Фотографии Дмитрия Маркова — рассказ о тоске и жизни в регионах России. А его снимок омоновца под портретом Путина стал символом преследования Навального Мы с ним подробно об этом поговорили
2 февраля 2021 года известный фотограф, фотожурналист и волонтер Дмитрий Марков пришел к суду, где условный срок Алексея Навального по делу «Ив Роше» заменили на реальный. Маркова задержали и доставили в ОВД, где фотограф снял омоновца в маске, сидевшего под портретом Владимира Путина. Фото стало символом преследования Навального, ее продали с аукциона за два миллиона рублей — самого Маркова в конце марта оштрафовали за участие в акции в поддержку политика на сумму в 100 раз меньшую. Вырученные с торгов деньги Марков перечислил правозащитникам, которые помогают задержанным. «Медуза» поговорила с Марковым о Навальном, протестах и жизни в разных регионах России.
О протестах, Навальном и российской власти
— Как вообще возникла идея с аукционом по продаже этого фото?
— Я как-то работал фотографом на частном мероприятии, где продавали личные лоты известных людей, а вырученные средства передавали в фонд «Подари жизнь». Потом видел в инстаче, как знаменитости продавали ужин в своей компании в поддержку питерской «Ночлежки». И когда стало понятно, что картинка с омоновцем обрела общественную ценность, я решил провести что-то похожее.
Технически аукцион был устроен в виде поста в фейсбуке. Также я принимал анонимные ставки на почту. Изначально я отвел на аукцион сутки, но позже мне сказали, что в случае если ставки продолжат поступать, надо будет его продлевать. К тому моменту ценник уже вырос до полутора миллиона, и я начал нервничать. В итоге решил остановиться на двух миллионах. Во-первых — сдали нервы. Во-вторых — я побоялся, что аукцион решат сорвать левыми ставками «ольгинские». Все-таки, это изначально была история, основанная на полном доверии — проверить покупателя, тем более анонимного, невозможно. Но все, слава богу, обошлось.
— Почему деньги с аукциона решили передать именно «ОВД-инфо» и «Апологии протеста»?
— Выбор был очевиден: про эти объединения постоянно говорили в автозаке [после задержания] и в ОВД.
— Торги начались с десяти тысяч рублей, закрылись двумя миллионами. У вас в голове изначально была какая-то сумма, на которую ориентировались?
— Я не очень думал о деньгах. Мы живем в мире, где количества репостов в соцсетях зачастую важней количества нулей в чеке. Мне хотелось таким образом привлечь внимание к работе этих организаций [«ОВД-Инфо» и «Апологии протеста»]. К той функции, которую они выполняют. В этом смысле информирование общества может быть важней донатов.
Коллеги-фотографы говорили мне, что монетизация не в виде аукциона, а в виде, например, продажи тиража фотографий привлекла бы больше денег, но это не было бы таким ярким информационным поводом.
— О покупательнице фото известно только то, что ее зовут Екатерина и она попросила об анонимности. Что еще можете рассказать о ней?
— Екатерина — очень приятная, добрая и отзывчивая женщина. Мы встретились в кафе, познакомились. Говорили не столько о протесте, сколько о жизни регионов, социальных проблемах и надежде на будущее.
— Вы говорите, что важно было не только собрать деньги, но и привлечь внимание. Какие были реакции на аукцион?
— После нашего аукциона [так же] продали аукционом вторую яркую фотографию протестов — из Екатеринбурга, с вереницами людей и инсталляцией Тимофея Ради.
И оказывается, еще до меня новосибирский художник Артём Лоскутов продал на аукционе картину [«Флаг», нарисованную полицейской дубинкой]. Все деньги с обеих продаж также были переданы «ОВД-Инфо» и «Апологии протеста».
Я был в огромном восторге от этих новостей. Во-первых, меня очень обрадовало, что художники присоединились к акциям в профессиональном ключе, а во-вторых, что это были Урал и Сибирь, а не какой-то столичный междусобойчик.
— Как так вообще вышло, что 2 февраля вы пошли к зданию Мосгорсуда, где решалось, заменят ли Алексею Навальному условный срок на реальный?
— Изначально я планировал сходить на митинг [в поддержку Алексея Навального] 31-го января, но не смог. Поэтому решил прийти к суду в день оглашения приговора.
— Какая была атмосфера на месте?
— Я приехал к 11 часам: никакого протеста там не было. Собственно, и до суда дойти не получилось: весь район был оцеплен по периметру, далеко до самого здания суда.
— Как вас задержали?
— Ну, скажем прямо: с моей стороны это был такой акт самоопределения. Понятно же было, что «примут» сразу, и я был даже удивлен, что успел покурить, когда вышел из метро. Я специально встал неподалеку от оцепления, чтобы «упаковали» сразу, без лишних движений.
Ну и через пять минут подошли, попросили проследовать до автозака. Со стороны «космонавтов» все было корректно.
— Что там было? Удалось с кем-нибудь пообщаться?
— Было очень тесно. Последний раз в подобной толкучке был, когда ездил из Пушкино в Мытищи на учебу в пригородной электричке в семь утра.
Пообщаться не получилось: почти сразу позвонили с «Дождя» и попросили выйти в эфир. Не очень хотелось, конечно, но раз уж сел на этого коня, надо ехать и не выпендриваться.
— Вы упоминали, что среди задержанных оказались электрики, которые должны были в этот день что-то делать в суде, а их задержали. При этом они держались в автозаке обособленно и говорили, что не понимают протестующих. Как на них реагировали в автозаке?
— Это были сотрудники какого-то муниципального предприятия, которые даже пытались просунуть свой пропуск омоновцам сквозь решетку. Впрочем, последним это было по барабану, они предложили показать пропуск сотрудникам ОВД.
Электрики потом начали обвинять всех протестующих в своем задержании. Спросили, мол, кто вообще из присутствующих умеет работать руками? На что один [задержанный] сказал, что он, вроде бы, токарь. Затем кто-то из присутствующих громко сказал: «Это провокация, не ведитесь!» И все замолчали.
— Вы говорили, что могли выйти из автозака, если бы сказали о работе в СМИ. Почему не воспользовались этим?
— Я предполагаю, что мог — хотя наверняка не знаю. Просто [омоновцы] спросили, есть ли среди задержанных иностранцы и представители СМИ. У меня есть пресс-карта фотографа «Таких дел», хотя в штате не работаю. Я не стал ничего отвечать, поскольку это было бы нечестно по отношению к остальным задержанным, кто не имел такого статуса.
Ближе к вечеру, когда [уже в ОВД] я отказался «прокатывать» [то есть снимать отпечатки] пальцы и фотографироваться, мне начали угрожать, что сейчас «просветят» телефон, найдут фотографии с митинга и сделают арестную статью за организацию [акции].
Договорились в итоге 50 на 50: я соглашусь сфотографироваться, но пальцы «прокатывать» не буду.
— Омоновец в балаклаве, которого вы сняли, как-то себя проявлял?
— Он зашел на две-три минуты и молча проверял паспорта, которые часом ранее собрали у всех задержанных.
— Когда он узнал, что его фото выложено в инстаграм, какая была его реакция?
— Он был недоволен. Пришел и начал негодовать в отношении протестующих, хотя наверняка не знал, кто [из нас] снимал. Выругался даже. Но что у него было в голове, думал ли он, что в интернете будет бурная реакция, не знаю.
Парень, который сидел ближе всего в этот момент к омоновцу, сказал мне, когда сотрудник ушел: «Если я получу ******** [люлей] за это, с тебя пиво».
Вообще, ситуация не выглядела грозно — скорее, комично. Через пару часов на этот стул под портретом [в актовом зале ОВД] садились все задержанные и я даже подумывал, не сделать ли нам групповую фотографию на этом фоне. Но потом решил не валять дурака.
— Вы понимаете, почему фото стало так популярно?
— Ну, вероятно, люди видят какой-то символизм.
— Вас оштрафовали на 20 тысяч. Будете оспаривать решение? Например, в решении говорится, что вы скандировали лозунги.
— Я так понимаю, что это была копипаста для всех задержанных, в том числе и для тех несчастных электриков. Ну какие лозунги? Посмотрите эфир «Дождя»: в 10-11 часов у здания суда и по дороге к нему почти никого не было, кроме «космонавтов». Там прохожие «Который час?» громко не решались спросить, не то что скандировать «Мусора — позор России!», как написали мне в протоколе.
Решение будем оспаривать, в этом мне помогает Даниил Берман — это, кстати, адвокат из «Апологии протеста». Поэтому в каком-то смысле донат с аукциона был инвестицией в собственную ситуацию.
— Как часто вы в целом ходите на протестные акции? И случались ли раньше задержания?
— Моей первой акцией протеста был пикет в день суда над [Надеждой] Толоконниковой и [Марией] Алехиной по делу Pussy Riot [в 2012 году]. На меня это судилище произвело сильнейшее впечатление. Вы, наверное, сочтете меня идиотом, но я до последнего — клянусь! — верил, что суд оправдает девушек.
А когда узнал про «двушечку», сел в метро, доехал до «Киевской», по дороге к суду нашел какую-то коробку из-под телевизора на помойке, написал на ней «ВЫ ****** [офигели]» и встал у суда с [журналистом] Шурой Буртиным. Секунд 10, наверно, простоять успел.
— Если коротко, то какие у вас конкретно претензии к власти? Что бы вы изменили в стране прямо сейчас?
— Коррупцию, зависимые суды, ручное управление в разных сферах и так далее. Столько уже сказано, не вижу смысла повторять.
— Почему вам важно именно выходить на протесты?
— Чтобы, когда жизнь столкнет с Навальным или Толоконниковой, мне не было стыдно.
— Вы говорили, что не во всем согласны с Навальным. В чем именно? И почему вы все же его поддерживаете?
— Вас, простите, когда-нибудь били толпой? Поверьте, человек, однажды это вкусивший, до конца жизни получит прививку [от] симпатий к подобному.
Против Алексея была развернута кампания травли, а потом предпринята попытка убийства. Как еще к этому можно относиться? Я не думаю что уместно рассуждать о мировоззренческих или политических разногласиях, когда человек натурально в беде и не может ответить. Сейчас просто хочется надеяться, что общественное внимание как-то поспособствует его безопасности.
То, что происходит с Алексеем, его семьей и его командой — это кромешный ****** [ад]. Других оценок быть не может, и рассуждать тут нечего.
— Навальный мог бы стать героем вашей фотографии?
— Во-первых, я бы не стал фотографировать Алексея по той простой причине, что с этим уже успешно справляется мой коллега [фотограф и фоторедактор «Медузы»] Евгений Фельдман. Во-вторых, протест — не моя тема. Все, о чем мы сейчас говорили, это мое человеческое, а не профессиональное.
— Как в целом повлияли на вашу гражданскую позицию фотографии, которые вы делали и делаете?
— Я думаю, когда долго работаешь в какой-то одной сфере, четче и глубже замечаешь какие-то проблемы. Допустим, можно найти спонсоров и оснастить инвентарем пять спортзалов в детском доме, но на шестой раз ты волей-неволей задумаешься: «А почему этим занимаются спонсоры, а не государство?»
О детстве, наркотиках и людях в России
— В интервью Юрию Дудю вы говорили о тяжелом детстве. О том, что ваш отец злоупотреблял алкоголем. В какой обстановке вы воспитывались?
— Да обычное было детство. Ну, в рамках того места, где я родился [в подмосковном Пушкине], и того времени, когда я рос. В моем районе пили почти все взрослые. Фабричный район в 90-е годы был весьма депрессивным местом. Большинство жителей работали на фабрике, после закрытия которой было непросто найти заработок. Отец, например, ездил на заработки в другой конец Подмосковья.
[В целом] каких-то отдельных воспоминаний нет, было как-то равномерно и постоянно тяжело: дома ругаются, в школе наказывают, на улице бьют. У дома росла яблоня, залезал на верхушку с книжками и читал, чтобы отвлечься от реальности.
На моей последней реабилитации начались семейные сессии с психотерапевтом, который выступал коммуникатором между детьми и родителями. Это как-то позволило лучше понять друг друга. Я сейчас смотрю на ребят, которым 23-25 лет, как им непросто, и представляю своих родителей, чья жизнь пришлась на тяжелый период в стране. Конечно, они совершали ошибки, и их действия не были идеальными.
— Вы увлеклись наркотиками примерно в 16-18 лет. Как это произошло?
— Просто в какой-то момент яблоня и книжки перестали работать и уход от реальности начался посредством химических веществ. Это тоже было весьма распространенным решением среди моих ровесников.
Я сейчас смотрю как наши законотворцы рьяно защищают права детей, ограждая их от, скажем, нежелательной информации. Хочется спросить: где ж вы все были раньше, когда перед школой торговали сигаретами россыпью, а в аптеках продавали поштучно «Трамадол»?
— Вы до сих пор посещаете рехабы.
— Я посещаю ребцентр [реабилитационный центр] не в качестве пациента — этот этап, слава богу, я прошел, — а в качестве волонтера. Приезжаю поддержать ребят, которые выздоравливают, да и просто отдохнуть самому.
Зависимость, как и, скажем, ВИЧ на сегодня — это хроническое заболевание, которое требует постоянных действий для поддержания ремиссии: психотерапии или посещения групп поддержки, режима, духовной гигиены и так далее. Уверенно констатировать полное излечение пациента можно только в морге.
У меня сейчас почти весь круг общения состоит из выздоравливающих зависимых. Такая круговая порука держит тебя постоянно на фокусе. Ну и, кроме того, после интервью у Дудя мне много пишут люди, которые столкнулись с проблемой зависимости. Жены, которые теряют мужей, родители — детей. У моих друзей из центра под Костромой появился телефонный номер, я туда отправлю людей для консультаций.
— Как вы вырвались из зависимости и начали карьеру в фотожурналистике?
— Зависимые вообще-то зачастую достаточно высокоактивные и выносливые люди. И меня раздражает, когда говорят, что это легкий путь. Как говорил [музыкант и актер] Петр Николаевич Мамонов «Попробуйте пить водку. По бутылке в день. Двадцать лет. Я посмотрю как вам будет „легко“».
Просто в какой-то момент точкой приложения этой энергии стало творчество и социальная работа. Я работал несколько лет в «Аргументах и Фактах» в начале 2000-х, потом мне как-то надоело и в середине нулевых увлекся фотографией. Потом несколько лет работал волонтером в благотворительных организациях и много снимал на эту тему. Ну, как вышеупомянутый Фельдман снимает Навального. В 2012 году завел инстаграм и начал выкладывать туда фотоскетчи из моей повседневной жизни — от социальных сюжетов до туристических.
Вот что он сказал об этом фото: «Моя первая поездка с волонтерами в детский дом, первое впечатление и первая фотография».
— Ваши фотографии о безнадежности или надежде?
— Хочется думать о жизни, в которой есть место и тому, и другому.
— Когда поняли, что на ваши работы есть отклик?
— Когда начал получать отзывы от людей, не имеющих никакого отношения к документальной фотографии. Одно дело — получить одобрение от коллег по цеху. Другое дело — зацепить человека постороннего, который о документалистике и фотографии до того не думал вообще.
— Номинация Getty Images Instagram Grant, выставка Paris Photo — что это для вас?
— После Getty я порядком похлебал говна по поводу «отработки западных грантов», а после продаж на ярмарке Paris Photo купил квартиру в Пскове.
— Как зарубежная публика в принципе реагирует на «окно в Россию» через ваши фото?
— Я, честно говоря, не очень хорошо представляю себе реакцию зарубежной публики — ну, кроме того, что какого-то французского критика восхитила моя способность монолитно сидеть на корточках. Я просто не так много имел возможность общаться с иностранцами из-за проблем с языком.
В Париже некоторые посетители выставки говорили, что отдельные фотографии представляются им иллюстрациями к русской классической литературе.
Вообще, мне кажется, это наш национальный эгоцентризм — пребывать в уверенности, что кто-то там за границей сидит и о нас думает. А в реальности людям просто любопытно наблюдать за композиционными решениями на фото и удачными моментами.
— Какие фотографии вы не выкладываете?
— Какие-то глупые, поверхностные или спекулятивные кадры, снятые, главным образом, в начале фотографического увлечения.
— Не кажется ли вам, что вы в целом показываете Россию в «эстетике хтони», как и многие? Почему именно на такое есть запрос?
— Не кажется ли вам, что проклятая либеральная «Медуза» работает на развал великой России, как и многие? Почему именно на такое есть запрос?
— Снимаете ли вы до сих пор в удовольствие, учитывая, что делаете это уже много лет в одном ключе?
— Ну это, конечно, не удовольствие первого времени, когда ты в восторге от любой картинки. Но в целом — да. Мне очень нравится фотографировать.
— Россия — огромная страна, а проблемы везде одинаковы? Или, например, на юге каких-то одних проблем больше, а на севере — других?
— Я могу сказать как фотограф, на юге сложно снимать из-за бесконечного визуального мусора: вывесок, пристроек, рекламы и так далее. Север в этом смысле более лаконичен.
Что касается других проблем, вопрос лучше задать специалистам. Вряд ли на основании одной съемки в Чечне я вправе всерьез рассуждать о правах человека в республике.
— Вы действительно определяете лицо города, посетив рынок, церковь и городскую баню?
— Например, по городской бане — и не надо сейчас смеяться — можно безошибочно определить состояние гражданского общества и настроений в городе.
Во-первых, разговоры в парилке. У нас в Пскове, кстати, после каждого фильма Навального настоящие дебаты собираются. Во-вторых, устройство самого процесса: где-то всей баней убирают листья от веников, кругом чистота и предлагают тапочки для гостей, а где-то — грязь, разруха и таз воды на рыло.
— Какие города и места были самыми проблемными для вас? Бывало, что опасались за свою жизнь?
— Да нет. Было нервно в Чечне, когда трижды в день патрули ГБР [групп быстрого реагирования] тормозили. Я там делал фотографии для статьи Шуры Буртина «Монитор-1», которая, кстати, вышла на «Медузе».
В Курчалое вообще невозможно было снимать, каждые 300 метров останавливался патруль ГБР и мужики с автоматами досматривали рюкзак. У них там целый театр устрашения: двое сидят в машине за тонированными стёклами, один досматривает, другой стоит рядом, держа руку на прикладе.
И в Забайкалье было нервно — из-за большого количества пьяных. Но в целом терпимо.
— Почему вы еще не отчаялись, хотя снимаете в основном тяжелые вещи?
— Потому что тяжелые ситуации часто проявляют в людях высокие, добрые и практически библейские качества. В обычной жизни такое увидишь нечасто. С женщин, которые работают в хосписах с детьми, можно писать иконы. Ребята, которые помогают зависимым, прошли такой путь, что дают другим надежду. Ну и так далее.
Я однажды видел женщину, которая ухаживала за своим мужем после инсульта. Он превратился в ребенка, перестал себя контролировать и начал заговариваться, лепетать что-то несвязное. Иногда в этих разговорах она слышала имена других женщин, и стало понятно, что он ей изменял. Но она его не бросила, не сдала в ПНИ, а продолжила ухаживать.
Еще как-то ездил с католическими сестрами ордена Матери Терезы. Ездили по Новосибирску несколько дней, я даже пристегиваться в машине не стал: подумал, если разобьюсь в такой компании, в рай автоматически затянет.
— Как вы пришли в благотворительность?
— Я приехал в 2007 году поснимать старшую группу интерната для умственно отсталых детей [в деревню Бельское Устье под Псковом], и затем остался там работать [помощником воспитателя].
На меня произвели сильнейшие впечатления сперва детский ПНИ, а затем волонтерское объединение, которое помогало этим ребятам. Я когда журналистикой занялся, очень хотел помогать людям, но в журналистике помощь либо опосредованная, либо в долгой перспективе. А тут ты видел результат сразу. Это, наверно, и повлияло главным образом [на мое решение остаться].
Сейчас у нашей организации [«Росток»] несколько десятков подопечных, которые живут нормальной и полноценной жизнью, а не сходят с ума в психоневрологических интернатах.
Я сейчас не работаю «в поле», как раньше, но информационный повод — интервью у Дудя — позволил собрать почти 15 миллионов [рублей] для работы псковского «Ростка» и костромской «Ночлежки».
— Как вы считаете, социальный фотограф может реально помогать людям только своей работой?
— Все относительно и зависит от того, во что сам веришь. Мне были и остаются близки люди, которые помогают другим и стремятся что-то изменить к лучшему. А Рик Санчез [из мультсериала «Рик и Морти»], например, утверждает, что в бесконечной вселенной ничто не имеет значения.
Беседовал Станислав Купцов