«Руководство призывает нас пристально наблюдать за детьми» Учителя, которые продолжают работать в России, — о том, как в их школах прошел первый учебный год на фоне войны и чего они ждут от второго
В России начался новый учебный год. Как и предыдущий, он пройдет на фоне полномасштабной российско-украинской войны, которая вынудила многих учителей, а также школьников и их родителей уехать за границу. Тем не менее в стране остаются миллионы преподавателей — в том числе те, которые против вторжения в Украину и политики Владимира Путина. Они продолжат проводить «Разговоры о важном» по понедельникам и подстраиваться под меняющуюся обязательную программу, поддерживая своих коллег и учеников, которым это необходимо. Кооператив независимых журналистов «Берег» поговорил с такими учителями о том, как изменилась их работа за полтора года войны и какими, по их мнению, российские школы станут в ближайшем будущем. С разрешения издания «Медуза» публикует этот материал полностью.
Елена
40 лет, учитель иностранного языка одной из московских школ
Руководство призывает нас более пристально наблюдать за детьми — кто что обсуждает, в каком контексте. Классные руководители (Елена — сама классный руководитель, — прим. «Берега») должны отслеживать настроения, беседовать с учениками, если они приходят и задают вопросы [о войне и политике]. Например, если кто-то вдруг услышал, что ученик поет гимн Украины, то его [ученика] вызовут на беседу с классным руководителем, психологом и школьным соцработником: «Милая детка, ты, наверное, случайно услышал это, но официальная линия партии другая. Мы же не хотим, чтобы у твоих родителей были проблемы». На первый раз ребенок отделается запиской — напишет, что «спел случайно», «не это имел в виду», «не хотел никого обидеть». Эту бумажку куда-то [в папку] подошьют — и все, конфликт исчерпан.
Если [антивоенные высказывания ребенка услышит] идейный учитель [поддерживающий войну и политику Путина], то, возможно, деточке придется прийти [лично к этому учителю] и извиниться — ну и все. У меня [в классе] был один ученик, с которым пришлось провести такой разговор. Он провоцировал учителя другого предмета, очень ориентированного на государственную позицию, — ему [школьнику] было прикольно, «что ответит тетка в такой ситуации». Мы поговорили с ним, с его мамой, написали объяснительную записку [на имя директора школы], сходили к учительнице [которую провоцировал ученик] и принесли ей свои извинения. Но не за то, что [ребенок] не поддержал «линию партии», а за то, что он ее оскорбил как педагога [своими провокациями]. И все — дальше ребенок спокойно поступал в восьмой класс, это ни на чем не отразилось.
Но если ребенок будет вести себя так систематически или сделает нечто подобное, но откровенно и ярко, например, выйдет с одиночным пикетом, то [к директору школы] вызовут не только ученика, но и его родителей. На встрече будет не только школьный социальный работник, но и какой-нибудь районный-департаментный. И дальше будут вести [с семьей ребенка] беседы на тему.
Учителя и классные руководители относятся к призыву [следить за детьми] по-разному: кто-то действительно так делает, другие просто стараются создавать теплую атмосферу. Потому что детям очень трудно — они попали в моральную мясорубку, и их надо поддержать. Я, например, вижу свою задачу в том, чтобы обеспечить в школе такой микроклимат, чтобы отвлечь учеников от кошмара, который [возможно] происходит у них на кухне, — все эти переживания, страхи, экономические перемены, споры между родителями. [Для меня важно] создать среду, в которой им будет комфортно и тепло.
Поскольку я — учитель иностранного языка, меня, в отличие от словесников (учителей русского языка и литературы, — прим. «Берега») и историков, не коснулись директивы о том, как преподносить [учебный] материал. В моем предмете этого контекста [военного и политического] просто нет. «Разговоры о важном» есть — каждый понедельник, и к ним есть методические рекомендации, но учитель свободен выбирать, как подавать материалы [этих уроков]. Кто-то включает готовую презентацию в МЭШ, кто-то импровизирует на тему сам. Кстати, они [темы] разные, и я не буду говорить, что прямо все надо немедленно сжечь.
Наш диалог с родителями, как мне кажется, довольно конструктивный. Они знают, что на «Разговорах о важном» мы обсуждаем с детьми предложенные темы в максимально нейтральном контексте. Поэтому я ни разу не сталкивалась с тем, чтобы кто-то [из родителей] сказал: «Мы [наш ребенок] не будем ходить». Были случаи у коллег, когда родители, наоборот, требовали, чтобы занятия проходили четко по заданным стандартам: мол, сегодня была такая-то тема, почему вы ее не осветили так, как рекомендовано? У меня такого не было. Бывает, что часть этих классных часов [выделенных на «Разговоры о важном»] уходит, например, на подготовку к викторине, поздравления именинников — никто против ничего не имеет. Но это очень скользкий путь [для учителя, так как руководство школы и родители могут быть против].
Летом у нас прошло «антитеррористическое собрание» — инструктаж о том, что делать, если кто-то ворвался в школу, заблокировал двери. Такого раньше не было. Инструкции по безопасности мы должны дать детям буквально 1 сентября и объяснить, что надо быть бдительными, смотреть по сторонам. На случай атаки дронов или обстрелов у нас выдают в классы наборы-чемоданчики [для каждого ученика] — там респиратор, аптечка и фонарик. Но моему классу их еще не выдали.
Кроме того, московские школы делятся на те, которые могут работать как временные пункты приема населения на случай, если где-то рванет, и те, которые не могут. Я знаю, что в школы из первой категории уже завезли кровати, воду, посуду. У нас [размещать людей] не будут, но летом на всякий случай [завхозы] разбирали подвалы школы, на всю школу закупили фонарики.
Что касается идеологии, думаю, будет больше [учебных] материалов, ориентированных по содержанию на патриотические идеи, на то, какая у нас великая-могучая страна. В ребенке будут развивать идеи принадлежности к народу — все время будет эта риторика. Я не говорю, что будет фокус на войну, — скорее, на культурные, образовательные и спортивные достижения. Экскурсионных программ всегда было много, но теперь, думаю, в них будет больший фокус на патриотизм. Пока нас никто не обязывает ходить в тот же Музей Победы, но все, что государство предлагает для школьников, — немножечко со скосом туда.
Анастасия
30 лет, учитель-предметник одной из московских частных школ
С началом войны у нас [в школе] уехало [из России] очень много преподавателей — одни прекрасно владеют английским и оказались востребованы за границей, другие устроились в русскоязычные школы, которых много открылось [в других странах после начала войны]. То же касается учеников и их родителей. Где-то 20% детей и учителей переехали. Дефицит кадров ощущается — на поиск учителей у школы теперь уходит больше времени. Но такого, что мы вообще не можем найти специалиста, нет. А еще мужчин [в коллективе] стало немного меньше.
Я классный руководитель, работаю с младшими подростками. Мои отношения с детьми выходят за рамки предмета: мы часто проводим время вместе в поездках, на экскурсиях. Но ко мне [с вопросами о войне] не обращался практически никто. Разве что один раз, в первые дни войны, ребенок сказал мне на уроке, мол, как вы вообще можете шутить, когда в мире все так? Я ответила, что, если не сохраню рассудок, мне будет сложно поддерживать себя и тех, кто на меня полагается.
Есть ощущение, что для детей (по крайней мере в моей школе) война — это что-то из мира взрослых, что от них далеко и не влияет на их жизни напрямую. Я бы не назвала это равнодушием — скорее, отсутствием активного интереса. Мы [учителя] их, естественно, не тормошили, не говорили: «Скажи, что думаешь о войне, признавайся!» Некоторые [ученики средних классов] вообще не понимали, почему мы обращаем на это [новости о войне] внимание.
Среди старшеклассников тема [войны] поднималась чаще. Один из учеников подготовил манифест, в котором выразил свою [антивоенную] позицию, и даже развесил его по школе. Некоторые дети делали плакаты со словами «Нет войне». А в какой-то момент [в школу по почте] пришла бумажная открытка из немецкой школы, о которой мы не слышали раньше. На ней были нарисованы украинские флаги и написано на русском языке «Пожалуйста, мир», что-то такое. Наши дети написали им ответные открытки. Мы потом даже созвонились с этой школой — они рассказали, что отправили открытки где-то в 50 московских школ, но только мы ответили.
При этом мы не настраиваем детей в какую-то сторону, стараемся держать нейтралитет: мы же не знаем, какие настроения в семьях наших учеников. Мы поддерживаем доброжелательную учебную атмосферу, в которой нет места политике.
В первые дни войны у нас появился персонаж Пожиратель страхов [коробка с лицом и прорезью в области рта], куда можно было бросить записочку со своими страхами. У нас не уволили ни одного учителя из тех, кто выходил на первые антивоенные митинги. Опасения [что школой может заинтересоваться Минпросвещения] есть, но мы успокаиваем себя тем, что мы же не приходим на собрания и не говорим: «Ребята, скидываемся на помощь ВСУ по 500 рублей». Вообще, мы государственно аккредитованная школа, у нас проверки РОНО каждый год. Но мы [ученики школы] сдаем все экзамены, у нас прозрачные документы — нет причин нами интересоваться.
Что касается «Разговоров о важном», насколько я поняла (про Москву, по крайней мере), для частных школ это была лишь рекомендация. В том году мы ее проигнорировали — может, в этом что-то поменяется, я не знаю точно. В нашей стране, конечно, возможно все. Можно ли добавить патриотическое воспитание в государственную программу — обязательную для всех школ? Думаю, можно. Фоновая тревога, что что-то может ужесточиться, есть всегда.
Юлия
55 лет, учитель физкультуры одной из московских школ
Из нашей школы только одна учительница уехала за границу после начала войны. Она работала в начальных классах и, как только все произошло в феврале [2022-го], уволилась: побоялась за мужа. Даже класс не довела, и в апреле они уехали в Грузию. [Во время мобилизации осенью 2022 года] никого из наших учителей не призвали, хотя у нас много кадетских классов, где работают мужчины.
Тема войны в нашей школе — табу. [В учительской] никто не обсуждает ее. А вот с безопасностью стало нереально строго. Калитки закрыты, работают только по звонкам: звонишь охраннику [на воротах], он смотрит на тебя в камеру, объясняешь, с какой целью пришла, потом подходишь к дверям школы и снова нажимаешь на кнопку [охраны], чтобы пройти, а внутри еще прикладываешь карточку к турникету. Калитки открываются только после 16 часов, когда дети уходят из школы и остаются только те, кто посещает спортивные кружки. Никому больше нельзя прийти [в школу] в гости — бывших учеников, которые рвутся ко мне, без заранее сделанного пропуска не пускают. Я хотела пригласить тренера международного класса на открытое занятие — от него потребовали принести не только паспорт, но и документы об образовании, тренерскую книжку (такой вообще не существует) и чуть ли не, извините, мазки из поликлиники и справки, что у него нет холеры и чумы.
Все майские праздники наши учителя-мужчины — обэжэшники, физруки — ночами вместе с охранником дежурили в школе. Нужно было ходить вокруг школы и сидеть в самой школе с восьми вечера до пяти утра. Прежде подобного не было — для этого были ЧОП, тревожная кнопка. В конце августа в школе прошли учения [для сотрудников] — нам объясняли, как вести себя с детьми, если на территорию школы проникнут преступники-террористы и если будет заложено взрывное устройство. В сентябре запланирована учебная тревога, впервые без предупреждения — раньше предупреждали, что в 11 часов, например, будет тревога, объясните детям, чтобы не пугались. Специальных инструкций на случай, если в здание школы прилетит дрон, не было.
Василиса
24 года, учитель русского языка одной из московских частных школ
Самое заметное изменение за последний год — «Разговоры о важном», это коснулось всех школ. У нас эти уроки ведут учителя-предметники [а не классные руководители], в этом году они [занятия] продолжатся. Можно сказать, что нам повезло: наша администрация сказала, что мы можем не придерживаться методичек и использовать свои материалы.
[В нашей школе] были учителя, которые сказали, что не будут этим заниматься [проводить «Разговоры о важном» по рекомендациям Минпросвещения]. Мне же было интересно придумать, как провести эти занятия без пропаганды. В рекомендациях к одному из уроков была жуткая формулировка — «геноцид советского народа фашистской Германией и ее пособниками», но я ее даже не произнесла. Мы просто обсудили само понятие. Это был интересный опыт — говорить о «геноциде» с семиклассниками на первом уроке в понедельник.
Никто [в нашей школе] не следит за посещаемостью «Разговоров о важном», ничто не мешает школьникам прийти к следующему уроку. Однажды я вела занятие у трех семиклассников, а должна была у двадцати. Не знаю, связано ли это с тем, что сами дети не хотят в этом участвовать, или родители считают, что это не обязательно. В классах постарше у детей к этому тоже отношение как к чему-то необязательному. Те, кто приходит на уроки, активно в них не участвуют.
После начала войны уехало очень много преподавателей и учеников [нашей школы]. Не знаю, как будет в этом году, кажется, все, кто хотел, уже уехали.
На нашей кафедре русского языка и литературы все единодушно не поддерживают войну, как и большинство учителей в нашей школе. Также я не наблюдала конфликтов среди детей и между детьми и преподавателями по этому поводу. Однако открыто это [войну] никто не обсуждает. Нам, словесникам, повезло: в отличие от учителей обществознания и истории, мы не затрагиваем болезненные темы, в ходе которых может мелькать нынешняя война.
Бывает, дети мониторят новости на уроках. Помню, как в марте 2022 года они, вместо того чтобы слушать [меня], обсуждали, насколько упал курс рубля. Приходится их останавливать.
Я не знаю, чего ожидать от этого года. Такое чувство, что может произойти все что угодно и могут ввести совершенно любое требование к учителям. Наша администрация аккуратно лавирует, но все же они вынуждены четко исполнять то, что требует государство.
В прошлом году я много думала, какой момент станет последней каплей, после которой я решу, что больше не готова работать учителем в российской школе. Ощущение, что я к ней приближаюсь.
Во-первых, я не верила, что «Разговоры о важном» действительно введут и каждый понедельник будут включать гимн и поднимать флаг.
Во-вторых, я часто даю [на уроках] тексты, не предусмотренные программой, но вынуждена оставаться в рамках закона. Стараюсь не давать тексты про [Великую Отечественную] войну, несмотря на то что это важная часть подготовки к ЕГЭ и ОГЭ. Кроме того, у учеников девятого класса еще есть устный экзамен, на котором они вслух читают текст о какой-нибудь известной личности, а затем пересказывают его. Обычно эти тексты о поэтах, спортсменах или исторических деятелях. В этом году на сайте ФИПИ опубликовали демоверсию [этого экзамена] — в ней текст про женщину-фельдшера, которая работала на нынешней войне. Для сравнения: в прошлом году это были тексты про Миклухо-Маклая и Ломоносова. Это снова заставило меня задуматься о том, хочу ли я дальше вариться в этой системе и показывать такие тексты детям.
В-третьих, меня очень подкосила история про «иноагентов». Раньше на уроках русского языка мы с детьми периодически обсуждали жанр репортажа и интервью. Еще два года назад брали материалы «Новой газеты» и «Медузы» — сейчас это невозможно. Школьникам нельзя показывать материалы, созданные «иноагентами». Если раньше мы потеряли возможность изучать тексты СМИ-«иноагентов», то теперь под закон попадают, например, песни Бориса Гребенщикова — и эта тенденция меня пугает. Непонятно, где брать примеры хороших текстов. А когда-то я относилась ко всему этому как к смешным попыткам [российских властей] придумать что-то новое из осколков имперской и советской идеологий.
Тем не менее я остаюсь — если я уеду, у детей останется еще меньше значимых взрослых, к которым они могут обратиться. Хорошо, что пока меня никто не заставляет следовать методичкам, и я могу делать на этих уроках что захочу. А еще мне нравится преподавать русский язык. Меня очень поддерживает, что среди коллег я не одна с такой позицией, и они чувствуют то же, что и я. Я видела, насколько сильно ударяет по детям, когда их преподаватели говорят, что больше не хотят жить в России, и уезжают. Их это очень сильно демотивирует. В трудное время я хочу быть рядом с ними и их поддерживать.
«Берег»