«Сказать было уже нечего. Поэтому я его обняла и сидела так, пока меня не прогнали» Азат Мифтахов освободился после четырех лет в заключении — и был сразу же арестован по новому уголовному делу. Вот что рассказывает об этом его жена Елена Горбань
В январе 2021 года бывшего аспиранта МГУ и анархиста Азата Мифтахова приговорили к шести годам колонии общего режима по делу о нападении на офис «Единой России». С учетом времени под стражей Мифтахов (в заключении он находился с 2019 года) должен был освободиться 4 сентября 2023 года. Однако на выходе из колонии № 17 в Кировской области его сразу же задержали. И уже на следующий день Первомайский районный суд Кирова арестовал Мифтахова по новому делу — об «оправдании терроризма». Кооператив независимых журналистов «Берег» поговорил с Еленой Горбань, женой Азата Мифтахова и еще одной фигуранткой по делу о нападении на офис «Единой России», — о новом уголовном деле против математика и причинах, по которым его преследуют сотрудники ФСБ. С разрешения издания «Медуза» публикует этот разговор полностью.
— С какими мыслями вы ехали встречать Азата?
— Я понимала, что его собираются задерживать по этому [новому уголовному] делу. Не было совершенно никаких иллюзий. Несмотря на это, было довольно тяжело. Чувствовалось большое напряжение накануне и утром [4 сентября], когда его должны были освободить.
[Еще 17 августа 2023 года], когда мы узнали, что его внесли в реестр Росфинмониторинга, стало понятно, что есть какое-то дело — и он подозреваемый. Через несколько дней в колонию к Азату приехал следователь [ФСБ] по новому делу. И все стало окончательно понятно.
До этого мы надеялись, что его выпустят. Потому что были истории с тем, что его [несколько раз] отправляли в ШИЗО, признали «злостным нарушителем режима» и подали в суд иск о назначении ему административного надзора. То есть все указывало на то, что его хотят выпустить и, видимо, дать административный надзор.
Азат допускал возможность, что его выпустят. Но после того, как пришел следователь, он понял, что этого точно не произойдет. Он был настроен наиболее пессимистично — или реалистично — в этом плане. Все время, что он сидел в колонии, ему угрожали новым делом. Сначала к нему приезжал следователь ФСБ из Кирова и угрожал, что они поднимут дело по Балашихе. Потом была история с «Сетью». Но все это у них, видимо, не получилось. И вышло то, что вышло.
— Расскажите, что происходило у колонии, когда вы приехали. Было ли что-то необычное? Писали, что Азата увезли на фургоне с чеченскими номерами.
— Я видела эти номера, но не проверяла, чеченские они или нет. А сейчас уже забыла, какой был номер. Ребята, которые были с нами [семьей Азата], посмотрели — думаю, правильно посмотрели.
— А у вас есть предположения, почему номера чеченские? Это кажется странным.
— Совершенно нет предположений. Думаю, это просто чья-то машина. Все нормально: его везли не через Чечню, его везли в Киров.
В день [29 августа], когда появилась информация, что к Азату приезжали [сотрудники ФСБ], адвокат Светлана Сидоркина связалась со следователем. И вскоре написала нам, что 4 сентября у Азата будет допрос, а пятого — суд по страже (то есть по избранию меры пресечения, — прим. «Берега»). Поэтому мы заранее знали, что к 11 утра [4 сентября] за ним на машине должны приехать оперативники. Мама Азата до последнего надеялась, что всего этого не будет. Родственники — они чуть меньше погружены в политический контекст — до последнего говорили ей: «Как же так? Он же отсидел, его отпустят».
Мы пришли к колонии часам к девяти и встали ближе к контрольно-пропускному пункту. Но там постоянно ходят сотрудники колонии. Они все время подходили и спрашивали: «Вы на свидание?» Мы говорили, что нет. Они: «Тогда вам нужно встать подальше». В итоге они всех прогнали, я осталась одна — ко мне они тоже цеплялись, но не так интенсивно, как к группе.
В десять с чем-то приехала эта машина. По ней с первого взгляда было понятно, что это за Азатом. Потому что там [у колонии] только сотрудники, никто не ездит, а тут приезжает огромная белая тачка. Из нее выходит большой дядя.
— В гражданском?
— Да, оперативники были в гражданском. У одного из них лицо было скрыто [одеждой] по глаза. Он почему-то прятал лицо. Я ему сказала об этом, и он потом над нами смеялся, вел себя неприятно. А так оперативники с нами не разговаривали. Их главный прошел в колонию и появился минут через 30. Мама Азата подошла к нему, так как у адвоката [Светланы Сидоркиной] была договоренность со следователем, что нам дадут немного пообщаться с Азатом. Он [оперативник] подтвердил, что у него есть такое указание — и он даст нам (мне, маме Азата и его отчиму) пять минут поговорить в фургоне, в котором Азата повезут в Киров.
Азат вышел из колонии с тремя огромными сумками, которые смог нам передать. Была большая сумка с письмами — естественно, она там [в СИЗО] ему сейчас не нужна. Еще была сумка с так называемого вольного склада — это вещи, которые ему можно было иметь в СИЗО, но нельзя было в колонии, или которые я ему присылала, а ему отказывались передать. Ему еще пришлось мокрую обувь туда положить, поэтому он был не уверен, в каком состоянии эти вещи.
Он не знал, дадут ли с нами поговорить. Спросил, можно ли обнять нас. Тогда нам всем сказали проходить в машину — и дали там немного посидеть.
— Как прошла ваша встреча? Что лично вам было важно успеть в эти несколько минут?
— Не было чего-то такого, что было важно сказать именно там, какую-то фразу. Мама Азата была настроена на то, что она должна держаться и поддерживать его. А я все, что хотела сказать, до этого передавала ему в письмах и через адвоката. Мы эту ситуацию обсудили. Было желание просто обнять. Сказать по сути было уже нечего. Поэтому я его обняла и сидела так, пока меня не прогнали.
Еще я ему подготовила немного вещей с собой — еду, воду, немного одежды. Это разрешили передать сразу. Сейчас мы его снабдим всем необходимым по новой.
— Это большая работа.
— Да, но нужно это сделать. А дальше уже будет проще. Есть в Кирове знакомые, которые готовы помочь с передачками. Потому что тяжело будет сюда постоянно ездить [из Москвы].
— Почему Азат был в лагерной форме?
— Он мог освобождаться в своей одежде, но, может, счел, что так удобнее? Не так много вещей он мог иметь при себе в ШИЗО.
— Вы понимаете, почему его продолжают преследовать?
— Раньше у меня были другие версии. Сейчас понятно, что это из-за желания держать его в заключении. Видимо, сотрудники ФСБ решили, что недостаточно он посидел и надо ему посидеть еще. Может, у них какие-то обидки за Балашиху остались? Меня тогда с ним задерживали, и там один сотрудник прямо говорил: «Я добьюсь и прослежу, чтобы он просидел не меньше семи лет». Может, он выполняет свое обещание? Не знаю.
— Просто это даже для российских реалий выглядит совершенно дико.
— Возможно. Мне кажется, он человек, который кардинально не нравится этим людям [сотрудникам ФСБ]. Он олицетворяет все, что они ненавидят.
— В чем именно теперь обвиняют Азата?
— Сегодня на суде было сказано, как следствие это преподносит. Если суммировать, звучит это так: во время просмотра новостного выпуска о взятии Россией так называемого Артемовска Азат был сильно расстроен. Сказал, что, когда освободится, поедет воевать за Украину. Что в Украине умер его друг, за которого он переживает, — и он будет мстить за это России. И либо он это сделает так, либо как Михаил Жлобицкий, которым он восхищается и очень рад, что кто-то взорвал ФСБ, пожертвовав своей жизнью.
— А у него правда друг умер на войне?
— Один анархист, с которым он был знаком, какое-то время назад умер в бою. В телефонных разговорах мы это обсуждали — я передала ему информацию, которая распространялась среди анархистов. Азат мне сказал, что переживает. Видимо, они [сотрудники ФСБ] это использовали.
— Вы думаете, новое уголовное дело приведет к новому сроку?
— Я думаю, наверняка приведет к новому сроку. Тем более что они [сотрудники] ФСБ уже подстраховались: помимо двух настоящих свидетелей, на которых они, видимо, надавили, есть еще третий, засекреченный — проверенная схема.
— Опять по «выразительным бровям» будет узнавать?
— Да. Непонятно, что это за свидетель. С одним Азат якобы говорил, второй присутствовал. А третий «выплыл» сегодня [на суде по избранию меры пресечения].
— Что вы знаете о свидетелях?
— Про первого — Евгения Трушкова — я слышала, потому что Азат говорил, что с ним общается и дружит. Про второго — Гаджимуратова — я либо не слышала, либо не помню, но он, по-видимому, реальный заключенный.
Сколько я о Трушкове ни слышала от Азата, у меня впечатление о нем как о человеке было не очень хорошее. Я обязательно скажу потом Азату: «Я же тебе говорила». Они почему сдружились? У Азата была история со статусом. У Трушкова — статья за изнасилование, и он был кем-то вроде главного контактного лица от людей со статусом. То есть вопросы, которые касались их, решались через него. Когда у Азата были проблемы, Трушков его всегда поддерживал, объяснял, что нужно сделать в каких-то вопросах, помогал ему и прикрывал его. Но в любом случае, когда у человека статья за изнасилование, отношение к нему сразу настороженное, мягко говоря. Азат потом разузнал у него и говорил, что там, дескать, на всех «повесили», а Трушков никого не насиловал, был в соседней комнате.
После этого началась история с вербовкой [на войну] в Украину. Трушков не то что поддерживал войну, но хотел уехать из колонии. Наверное, из-за статуса. Но администрация колонии его не отпустила — видимо, им было удобно, что он решал вопросы [статусных]. Трушков все рвался и рвался [на войну]. Азат его долгие месяцы отговаривал, реально сильно за него переживал. Но переубедить его не мог. Из-за этого у меня сложилось еще более негативное отношение к Трушкову.
Потом Азат мне расписывал, что, когда его переводили в ШИЗО [незадолго до освобождения], он прощался со своими друзьями, в первую очередь с Женей. Расстраивался, что не увидит его долгое время. Они даже умудрялись передавать Азату пряники в ШИЗО, чтобы поддержать. Ему было очень приятно. А потом в день освобождения он прочитал, что именно этот человек дал на него показания. Я не думаю, что Трушков сотрудничал. Думаю, это было сделано под давлением. Но все равно для Азата это было ударом. У меня не было возможности обсудить с ним, как он это перенес. Но думаю, ему, конечно, тяжело от этого.
— А как статус влиял на положение Азата в колонии?
— Он разделил его круг общения. С Трушковым он сошелся на этой почве. Но это не значит, что его круг общения ограничивался только этими людьми. Он мог общаться с кем угодно — тут уже вопрос, как сам человек это воспринимает. В какой-то степени было плюсом то, что люди, с которыми Азат не захотел бы контактировать в связи с их отношением к окружающим, и так обходили его стороной.
Их [людей со статусом «обиженный»] пытались дополнительно нагружать. Была некоторая сегрегация — например, они последними из отряда заходили в помещения. В целом не сказать, что это было что-то невыносимое и ужасное, но добавило некоторых проблем и трудностей.
— С начала полномасштабной войны жизнь в колонии изменилась?
— Изменилась в том плане, что многие заключенные восприняли с большим интересом эти события и в основном поддерживали войну. Был ажиотаж во время просмотра новостей, было много болеющих за победу России. Со временем, когда успех [российских войск] стал не таким уж заметным и все притормозилось, интерес поутих. Начались вербовки. Кто хотел, мог попытаться покинуть колонию.
— Вы упомянули два дела, по которым Азата могли привлечь, — Балашиха и дело «Сети». У вас есть предположения, почему ничего — по крайней мере пока — не получилось?
— Предполагать можно что угодно. Наверное, что-то не сложилось. Наверное, они не получили от [фигуранта дела пензенской «Сети» Дмитрия] Пчелинцева показания, которые хотели. Но я не знаю — с учетом того, как они лепят этих «засекреченных» свидетелей пачками, кажется, что кто угодно может что угодно доказать. Но что гадать?
— Кажется ли вам, что эти дела по-прежнему представляют угрозу для Азата?
— Пока Азат находится в России при нынешнем политическом режиме, хоть эти дела, хоть новые (как мы видим) — он в любом случае остается под угрозой.
— Как за эти два с половиной года с оглашения приговора изменилась ваша жизнь? Знаю, что вы на время переезжали из Москвы в Киров, чтобы быть ближе к Азату.
— Я уехала в Киров в декабре 2021 года и прожила там чуть больше года, до марта 2023-го. Это было довольно тяжело, потому что тут низкие зарплаты, меньше работы. Поэтому я вернулась в Москву.
Не знаю, как изменилась моя жизнь… До Кирова я поддерживала Азата и помогала ему в Москве. В Кирове у меня было меньше возможностей его поддержать, но зато у нас были свидания и мы могли стать ближе за это время. Мне больше интересно, что будет с моей жизнью сейчас. Потому что я надеялась, что наконец станет понятнее, что будет с нами дальше. Но все осталось все в том же самом подвешенном состоянии. Ни работы не найти, ничего — все время нужно куда-то ехать, непонятно, что будет через несколько месяцев. Но сейчас уже понятно, что в ближайшее время его не выпустят. В общем, это тяжелое состояние. Потому что никакой определенности.
— Кем вы сейчас работаете?
— Никем. В Москве я долгое время работала в научно-исследовательском институте. Чтобы продолжать там работать, мне нужно было заново устроиться через Курчатовский институт. Там строгая система безопасности, а у меня как раз появилась судимость. Я предпочла уволиться и уехать в Киров. В Кирове я работала на заводе тоже относительно по специальности. С тех пор я на подработках: курьер, раздача листовок.
Тяжело искать постоянную работу — тогда я ездила раз в три месяца на свидание. Чтобы съездить на трехдневное свидание, уходит шесть дней. Плюс еще и судимость — до погашения срока мне остается еще больше года.
— Как для Азата прошло это время?
— Ему было довольно тяжело в колонии. Это неприятное место — режимное, строгое, унылое, тоскливое. Он был рад, что получится оттуда уехать, хотя бы в СИЗО. Освободиться, конечно, лучше. Но в принципе уехать куда-то из колонии казалось ему не такой уж плохой идеей.
У него там были какие-то [хорошие] моменты — те же друзья, которые потом дали на него показания. Но в целом это время сильно отрицательное для него. Из хорошего, наверное, можно вспомнить только наши свидания. К счастью, нам их давали, как полагается по закону, — у нас были и краткие, и длительные.
— Я читала несколько ваших интервью. И мне показалось, что вы часто решали вместе задачки. Это мило.
— Да, мы думали, как разнообразить время. Я его обыгрывала в шахматы. Ну ладно, иногда я тоже проигрывала. Готовить мы особо не готовили. Азат все время за нами [родственниками] мыл посуду — мы решили, что это его миссия. Он не давал никому ее мыть. В основном мы были в своей комнате, не выходили.
— Как давно вы знакомы?
— Я его знала еще до начала моего уголовного дела, но не близко. Мы не общались практически до его задержания. У нас были какие-то личные разговоры, и тут же его задержали.
— Как это общение перешло к тому, что вы решили пожениться и теперь вы заботитесь о нем?
— У меня была большая симпатия к нему с первого взгляда. Потом выяснилось, что это было взаимно. Мы друг друга впервые увидели году в 2016-м или 2017-м в суде по политическому делу Дмитрия Бученкова, куда пришли слушателями. А потом мы познакомились лично. Но я не поднимала эту тему, пока не появилась информация, что им интересуются правоохранительные органы. Мне стало за него очень страшно. Я написала ему, мы встретились и поговорили. Дальше уже долгая личная история. События нас сблизили, и мы поженились.
— Как вам кажется, Азат сильно изменился за время преследования?
— Мне сложно ответить на этот вопрос, к сожалению. Конечно, изменился. Но мы вместе можем проводить не так много времени. На свиданиях он очень рад и чувствует себя не так, как вне этих свиданий.
В целом я могу сказать, что он совершенно не растерял свой настрой, не изменил своим идеалам. Если сотрудники ФСБ хотели, чтобы он изменился в каком-то направлении, они этого не добились. Думаю, они этого не добьются, даже если закроют его на всю оставшуюся жизнь. Он все равно останется идейным человеком, готовым рисковать и жертвовать собой, стремящимся нести свои идеалы в окружающий мир.
Надежда Беляева для «Берега»