда приезжаешь в гости, не хочется тратить время на споры о политике. Я не очень хорошо знал, что они вообще думают. А война как маски вскрыла. Я начал спорить с родственниками, потому что молчать невыносимо: считаю, что у каждого свое мнение, но люди должны знать информацию от обеих сторон, а не только от одной.
У мамы был рак, она умерла на днях. Она сразу сказала, что против войны: не хотела, чтобы кто-то так же мучился от боли, как она. Когда война началась, из аптек начали пропадать лекарства, которые выписывали маме. Ее это не успело затронуть. Недавно я ради интереса поискал эти лекарства в интернет-аптеках. Мне больно смотреть на надпись «нет в наличии».
В основном тяжелые разговоры были с мужем сестры. Он всегда первым поднимал тему войны. Я сначала был в недоумении: как может взрослый мужчина поддерживать насилие, обстрел мирных кварталов, убийство людей? Спорить было тяжело: он вдвое старше и бывший военный, эмоционально тяжело спорить с человеком, который все независимые новостные сайты называл «купленными Западом». Но голос никто из нас ни разу не повысил. Я был в недоумении от его аргументов: не думал, что он займет эту сторону. Местами злился, наверное, иногда чувствовал разочарование.
Я переживал за сестру, мне было важно понимать, с каким человеком она живет. Мне казалось, что его позиция по поводу войны покажет, что он собой представляет как человек, как будто я спорил с ним в надежде на то, что мне не придется в нем разочаровываться.
Во мне закипает ненависть ко всем, кто поддерживает войну: и потому что они одобряют смерть мирных жителей, и потому что мама умерла от рака, а деньги, которые могли бы потратить на помощь онкобольным, потратили на войну. Я не хотел, чтобы зять оказался одним из тех, кого я ненавижу.
С бабушкой тоже был разговор. Она однажды начала говорить, что во всем виноват Зеленский и Украина развязала войну. Я сначала разозлился на то, что она перекладывает вину на Украину. Переварил эту злость в себе: я понимаю, что она просто насмотрелась телевизора. Вздохнул, сел рядом с ней и начал объяснять.
Я стараюсь вести диалоги с родными спокойным тоном: мне кажется, что крики не помогут мне донести мою мысль. Бабушке достаточно было рассказать о том, что это все начал Путин, про друзей, которые остались в Украине, про бомбоубежище в Киеве, где женщины рожают. Бабушка всегда говорила, что мы, молодежь, умнее ее поколения, и в этот раз она мне доверилась.
Зятя эти аргументы не убедили, но он стал более критично относиться к новостям. Когда прошло несколько дней и стало очевидно, что блицкрига не получилось, я почувствовал, что он начал сомневаться. К концу недели, когда начали вводить санкции, произошел перелом. Зять перестал поддерживать войну, но выдвинул гипотезу, что вывод войск сейчас не поможет России и нужно либо заканчивать войну, раз начали, либо проигрывать. Он, как бывший военный, уверен, что любое действие нужно заканчивать результатом. Но по-человечески он уже против.
После всех наших разговоров он все равно надеется, что Россия выиграет войну, но говорит, что в любых вариантах все будет плохо и с экономикой, и с внешней политикой. Я почувствовал облегчение, в том числе за сестру, когда понял, что зять понимает, что происходящее в Украине — война, а не спецоперация, и что он все-таки ее не поддерживает.
Когда ввели санкции, родственники начали бояться за свои рабочие места. Мы ничего не загадываем наперед, живем в нервном ожидании. Понимаем, что цены взлетят, и экономим. На зятя хорошо подействовали аргументы об уровне жизни. Он как-то раз сказал, что, раз все концерны автомобилей ушли, мы будем ездить на АвтоВАЗе. Когда я сказал, что АвтоВАЗ тоже закрылся на несколько дней, он нахмурился и замолчал. Он прислушался ко мне, когда я сказал, что государство хочет поддержать айтишников, которые и так неплохо зарабатывают, а заводы как разваливались, так и разваливаются.
Когда появились митинги «за спецоперацию», зять начал вовсе плеваться на «всяких идиотов с буквой Z». Когда «идиоты с буквой Z» появились и на улицах, он начал время от времени читать не только РИА Новости. Сейчас он все так же считает, что войну нужно закончить и что Путин — «поехавший».
Алина
30 лет, Москва
У нас с мамой всегда были контры по поводу политики. Мы ругаемся еще и потому, что я квир, а она этого не принимает. Мы говорили о войне в понедельник: я позвонила ей и даже не помню, как разговор перешел к войне, кто из нас начал — просто сейчас невозможно не обсуждать войну.
Она почти сразу начала говорить словами российской пропаганды. Я стала рассказывать ей обо всем, что слышала от реальных людей. Я подчеркнула, что это реальные люди: украинцы, которые регулярно пишут мне, потому что я хочу знать, что они живы; журналисты независимых изданий, которых я лично знаю много лет, знаю, по каким принципам они работают. Она говорила мне, что у меня мозги промыты западной пропагандой. Я отвечала: «Нет, это у тебя мозги промыты пропагандой с федеральных каналов».
Так мы какое-то время выясняли, у кого же из нас все-таки промыты мозги. Градус напряжения накалился чуть ли не моментально. Я сказала, что война не оправдывается ничем, на что она начала говорить про фашистов. Я закричала в трубку, что мы бомбим мирных жителей, она кричала, что это все ложь. Дальше мы кричали друг на друга, пока кто-то из нас не бросил трубку.
Я была в гневе: я просто не понимала, как близкий человек может оправдывать людоедов. От этого разговора я пришла в отчаяние. Я и так в последнее время чувствую отчаяние: десять лет мы выходили на митинги, боролись — и сейчас все растворилось в воздухе. Кажется, будто эти годы усилий потрачены зря.
Честно, я не знаю, изменится ли что-то к лучшему, но у меня опускаются руки: с первого дня войны я чувствую только горе и страх. И когда я поняла, что даже моя мама не за меня, что мои годы протестов и борьбы не повлияли не то что на страну — они не повлияли даже на мою мать, я почувствовала себя в одиночестве среди толпы поддерживающих эту бесчеловечную войну.
Обычно, когда мы с мамой спорили по политическим вопросам, я в какой-то момент останавливалась: я считала, что сохранить отношения важнее, чем отстоять перед родным человеком свое мнение. Но сейчас настолько основополагающий момент, что я не стала сдерживаться. Происходит катастрофа. Для меня важно открыть глаза на происходящее людям, если с той стороны есть, что открывать, если есть хоть мизерная возможность достучаться. Отношение к этой войне сформирует наше мироощущение и самоощущение как русских на годы вперед.
Я была уверена, что мама злится, что она против меня. Но на следующий день она мне перезвонила. Что-то она, видимо, за этот день поняла, поискала информацию — уж не знаю, после моих слов или нет. Мама сказала, что мы действительно бомбим Киев и Харьков, и вопросов, хорошо это или плохо, больше не было. Она согласилась с тем, что это за гранью добра и зла. Мне кажется, она просто пожила в Союзе, пожила в 1990-е и ей хотелось верить, что наконец-то наступили счастливые времена. Но ее иллюзии быстро развеялись.
Вне зависимости от ее взглядов, у меня к маме отношение не меняется. Я знаю, как она думает, знаю, что у нее иногда бывают проблемы с критическим мышлением, но это не влияло на мою любовь к ней. Когда мама перезвонила, я почувствовала облегчение, радость и много-много любви к ней. Мне кажется, сейчас не время ссориться с родными — нам нужно держаться друг друга. Но, честно, я не знаю, что бы я делала, если бы мама стояла на своем, как бы я с ней общалась и общалась ли вообще.
Сейчас мы в основном говорим о том, как нам выжить, учитывая надвигающийся кризис. О военных действиях России особо речь не заходит. Возможно, не время: надо дать ей отойти от шока. Мне достаточно того, что она осуждает войну.
Александра
23 года, Башкортостан
Пока мне удалось убедить только младшего брата — ему исполняется пятнадцать. Я бы не вовлекала его в политику, если бы не понадобилось убеждать родственников в том, что нужно уехать [из России]. Мама настроена упрямо и разговаривать об этом отказывается, бабушка согласна с тем, что в стране действует жесткая пропаганда, но эмигрировать не хочет.
До войны мы обычно не касались политики в разговорах: я знала, что мои родственники по-любому «за власть, за русский великий народ». Раньше меня это не особо беспокоило: люди разные и мнение у всех разное. Сейчас, на мой взгляд, ситуация слишком серьезная, чтобы молчать. Над нами угроза не только третьей мировой войны — мы под угрозой железного занавеса. Страна может стать второй Северной Кореей.
Я, как и многие, в первую очередь думаю о состоянии и благополучии своих родных — сейчас я понимаю, что у нас здесь будущего нет. Не знаю, к счастью или к сожалению, но я слишком привязана к своей семье, чтобы сбежать в одиночестве и оставить их здесь, поэтому я очень хочу их переубедить, чтобы была возможность уехать всем вместе. Мама говорит, что мы все равно ничего не сможем поменять: мол, как власть скажет, так и будет. Но мы хотя бы можем попытаться изменить свою жизнь, чтобы не зачахнуть здесь.
В первые дни войны я пыталась поговорить об этом с ней по телефону, но она сказала мне прекратить, пока ее не уволили за этот разговор: она работает в органах. Видимся мы нечасто, с начала войны еще не виделись, по связи она просто отказывается говорить на эту тему. Все мои сообщения, связанные с войной, она игнорирует.
Начинала разговор о войне всегда я: родня старается пропускать все это мимо глаз и ушей. Очень разочарована тем, что мне не удается достучаться до матери, ведь она мой самый близкий человек.
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
С братом я изначально не собиралась говорить о войне, но у моей соседки по квартире есть знакомые, которые учатся в школе. Они написали ей, что у них в школе сейчас идет дикая пропаганда в поддержку этой войны. Мы с соседкой были в шоке, и я задумалась, есть ли такое в школе у моего брата. Написала ему, он ответил: «Нет, всем плевать». Но когда я спросила у него, что он сам думает, ответ был типичным для всех, кто подвергается пропаганде: мы победим, мы сильная нация и так далее. Собственно, поэтому я и позвонила ему и мы начали этот разговор.
Говорили на повышенных тонах. Несколько минут мы просто перебивали друг друга, кричали. Мы проговорили около часа. Он говорил мне: «Россия просто победит, и все будет нормально». Честно, до сих пор не могу понять, где у него заканчивается шутка, а где начинаются его реальные мысли. Кого и зачем Россия должна побеждать, он так и не ответил.
Я сначала была расстроена, что он поддерживает все, что говорят по телевизору. Совсем недавно он в моих глазах перестал быть ребенком и стал полноценным человеком со своими мозгами. Мне было обидно, что он вырос вот таким — что он не понимает, как проверять и фильтровать информацию, как защищаться от пропаганды, что он поддерживает войну. Что он просто не понимает, что такое война и что стоит за словами «Россия победит».
В середине разговора он перестал отвечать на мои вопросы — не замолчал, но ему было нечем крыть. Благодаря таким пробелам, мне кажется, и удалось его переубедить: у меня были аргументы, у него их не было. Но в первую очередь, конечно, пришлось говорить обо всех рисках, которые нас ждут, говорить, что то, что происходит внутри страны сейчас, не нормально.
Думаю, сыграло большую роль, что он, в отличие от старшего поколения, независим от телевизора. Да и он сам шерстил интернет, тоже видел и то, о чем говорят сами украинцы, видимо, просто не понимал, кому верить, и решил отстраниться от всего, что происходит, пока я не позвонила.
Когда я начала говорить о том, что ни для меня, ни для него здесь нет будущего и что маме, бабушке и мне нечем будет лечиться (наши лекарства импортные, из-за санкций их перестанут поставлять), он сбавил тон и перестал меня перебивать. Каким бы пофигистом он ни был, ему не плевать на то, что мы можем иметь проблемы со здоровьем. Это и стало переломной точкой разговора. Судя по паузам в его речи, он начал обдумывать мои слова. Потом я сказала ему, как мы должны действовать в ближайшее время, куда можно переехать, пока это возможно, и он согласился, а потом согласился поговорить и с мамой.
Мне показалось, что, если я смогу убедить переезжать его и бабушку, нам всем вместе будет проще убедить и маму в том, что надо уезжать.
Ольга
19 лет, Удмуртия (героиня просила не называть ее город)
С бабушками я не поднимала эту тему, там вообще все сложно: достучаться не вариант, они очень сильно верят пропаганде. С мамой я начала обсуждать войну задолго до 24 февраля. Еще в декабре препод [в вузе] сказал нам, что война близко и совсем скоро ситуация может перерасти в вооруженный конфликт. Я еще тогда передала маме эти слова. Она, конечно, не поверила, и мы решили отложить этот разговор до «лучших» времен. Во время признания ЛДНР 21 февраля я сказала ей, что война неизбежна. Она не хотела даже слышать этого и сказала, что Путин не настолько сошел с ума.
Мы с ней всегда спорили о политике: до войны говорили о деле Навального, митингах. Я пыталась ее убедить в том, что Россию ждет провал экономики. Мама всегда пыталась перевести тему фразами «ну давай потом», «а вот зато при Путине войны нет». Я пыталась в течение нескольких лет показывать ей видео [Екатерины] Шульман, расследования [Алексея] Навального, но она говорила, что не хочет забивать этим голову, потому что у нее «нет настроения», потому что она «вне политики». Мы часто переходили на ругань, оскорбления, я слышала от нее стандартные фразы вроде: «Ты не жила в 1990-х, ты ничего не знаешь». А я вставала в позу и говорила, что она еще вспомнит мои слова.
Мы цеплялись за слова в адрес друг друга и продолжали повышать градус. Однажды дошло до драки. После ареста Навального я сказала, что пойду на митинг, если надо — поеду в столицу республики. От словесной перепалки в духе «тебя посадят, думай головой, ничего не изменится» она перешла к угрозам запереть меня дома, чтобы я не совалась куда не надо, и, когда я уже надевала куртку, чтобы выйти из дома, она схватила меня за руку и выкрутила ее. Ну а я, наученная опытом прошлых лет, когда она меня избивала, в ответ тоже ударила.
Когда мы спорили о ситуации в стране, у меня было ощущение, что я говорю со стеной и никак не могу ее пробить. Мне важно было хотя бы попытаться найти с ней одну точку соприкосновения, понять, что наши мнения хоть в чем-то сойдутся. Конечно, отношение к войне — фундаментальная точка соприкосновения, я очень хотела, чтобы мы совпали во взглядах на то, что сейчас происходит в Украине: это не про политическую позицию — это про человечность.
24 февраля я встала утром, открыла новости, ****** [была в шоке], написала маме, что случилось. Она сказала, что слышала об этом по телевизору. Я тогда написала: «Не верь тому, что там сказали, это не спецоперация». И, когда она пришла вечером с работы, я предложила ей поговорить об этом.
Она мне иногда говорила, что в России при Путине хотя бы нет войны. И вот, когда войска вошли в Украину, я ей сказала «Ну как, при Путине войны нет?» Она замялась, отмахнулась. Я поняла, что больше не могу молчать и слышать ее оправдания, мне было важно достучаться и открыть ей глаза на некоторые вещи. Я продолжила сыпать аргументами. Копнула в историю 2014 года, прямо говоря, что Крым был аннексирован, война в Донбассе была развязана Путиным. И тут я увидела, что она начала немного понимать, когда вместо споров и отстаивания своей правоты сказала: «Может, в чем-то ты и права», — и когда сама просила меня рассказывать ей о том, что происходит, с обеих сторон.
Я поняла, что моя всегда аполитичная мать реально начала интересоваться происходящим и ее риторика «я не за Путина, но у нас нет выбора» изменилась на «окей, Путин все-таки сумасшедший, и мы в жопе». Когда мама назвала его ****** [секс-работником] и диктатором, я окончательно поняла, что занавес между нами рухнул. Это произошло в первый вечер после начала войны. Невероятно, но всех война рассорила между собой, а нас, наоборот, помирила.
Я чувствую гордость и за мать, и за себя, потому что через несколько лет долбежки в стену я ее сломала. Мама сказала, что теперь понимает, зачем нужны митинги, и готова сама участвовать в них. Теперь, благодаря матери, надеюсь, стена рухнет у кого-то еще: выяснилось, что даже на работе она спорит с путинистами о войне и пытается открыть им глаза. Каждый раз после рабочего дня она рассказывает мне, как ловко ставит их в неловкое положение. Одна ее коллега слушает [телеведущую «России 1» Ольгу] Скабееву и верит в Путина. Мама рассказала, что они поругались на работе и послали друг друга. Вечером коллега пришла к ней напуганная, извинилась: говорит, начала понимать, что происходит.
Теперь мы можем обсуждать войну и соглашаться друг с другом. Можно наконец без зазрения совести ругать правительство, и мама поддержит. Вообще, я стала чувствовать более активную поддержку с ее стороны: как будто мы в целом сблизились в одной общей беде.
Надежда Светлова