Лолита Милявская — уже давно не просто одна из самых известных певиц в стране. Просто перечисляем. В инстаграме Лолита поддерживает Юлию Навальную. В ютьюбе — появляется в самых модных шоу от Comment Out до «Что было дальше?». Там же выходят новые клипы: в интимном «Щекотно» Лолита — богиня (в прямом смысле), в синефильском «По-другому» поет голосом рэпера Косты Лакосты из команды Элджея, а в хулиганском «Антиклимаксе» ходит по Таганке почти обнаженной. А еще Милявская играет в спектакле Юрия Грымова «Женитьба», ведет шоу «Суперстар!» на НТВ и перепевает Моргенштерна в проекте LAB. Редактор «Медузы» Наталья Гредина поговорила с Лолитой Милявской о любви к себе и работе, цензуре и юморе — и ожидании оттепели.

— Вчера у вас был день рождения. Поздравляю вас!

— Спасибо большое.

— Для вас важно отмечать этот праздник? Или вы спокойно к нему относитесь?

— Честно? Спокойно отношусь. И отмечать важно, и отношусь спокойно. Я не люблю в день рождения не работать. Мне надо обязательно быть на сцене. Как правило, если есть силы, все гулянки проходят после [выступления]. Как вчера и произошло — мы сидели до пяти утра. Но это была очень маленькая компания. Без всяких перегибов. С большими длительными разговорами про театр, про искусство, про музыку.

— Вы очень сильно похудели. Об этом вас спрашивают и журналисты, и подписчики в инстаграме. Вы рассказывали, что это результат обращения к эндокринологу, а не спорт и не диеты.

— Как сказала мой эндокринолог Мария Ткачева: «Твое счастье, что ты никогда не сидела на диете. Поэтому с тобой все было гораздо проще». То есть было проще определить, что сломано в организме. Процесс пошел благодаря выписанным лекарствам, каким-то ограничениям — но все это определял врач строго по моему анализу крови. Никаких диет.

Я пошла к эндокринологу только потому, что в какой-то момент скорая стала приезжать ко мне уже через день. Я не пошла к Марии худеть и становиться моделью. Кстати, это основной ее тезис: «Я из вас моделей делать не собираюсь. Мне главное, чтобы вы были здоровы». А когда человек здоров, обменные процессы начинают работать — и мы все худеем. Но похудение — это просто приятный бонус.

Я приехала [к врачу], когда мне уже надоело [болеть]. Да и скорой надоело ко мне ездить, честно вам скажу. Были бесконечные панические атаки. Почему вес увеличивался, было непонятно — ты вроде бы ничего не ешь, ты не на диетах, ты просто не хочешь есть, а вес прибывает.

Просто за длительную гастрольную нервную жизнь в организме много всего сломалось. Я никогда не вела здоровый образ жизни. Мало спала и много работала. И гулянки были — раньше. Но все эти последствия начинают накапливаться приблизительно где-то лет с 40–45. Мы внимания не обращаем, ничего же не болит. Зачем врач, если ничего не болит?

Но мне было все хуже и хуже. Простите, даже в туалет по стенке ходишь, потому что голова кружится. Вот тут-то все надоедает так, что звонишь эндокринологу и говоришь: «Можно меня поставить на место? Просто хочется жить».

И мы с ней поработали. Полгода таблеточек. Какие-то еще остались, я уже буду их пить пожизненно. Так что, как бы я вчера ни гуляла, свои вечерние таблетки я выпила.

— Сейчас вы чувствуете себя лучше? В плане тревожности.

— Не лучше, а я уже забыла, что это такое. Я себя прекрасно чувствую. У меня тонус, у меня выносливость. Вчера не все мои коллеги поверили в то, что мне исполнилось 58. Жить в таком ритме не всякий молодой человек сможет.

Но внутренние процессы налажены — и мне легко. Ушло 12 килограммов веса, но все решили — и я в том числе, — что килограммов 20. Я говорю врачу: «Маша, мне все говорят, что я скинула килограммов 20». Она говорит: «Хочу тебя расстроить — 12. Но больше тебе и не надо».

— Ваш образ был связан с идеей бодипозитива, скажем так, задолго до того, как это стало мейнстримом.

— Да. Потому что дело в принятии себя. Слушайте, в какой-то момент я стала толстой, а была худой. Но почему же я должна себя не любить толстую? Я не понимала, в чем проблема. Почему я должна в угоду социуму быстро худеть?

[Сейчас] я сделала это в угоду себе, когда поняла, что вес сказывается на здоровье. [Поняла,] что дальше уже превращусь в недвижимость. Но я была толстая — и это не мешало мне скакать по сцене в обтягивающих костюмах, которые были сделаны специально для меня. Да, я люблю себя такой.

— Вы можете ответить на вопрос, как полюбить себя?

— Ну, смотрите. Да, я полюбила себя толстую, но это не говорит о том, что я вообще полюбила себя. Если бы в моей жизни не присутствовал психолог Инесса Литвиненко [то я бы так и не полюбила себя]. Я всегда чувствовала, что испытываю комплекс недолюбленности, модное слово — «детские паттерны». Фактически детские обидки, которые были со мной долгие годы.

Тет-а-тет я общалась с Инессой всего один раз. Дальше она мне сказала смотреть лекции на ютьюбе по моей теме, утром и вечером — пока чищу зубы, перед сном. И таким образом за месяц я восстановила самооценку.

— Это произошло только сейчас?

— Без помощи профессионалов это сделать очень сложно. От того, что ты будешь кричать «Я люблю себя! Я люблю себя! Я люблю себя!», мало что изменится. Потому что любовь к себе — это еще и выставление границ для окружающих, способность не допускать то, что ты не хочешь. Не просто принять себя толстой или худой. С большим носом или с маленьким. С грудью или без нее. Это гораздо глубже.

Выставление границ позволяет любить себя гораздо больше — ты просто отсекаешь людей, которые могут тобой манипулировать по работе, в личной жизни. Которые могут довлеть. Высказывать свое мнение, которое тебя совершенно не интересует. От этого самооценка еще больше падает.

А когда у тебя есть границы и человек рядом открывает рот, чтобы тебе что-то сказать, ты ему говоришь «пошел на *** [фиг]». У меня даже есть такой хештег в инстаграме, а мои поклонники сделали майки с ним и в этих майках ходят. Так им это понравилось. Когда появляется слово «нет», и начинается любовь к себе.

— Интересно, что вы только сейчас сформулировали для себя эту идею. Ведь как раз про это вы пытались говорить в шоу «Без комплексов». Но получается, что во время этого шоу для себя лично вы еще не решили эту проблему?

— Да. Первые знания [о принятии себя] я и вся страна получили как раз из этого ток-шоу «Без комплексов». К нам в шоу начали ходить психиатры, врачи-сексологи, психологи — очень хорошие, очень грамотные. Особенно я любила приходы психиатров.

Я, как хорошая ученица, на ток-шоу все это слушала. И мне казалось, что у меня накопилась какая-то база знаний. Но как прикладывать ее к личной жизни, я не знала. Но думаю, что с Инессой мы за месяц и справились, потому что у меня, действительно, была эта база. Просто эти знания надо было систематизировать и дальше применить к себе. Без этих знаний я сама завязывала такие морские узлы — и потом по несколько лет эти узлы развязывала. На это не стоило тратить время. Сейчас я, конечно, не стала гуру, но теперь знаю точно, чего никогда не сделаю.

— Мы созваниваемся с вами перед премьерой вашего клипа с рэпером Костой Лакостой. Это уже ваша вторая совместная работа.

— Первая наша работа — это шутка. Костя попросил спеть пару фраз в его треке. Сначала все очень краснели в студии Элджея — и, зная мой характер, не понимали, сразу я их пошлю или нет. Но я начала смеяться, когда услышала трек с названием «Антиклимакс».

— Это они придумали?

— Они. Я сказала: «Что, ребята, больше некому предложить эту тему?» Они ответили, что не у всех такое чувство юмора: «Мы боялись, что ты нас пошлешь». А во время записи «Антиклимакса» я послушала Костин тембр, после чего сказала: «А теперь давай запишем что-то серьезное. Хорошее, музыкантское».

[Для этого] я нашла трек украинских авторов. Мы приехали в студию к [продюсеру] Максу Фадееву, очень серьезно подошли к делу. Наверное, на эту работу мы потратили не менее полугода — от записи песни до клипа [режиссера] Макса Шишкина.

— Получилось что-то почти линчевское.

— Там действительно много цитат из большого кино — и Бергмана, и Хичкока. Он именно этим цепляет. Все мои коллеги, которым я показывала видео, просят еще посмотреть. Обычно это редко происходит.

Мы очень боялись — ввиду большой разницы в возрасте между нами, — что это превратится в комичную историю бабушки и внука, которые изображают любовь. Спасибо вкусу Макса Шишкина, который сделал из этого историю отношений, но без грамма пошлости. И за этими отношениями интересно смотреть. Мы не играли в какой-то роман и не собирались. И очень не хотели, чтобы начали говорить: «Молодого завела». Я не хотела Косте портить репутацию.

Кстати, друг друга мы называем младшим братом и сестрой. Я ему говорю «братик», а он мне: «Сеструха, как ты?» Он очень заботливый. У нас очень теплые отношения. Он как-то ко мне в гости пришел и спрашивает: «Слушай, а мусор вынести?»

— Вы будете еще что-нибудь делать вместе?

— Нет, мне кажется, что достаточно одной шутки и одной мощной песни. Я не самоуверенна, но мне кажется, что это хит.

У Кости своя потрясающая дорога. Он пишет свой альбом. И эту песню он считает несколько поворотной, ему интересна такая музыка. Я вообще замечаю, что рэперы уходят в рок-музыку. Да, соблюдая какие-то рэп-законы, но по аранжировкам они двигаются в сторону рока. Наша песня — это не инди-поп, конечно, но в ней есть налет поп-музыки, абсолютно не страшный. Он не вредит репутации рэпера.

— Вы слушаете русский рэп? Насколько глубоко в него погружены?

— Глубоко не погружена. По той простой причине, что иногда не могу разобрать слов. В моей работе очень много децибел — только передняя мониторная линия во время работы составляет 25 киловатт, и еще 40–60 в зале. Представьте нагрузку на уши. В результате, когда возвращаешься домой, очень громко слушаешь телевизор — и все остальное у тебя происходит громко. [Во время прослушивания рэпа] твое ухо напрягается вместо того, чтобы расслабиться. Ты хочешь вникнуть в содержание, а из-за того, что глотаются слова, не слушаешь. Поэтому надолго меня не хватает.

Конечно, культового Оксимирона я послушала. Конечно, многих слушаю, но не могу сказать, что это является предметом моего обожания. Я принимаю эту культуру. Она меня восхищает. Это очень сложно, и это далеко не всем дано. В качестве эксперимента я сама специально попробовала [зачитать рэп] и поняла, что больше никогда в жизни делать этого не буду.

— Вы про кавер на Моргенштерна?

— Нет, как раз в исполнении Моргенштерна с симфоническим оркестром было мало рэпа. Там другая динамика.

Просто я в одной из своих песен — «Это тело не сгорело» — попробовала зачитать кусочек. Это настолько сложно! Гори оно синим пламенем. Я этого делать не буду. Поэтому я со всем уважением к ребятам отношусь и понимаю, что далеко не всем это дано. Не у всех есть врожденное чувство ритма. А без него там совсем нечего делать.

— И как вам последний Оксимирон?

— Мне нравится, как он подвел эту жизненную черту за 10 минут. Насколько я поняла, основной хайп поднялся вокруг видео, где он получил по лицу — пощечину от некоего человека.

— Да.

— Для меня все это гораздо глубже. Если возвращаться к психологии, о которой мы уже говорили, как раз здесь я ему аплодировала. Потому что это здорово — открыть болевую точку, открыть ее громко для всех. С этой болью человек жил. Она что-то творила с его самолюбием. Это такой гнойник, который он вскрыл и пошел дальше. Молодец.

— Вы часто появляетесь в разных ютьюб-проектах. Например, участвовали в «Что было дальше?» — признаюсь, когда я смотрела этот выпуск, испытывала испанский стыд. Вообще не очень люблю это шоу. Зачем вам это? У вас же и так наверняка очень много работы.

— Хочу сказать, что участвовала только где-то в десятке проектов. И эти проекты мне интересны. Некоторые делают мои друзья. Например, Ира Чеснокова — я была в ее «Баре в большом городе». Петя Плосков с «Петя любит выпить» — мне нравится его проект. Я не иду туда, где мне не интересно, тысячное интервью мне не нужно. С Ирой Шихман мне интересно, поэтому у нас с ней вышло два интервью. Я люблю ее как журналиста.

Если говорить о «Что было дальше?», то мне было интересно, выдержит моя нервная система или нет.

— И как вы считаете, выдержала?

— Мне понравилось. Во-первых, я была первой женщиной, которая пришла на этот проект. В этом смысле чувствую себя Терешковой. Почему нет? Во-вторых, там сквозила уважуха, поэтому мне сильно не досталось. Это было достаточно весело — и я поняла, что у них есть свои запретные темы, на которые они не любят шутить. И сами не очень любят получать.

Мне действительно нравится пробовать что-то новое, я в этом смысле авантюрист. И почему я не должна пробовать молодежные форматы и прочие ютьюб-шоу, если все, что можно было, на телевидении я уже попробовала?

Вы знаете, как это неинтересно, когда ты 30 лет делаешь одно и то же? Телевидение консервативно. Там через 30 лет у тебя перестает гореть глаз и ты не хочешь ничего — просто тратишь время. Поэтому сейчас я отказываюсь как раз от каких-то телевизионных историй, потому что все это в моей жизни уже было. Так что идешь и заряжаешься у молодежи. Это твой глоток воздуха.

— Еще раз пойдете в «Что было дальше?», если вас позовут?

— Нет, зачем? Я уже была. Второй раз неинтересно.

— Когда я включила «ЧБД», подумала: «Интересно, они сразу начнут шутить про Александра Цекало?» И да, они сразу начали про него шутить. Вас эта тема не раздражает?

— Нет. А почему она должна меня раздражать? Когда проходит время, ты все равно относишься с определенным пиететом к своим партнерам. Александру Цекало есть за что сказать спасибо. Я за скобками оставляю то, за что «не спасибо». Но тут нет глобально тяжелой энергетики. Какие-то вещи просто легли на полку.

В дуэте «Академия» нас было двое. Как я могу уважать только себя в этом партнерстве? И не уважать человека, без которого этого дуэта бы не было? Поэтому я отношусь к этому с юмором, легко. Я вообще стараюсь не копить негатив, не помнить зло.

Если бы личная встреча [с Цекало] произошла, то дальше слова «здрасьте» у нас бы не пошло. Дальнейшие отношения неинтересны. Но в этом тоже нет ничего натужного, это просто. Друзей у меня хватает, и не все мои бывшие партнеры достойны, в моем понимании, быть моими друзьями. Но если говорить об уважении к профессиональному, то дуэт «Академия» — это веха.

— Да.

— Мне тут нечего стесняться. Мне не стыдно. И меня не раздражают шутки про Цекало. Иногда я могу удивляться — что, нет повода пошутить со мной еще на какую-то тему?

Молодежь-то не всегда знает, кто это. Сейчас он занимается продюсированием, а продюсеры не всегда на виду. Поэтому, когда кто-то из стариков начинает шутить на эту тему, молодежь удивляется — а про кого вы сейчас шутите? Я тогда говорю: «А, это один из моих бывших».

— Кабаре-дуэт «Академия» для вас был проектом в первую очередь юмористическим или музыкальным? Вы были комиками или музыкантами?

— Мы были всем вместе. Этот жанр тогда не был обозначен, но мы были стендаперами. Одно из первых проявлений жанра. Для меня, допустим, Клара Новикова — стендапер. Жванецкий — стендапер. Если брать по гамбургскому счету, то мы совмещали музыкальный, комический, иногда драматический стендап. Там было очень много всего намешано — и нам это было интересно.

Кстати, о стендапе…

20 главных комиков России по версии «Медузы» Российские власти (внезапно) объявили войну стендаперам. Значит, самое время познакомиться с их творчеством

3 года назад

Кстати, о стендапе…

20 главных комиков России по версии «Медузы» Российские власти (внезапно) объявили войну стендаперам. Значит, самое время познакомиться с их творчеством

3 года назад

— Как вам кажется, чувство юмора у публики поменялось за эти годы?

— У каждого юмора свои поклонники. Есть зритель, который смотрит «Камеди Клаб». Кто-то подсел на стендаперов. А кто-то по-прежнему смотрит, скажем, артистов комического жанра на канале РТР. Это совершенно другой юмор — и им тоже смешно. Есть приверженцы интеллектуального юмора. Очень тяжелого, для которого нужно быть начитанным.

Думаю, что юмор развивается, как и всегда. Но он всегда делился на «ниже пояса» и «выше». Это не меняется со времен Сократа.

— Это так, но ведь меняются внешние факторы. В последние пару лет мы напрямую сталкиваемся с цензурой. Достаточно вспомнить случай Идрака Мирзализаде, которого просто выгнали из России за шутку. Шутить снова опасно.

— Совершенно согласна. Поэтому юмор ниже пояса имеет больше шансов выжить. Над ним все смеются, и он безболезнен для того, кто шутит. Но думаю, что останется и тот самый юмор, который перейдет на кухни. Так уже было, так шутили при коммунистах.

Меня смущает это. Скажу вам честно, в шутке Идрака, которую вырвали из контекста, я не увидела ничего криминального. Никакой насмешки над русской национальностью. Я эту шутку дослушала до конца.

Мне иногда кажется, что такие перегибы происходят по причине невежества, безумства тех людей, которые любят все тоталитарное. Они настолько его любят, что видят любую угрозу там, где она даже еще не родилась. [Случай Мирзализаде] это момент устрашения. Чтобы другим было неповадно, чтобы это не стало заразным.

Сейчас нас опять загоняют в рамки, нужно фильтровать каждое слово. Потом мы начнем фильтровать мысли. Но я сейчас говорю и улыбаюсь. Потому что я застала это при коммунистах, будучи маленькой, — и уже тогда меня учили фильтровать слова. Говорили: «Не дай бог, ты это скажешь в школе». Не дай бог, вскроется какое-то вольнодумство родителей. Учитывая, что папа мой был конферансье, то есть фактически комиком. Как комик, он тоже позволял бы себе какие-то [резонансные] вещи сегодня, если бы был жив. Но тогда приходилось сдаваться перед цензурой. Были худсоветы при филармониях, где полностью принимали программу — все песни, все костюмы. Выходил конферансье, читал все свои монологи на три-четыре человека. И ему могли сказать: «Уберите это предложение». Я в этом выросла.

Потом вдруг началась перестройка, и появилось ощущение свободы — что ты можешь говорить все. И сейчас я вижу, как этот процесс тормозится.

Так почему я говорю об этом с улыбкой? Значит, когда-нибудь опять будет оттепель. И опять можно будет все. Эту цикличность надо принять. Вопрос, как не сломаться. Как научиться шутить на другие темы? Как оставить какой-то намек?

Вообще, мне нравится эпоха намеков, потому что она богаче в режиссуре. Зритель, догадываясь, о чем речь, чувствует себя умным. От этого искусство становилось только богаче. Время страшнее, а искусство — богаче.

— Ваш отец фактически тоже пострадал за шутку.

— Да, невинную.

— Шутку про то, что в Ялте грязный пляж. Разве вам не казалось это ужасно несправедливым? Сейчас вы говорите, что смотрите на ситуацию с современной цензурой с улыбкой. Но ведь тогда вашей семье было не до шуток.

— Было не просто не до шуток. Это было трагично. Отец получил запрет министра культуры работать на территории страны. Это привело его к инвалидности — изначально из-за почек, но все это нервы. Он никогда не пил, у него не было никаких дурных предрасположенностей. А многие в таких ситуациях ведь начинали пить и спивались, потому что не могли без работы.

Папа принял решение уехать из страны, потому что взрослому человеку запретили работать два года, это было невозможно. И он получил инвалидность. Большой красивый мужик, зрелый, у которого все должно быть впереди. И он постепенно гибнет. Он через четыре года умер в Израиле — болезнь так прогрессировала, что он не смог долго работать. Все равно все заканчивалось операциями и тоской по родине. Поэтому могу сказать, что это трагично закончилось. И в моей семье не обратить на это внимание было невозможно. Даже притом что я была маленькая: этот конфликт произошел, когда мне было пять лет. Я помню эти тяжеленные годы, когда одна мама кормила семью. Комната в коммуналке. С отцом они разошлись — наверное, очень тяжело жить с мужчиной, который нигде не работает. Но не потому, что не хочет. Ему не разрешают.

Это страшнейшее событие. Я выросла в ощущении внутренней цензуры. А потом расслабилась.

— Самоцензуры?

— Да, конечно. Эту самоцензуру, мягко говоря, поощряла школа. Много чего было нельзя. Говорить про папу, например. Принести на урок открытку, которую он прислал из Израиля. Красивую, яркую открытку, которых у нас не было. Принести в школу открытку — это уже было на уровне «преступления» Идрака, поверьте. Сразу вызвали маму, открытку забрали, положили в сейф завучу. Меня обвинили чуть ли не в пропаганде диссидентства. Поскольку я принесла открытку, присланную папой из Израиля. Всю в блестках, в красоте, большого размера, с незнакомыми словами, заканчивающимися на «happy». В общем-то, потом маме нехотя выдали эту открытку из сейфа.

— И сейчас вам хватает иронии не бояться того, что это снова началось? Сейчас очень многим страшно. Очень многим не хватает иронии и сил думать, что все будет хорошо.

— Без этой иронии не выжить. Можно загнать себя в состояние депрессии, и от этого ничего хорошего не произойдет. Ирония многое делает непобедимым. Она не допускает к тебе злобных людей, потому что для них ирония как святая вода: побрызгал — и они исчезли.

Но мне, вы думаете, не страшно? Мне страшно в какие-то моменты от того, что я вижу. От усугубления, от непонятно для чего завинчивающихся гаек. Иногда я не понимаю, почему не дать людям высказываться. Я бы на месте тех, кто гайки закручивает, наоборот, боялась недовысказанного. Рано или поздно это превращается в эффект сжатой пружины, которая выстреливает. И все больше люди, которые боятся высказываться, будут объединяться. Высказываться на кухнях. И потом это опять во что-нибудь выльется.

Диалог лучше, но сейчас не время диалога. Сейчас время монологов. Нельзя, не положено, сидеть, бояться.

— Да.

— Мне не легче. Но когда ты понимаешь, что это все уже было, ты знаешь, что потом было другое. Вопрос: застанем ли мы это «другое»? Застанем ли мы эту оттепель или не застанем?

— А тут еще «иностранные агенты».

— Тоже не понимаю этого. Скоро мы свыкнемся с понятием «иноагент». «Иноагенты» так же разговаривают, делают свое дело. Но по какой-то причине у них такой статус. Но от этого они почему-то свою родину любят еще больше. Они для нее пытаются сделать что-то хорошее.

— Согласны ли вы с тем, что вы — российская ЛГБТ-икона? И выступаете ли вы сейчас в гей-клубах?

— Совсем недавно работала в гей-клубе — и там не было возможности даже яблоку упасть. Такое количество людей!

К иконам, неиконам я отношусь тоже иронично. Для людей, которые относятся к ЛГБТ-сообществу, мои песни близки. Они находят в них чувственность. У меня много друзей геев, и я могу сказать, что они сами более чувственные люди. Они более восприимчивые ко всему, что связано с искусством — на ниве искусства в основном и вкалывают. Они прекрасные парикмахеры, визажисты, модельеры, сценаристы, художники. Ну, огромная часть. Я не говорю про всех. Уверена, что есть геи, которые работают и на заводе, и в разных промышленностях, в сельском хозяйстве. Каминг-ауты уже происходят в так называемых мужских видах спорта. И от этого катастрофы не возникло.

Поэтому да, песни близки. Но назвать себя гей-иконой — не знаю. Я думаю, что это все равно ирония. Я та еще икона!

— Вы не чувствуете давления в связи с этим? Например, вам говорят не выступать где-то? Не поддерживать определенных артистов?

— Нет. Я с таким не сталкивалась. Я с благодарностью выставила пост, показала очередь в тот самый гей-клуб, где выступала. Общий хор поющих на танцполе. Потрясающий хор, который мне очень помогал. Написала, что это мой любимый клуб. В других я не работаю, это единственное исключение.

[Для меня выступление в клубе] это просто поздно. Мне выйти на сцену в два-три часа ночи и петь живьем сложновато. И для меня делают исключение — вместо трех утра, меня выпускают в два!

— Другое дело.

— Так что я не заметила никакого давления. Никто под моим постом не написал «вы занимаетесь пропагандой». Вообще, слово «пропаганда» странное. Человек должен сам определиться [с идентичностью].

Когда человек развивается, он познает мир в том числе и с точки зрения сексуального познания. Через это проходим мы все. Не знаю, как у вас, а у меня это точно было. В тебе просыпается сексуальность, и ты думаешь, как бы ее применить. Тут опять-таки знания психологии необходимы всем родителям.

Но что такое пропаганда, я никак не могу понять. Мороженое с радугой —пропаганда? У меня на сцене стоит стакан, который привезли мне мои друзья из Америки. Черный стакан с радугой. Мне он для работы на концерте необходим. Я через трубочку пью воду, чтобы не размазать помаду. И вот можно представить, что у меня на сцене каждый раз гей-пропаганда? Еще есть символ [ЛГБТ+] — дельфин. Это что значит? Теперь я, когда вижу любого дельфина, я ему говорю: «Передай привет геям». 

— Это смешно. Но как абсурдные, так и жестокие сюжеты возникают в связи с этим в новостях. Достаточно вспомнить историю девушки из Чечни Халимат Тарамовой.

— Да. Страшно, когда начинаются преследования. Преследуют кого угодно, но не асоциальных элементов, которых стоило бы преследовать. Например, не преследуют людей, которые распространяют наркотики. Я не вижу каждодневных расследований на эту тему.

Жестокость в мире была всегда. Если опять вернемся к цикличности, достаточно вспомнить Англию. Химическую кастрацию, которая была применена ко многим представителям ЛГБТ. В Америке тоже за это ждал уголовный срок. То есть каждая страна проходила через полное непринятие. Потом, наоборот, наступает принятие и иногда даже, простите, через край — когда все друг перед другом извинялись за то, чего и не делали. Во всем нет чувства меры. И вот мы сейчас переживаем очередной виток отсутствия чувства меры по отношению друг к другу.

— В одном из своих видео вы поддержали Юлию Навальную, как и женщин, протестовавших в Беларуси. При этом, насколько я поняла по вашим предыдущим интервью, к самому Навальному у вас сложное отношение. Поправьте меня, если это не так.

— Да, сложное.

— Сейчас он уже около года сидит в тюрьме. Изменилось ли ваше отношение к нему за это время?

— Я критически относилась к Навальному, и я это высказывала. Это не в угоду кому-то, никто меня об этом не просил. Я не видела в нем фигуры, которая может, условно, предложить другой политический строй. Он не предложил экономический путь, который выведет страну из кризиса и все будут жить прекрасно.

Я жила рядом с одним из офисов Навального. Как-то проходила мимо, было очень много людей, они раздавали мерч. Поскольку я из шоу-бизнеса, я знаю, сколько это стоит. Это было очень много лет назад, о нем еще так сильно не говорили. Но мне было интересно, а на чьи деньги офис такой серьезный и так много людей с этим мерчем? Кто субсидирует? Я всегда задаю этот вопрос. На чьи деньги гуляем? Мне всегда интересно, кто за этим стоит. Но дальше я не вникала.

Расследования [Навального] мне были интересны, думаю, как и любому человеку. Я их смотрела. Все остальное — уже не так интересно. Хорошо, допустим, он не герой моего романа. Но нахождение в тюрьме для меня трагедия. Только если речь идет не о Чикатило — тут мне, простите, не жалко. В случае Навального мне жалко. Мне жалко его семью. Я могу представить женщину, которая лишается любимого человека. Что чувствуют дети? Поэтому мне жалко.

И женщин, которых я поддержала в Беларуси. Одна из них до сих пор сидит. Одна тоже оторвана от мужа, находится непонятно в каком статусе за границей. Я до сих пор к этому отношусь так же. Никак иначе.

Я к этой ситуации отношусь больше по-женски. Я не вижу своего пути в революции. В революции надо родиться, чтобы стать революционером. Это какой-то особый склад эмоциональный, внутренний. Надо быть очень уверенным в том, что ты делаешь. И еще быть уверенным в том, что отвечаешь за людей, которых ты к чему-то призываешь. Это большая моральная ответственность — быть революционером.

Я с детства привыкла заботиться о тех, кто рядом, и нести ответственность за их жизнь. За жизнь мамы, моего ребенка. Так что я категорически не революционер. На это нужны силы. Нужно быть убежденным от и до. Совершать ошибки, промахи, потом принимать их, начинать заново, искать русло. Это правда удел молодежи.

А я понимаю, что если, не дай бог, я увлеклась бы каким-нибудь революционным движением и посадили бы меня, допустим, в Беларуси. А у меня остается мама 78 лет и дочка, которая нуждается во мне и в близких постоянно. Вот мой путь в революции сразу бы и закончился. Я принесла бы много горя своей семье. Это горе, когда любимого человека нет рядом. И ты берешь на себя ответственность за всю семью. Я понимаю, насколько это сложно, поэтому с таким теплом говорила о Юлии. Вы знаете, я думаю, не все жены выдерживают своих декабристов. Это только очень сильным личностям свойственно. И надо еще так любить, честно.

— У вас бывают выступления на государственных концертах? На каких-нибудь праздниках в Кремле?

— Кремлевский концертный зал открыт для всех мировых звезд, которых только можно представить. Джо Кокер, например, там выступал. Поэтому я счастлива, что на этой же площадке периодически работаю. Но это всего лишь концертный зал. Мы с вами можем догадываться, что на территории Кремля могут быть узкие мероприятия. Там работают определенные артисты. Но таких, как я, туда не зовут.

Это давно уже не называется правительственными концертами, но да, я снималась, например, [на концерте] в День таможни. Пришла, подняла настроение людям, ушла. Или День сельского хозяйства. Я не называю это большими правительственными концертами, это праздник для работников отрасли.

— Бывает, что по идеологическим соображениям вы не идете на какой-нибудь праздник? День милиции или что-нибудь такое?

— Давайте милицию тоже подразделять. Есть сотрудники ДПС, которые могут предотвращать аварии. А есть те, кто отпускает пьяных, которые потом убивают прохожих. Значит, из-за этого я должна ненавидеть все подразделение ДПС? А с некоторыми у меня вполне нормальные человеческие отношения. Если ко мне по-человечески, почему я должна не любить этого человека? Почему я должна нахамить?

В каждой отрасли есть люди, у которых есть ум, честь и совесть. Вы [в своем вопросе] говорите о громких делах против людей, которых забирают за одиночные пикеты, они получают сроки. Либо за какой-нибудь репост, либо за фотографию, которая оскорбляет чьи-то чувства. Это я считаю перегибами.

— Но вы все равно будете выступать — для добросовестных представителей своей профессии.

— Например, сельское хозяйство меня кормит. В зале сидели обычные люди, там было мало руководителей. Я по залу понимала, что сидят люди, которые реально знают процесс. Одни хлеб сеют, одни виноград выращивают, третьи еще как-то его обрабатывают. Кто-то свеклой занимается. Вот для этих людей был праздник. А это вроде бы государственная структура. Да, я пойду и буду петь для тех, кто занимается сельским хозяйством.

— В интервью Анне Монгайт вы говорили, что с точки зрения денег можете позволить себе уже не работать. Но продолжаете это делать, причем отчаянно — за день до нашего интервью вы срочно уехали на незапланированный концерт.

— Скажите, пожалуйста, а что, все люди в мире работают только ради денег? Я не представляю, как можно без работы. Пока есть силы, это же удовольствие. А потом я занимаюсь творчеством. Как можно перестать заниматься творчеством только потому, что я накопила деньги? Тогда такой вопрос надо задать и Мадонне. И всем, у кого денег гораздо больше, чем у меня.

— То есть работа…

— Это любовь. Профессия — это любовь. В нашей работе ты выходишь на пенсию, когда ты перестал фонтанировать идеями, когда в тебе нет энергетики, когда голос уже не поет, ноги не двигаются. И то люди выходят в 80 лет на чествование — но не ради чествования, а ради того, чтобы еще раз вдохнуть и выдохнуть энергетику искусства, творчества. Поэтому я не понимаю этот вопрос.

— Что еще вы любите?

— В целом все. Честно. Я просыпаюсь и говорю: «Я все люблю. Я люблю свой пылесос, потому что он так помогает чистить пыль. Я люблю свою квартиру». Это если говорить о неодушевленных предметах.

Я люблю свою собаку, по которой скучаю. Она в Болгарии одна живет, ее кормит мой сосед. Люблю своих котов. Семья даже не обсуждается — она отдельно.

Вот достала колечко, которое было подарено моим третьим мужем. Надела, сказала: «Ой, как же я его люблю, это колечко. Буду-ка я его носить. Потому что по дурости после развода сказала: «Ой, не буду я носить, чтобы это мне ничего не напоминало». А сейчас мне ничего не напоминает, наоборот, спасибо ему за такой подарочек. Какой же он был хороший». Понимаете, все складывается из таких мелочей.

Но есть то, чего я не люблю. Я не люблю непорядочных людей. Здесь всего один аспект. А все остальное люблю.