Отрыв от земли при взлете Фрагмент книги «Истина существует» об академике Андрее Зализняке. К 85-летию со дня рождения лингвиста

В издательстве Individuum вышла книга Марии Бурас «Истина существует: Жизнь Андрея Зализняка в рассказах ее участников». Автор — ученица и давний друг ученого — первой написала подробную биографию Зализняка с помощью воспоминаний его родственников, друзей, коллег и учеников. 29 апреля знаменитому лингвисту, который доказал подлинность «Слова о полку Игореве», исполнилось бы 85 лет. С разрешения издательства «Медуза» публикует главу «Отрыв от земли при взлете», в которой сам академик и его друзья рассказывают, как непросто ему давалось начало лекции — и с какой легкостью у него получалось ее продолжать.

Отрыв от земли при взлете

«Похоже на то, что „дальние страны“ мне дороже, чем гайдаровским ребятам в 11 лет», — написал Зализняк маме из Парижа 25 марта 1957 года. 

На вопрос, что Андрей Анатольевич любил больше всего, Анна Зализняк отвечает: 

— Он любил прогулки по Европе. Он вообще любил путешествовать, любил смотреть, как и я. Смотреть по сторонам. Чтобы пейзаж менялся за окном. Смотреть на ландшафт. Вот когда построили МЦК, мы с папой — я ему предложила — проехали по всему кругу. Мы смотрели, где проходит эта дорога и что там. Это было очень увлекательно. Папа вообще очень был увлечен этой стройкой. Даже ходил специально смотреть на нее с моста. 

«В конце 1980-х годов прошлого века, когда рухнул „железный занавес“ и поездки за границу стали свободными, Зализняк часто и подолгу бывал в Европе. Его ежегодно приглашали читать лекции как разовые, так и в течение семестра в университетах Швейцарии, Германии, Италии, Франции. Он был штатным профессором Женевского университета. Так же, как и в свое первое пребывание в Европе, А.А. вел записи, — пишет Елена Рыбина в предисловии к книге А.А. Зализняка „Прогулки по Европе“. — Возвращаясь из поездок, он часто делился своими впечатлениями, вспоминал и свое пребывание в Париже в 1950-е годы. А случалось с ним всякое. Поскольку А.А. ездил в Европу и передвигался по ней только на поездах, часто со многими пересадками, нередко в его путешествиях происходили разные казусы, иногда ситуации бывали драматичными, но обо всем А.А. рассказывал с присущим ему чувством юмора, легкой иронией». 

Запись Зализняка от 14 февраля 1990 года: 

Флоренция. Сегодня в 16 часов мне предстоит делать свой доклад (о берестяных грамотах). Когда заранее обсуждали с Франческой язык, она сказала: «По-русски не очень хорошо — там будут не только слависты». Я предложил французский. «Ну кто же у нас сейчас знает французский, — сказала Франческа, — разве что какие-нибудь старые дамы». — «Ну, тогда английский». — «Английский, конечно, можно. Но у нас все-таки не очень любят слушать доклады по-английски. По-итальянски всем было бы приятней». И вот я взялся (еще во Франции) за амбициозную задачу изготовить письменный текст доклада по-итальянски. Сидел с плохоньким франко-итальянским словарем, с трудом отысканным в Эксе. 

<…> Как условились, я зашел перед докладом к Франческе, чтобы идти на доклад вместе. Она дает мне последние наставления: «Единственное, что важно, — чтобы доклад был не дольше 50 минут; 51-й минуты не должно быть». <…> Трудно представить, какой меня охватил ужас. Я как-то совсем забыл обсудить вопрос о длине доклада и подготовил текст на добротную студенческую пару — часа на полтора, если не два. И вот я узнаю об этом страшном лимите за пятнадцать минут до начала. Как быть? Обрубить не глядя весь конец, когда кончится время? Выкидывать целые страницы из середины? Пытаться сокращать на ходу каждую фразу? Так ничего и не решив, оказался уже перед слушателями. 

Положил перед собой часы и начал читать написанный текст. Стресс с каждой фразой нарастал — от ощущения, что я загоняю себя в ловушку. Бессознательно стала увеличиваться скорость. Чувство погони не отпускало. А у меня все еще даже не перевернута первая страница! И вдруг в какой-то момент осознал, что уже не иду по письменному тексту, а говорю что-то от себя. Это было похоже на отрыв от земли при взлете — только момент отрыва я от волнения не заметил. И дальше этот неустойчивый полет продолжался, причем все время с той же подхлестнутой скоростью — уже не потому, что боялся не уложиться, а от инстинктивного чувства, что останавливаться и даже замедляться нельзя, что от паузы чудо может исчезнуть. 

Все случаи, когда мне до этих пор доводилось сочинить и произнести фразу по-итальянски, можно перечислить по пальцам. <…> Позднее я пытался трезво осмыслить, что же все-таки произошло с языком на том невероятном докладе. Я, конечно, помнил многие куски из подготовленного письменного текста, но наизусть его не знал — мне вообще не дано запомнить наизусть такой длинный текст. К тому же я должен был излагать суть дела короче, чем там было написано. Думаю все же, что главная причина — сильнейший стресс, позволяющий в течение короткого времени делать то, что намного превышает возможности данного организма в нормальной ситуации. Могу сравнить это только с тем, как я один раз в жизни, будучи никудышным горнолыжником, прошел на соревнованиях слаломную трассу, проехавшись на голове лишь уже в самом низу. Помню такое же ощущение как бы совершенной независимости от меня самого тех микродвижений, которые я за доли секунды делаю, чтобы миновать очередную веху. 

Публика приняла все очень благосклонно, тем более что главное мне удалось соблюсти идеально: 51-й минуты не было. Что я говорил, а не читал, было воспринято совершенно как должное. 

<…> После доклада в Италии непременный ритуал: повести докладчика куда-нибудь выпить кофе. Шумной веселой толпой ввалились в кафе, каждый старается мне что-нибудь любезное сказать или спросить — разумеется, по-итальянски, раз я оказался такой любитель. И тут я обнаруживаю, что мои интеллектуальные и волевые резервы истрачены строго до конца — наступила расплата за суперстресс: не понимаю решительно ничего из того, что мне говорят, и не помню ни одного итальянского слова, кроме si. Не берусь судить, как отнеслись в душе мои спутники к моей глупой шутке — что я вздумал разыгрывать перед теми же самыми людьми, которые только что слушали мой доклад, роль человека, не знающего из их языка ни звука. 

— Зализняк испытывал затруднения, когда начинал лекцию, — вспоминает Николай Перцов. — Запинался, подбирал выражения. И должно было пройти время, когда он, наконец ощущал речевое вдохновение и говорил красиво. 

— Он вообще-то всегда волновался в начале речи и лекции, — вторит ему Леонид Бассалыго. — А потом как-то уже по ходу дела переставал волноваться и все говорил замечательно. 

— Он приходил и сперва говорил медленно и с паузами, — рассказывает Александр Пиперски, — а потом, как-то постепенно зажигаясь, начинал делать это гладко, быстро, весело. У него примерно всегда так было: вначале такой разгон, а потом уже выход на орбиту. Все это, конечно, было очень тщательно подготовлено, всегда были папочки с бумажками. Я не знаю, конечно, что в них было, не то чтобы он их показывал, но видно было, что они есть, что он их переворачивает, видно, что это все были очень подготовленные выступления. В какой-то момент на Летней лингвистической школе в Воронове, в 2016, кажется, году к нему подходил Володя Пахомов и спрашивал, не хочет ли он прочитать лекцию — наверно, на «Грамотных понедельниках», и Зализняк ему сказал, что, вот, вы знаете, у меня есть уже готовая программа: я читаю лекцию один раз берестяную, один раз в [школе] «Муми-тролле», один раз на Летней лингвистической школе — и это уже для меня довольно затруднительно, потому что к каждой из этих лекций же надо готовиться, я же не могу так просто прийти. Так и не прочитал. 

Внешне, может, и казалось, что, подумаешь, он рассказывает в сотый раз про свои берестяные грамоты, но если приглядеться, то видно, что за этим стояла огромнейшая работа каждый раз.