В августе 2020 года Навального отравили боевым ядом. Реаниматолог Александр Полупан был в группе врачей, которые пытались поставить ему диагноз Теперь он дал интервью «Медузе», в котором подробно рассказал, что происходило в омской больнице
20 августа 2020 года Алексею Навальному стало плохо в самолете, летевшем из Томска в Москву. Лайнер экстренно сел в Омске, политика госпитализировали. Следующие два дня Навальный был в коме; в это время он находился в омской клинической больнице скорой помощи № 1 (БСМП), где врачи пытались поставить ему диагноз — а также решали, можно ли Навального вывезти на лечение в Берлин. Среди участников консилиума был московский анестезиолог-реаниматолог Александр Полупан. В начале 2023-го он же стал одним из инициаторов открытого письма врачей с требованием оказать Навальному медицинскую помощь — на этот раз в колонии, где находится основатель Фонда борьбы с коррупцией. Спецкор «Медузы» Светлана Рейтер поговорила с Полупаном о том, понимали ли врачи в Омске, что Навального отравили «Новичком», — и почему они выступали против транспортировки политика в Германию.
— Вы смотрели фильм «Навальный»?
— Да. Он достаточно правдиво снят, явных несостыковок не помню. Я его давно смотрел, когда он только вышел [в начале 2022-го], — та часть, которой я сам был свидетелем, показана точно.
— В фильме есть довольно яркий эпизод: Юлия Навальная безуспешно добивается разрешения вывезти Алексея на лечение в Германию, медицинский консилиум ей отказывает, она уходит из омской больницы, но потом неожиданно получает сообщение от одного из врачей со словом «Возвращайтесь» и смайликом. Это вы ей отправили?
— Да. Юля уже уехала из больницы, ей отказали в транспортировке. Но в конце концов вечером [21 августа, спустя сутки после госпитализации] разрешение на транспортировку дали. Меня попросили сообщить Юле, потому что мы с ней были в контакте.
Надо было сказать, что она должна вернуться в больницу, — но о том, что Навального разрешили вывезти, писать было нельзя, пока об этом официально не сообщат прессе. Поэтому после сообщения я поставил смайлик — чтобы она поняла, что все хорошо. Жаль, что нет на «Оскаре» номинации за самый лучший смайлик.
— До того, как полететь из Москвы в Омск, много ли вы знали о Навальном?
— Смотрел какие-то его расследования, ходил на некоторые митинги, но лично знакомы не были.
— Как вы попали в команду московских врачей, которых отправили на консилиум?
— Я работаю реаниматологом, в том числе занимаюсь медицинскими транспортировками. Мне позвонил друг, спросил, можно ли дать мой телефон Леониду Волкову: соратникам Навального нужна была помощь в организации его медицинской транспортировки из БСМП города Омска, куда он был доставлен в тяжелом состоянии.
Мне позвонил Волков. Я дал ему контакты коллеги из Германии, который мог помочь подобрать клинику и прислать медицинский борт с бригадой врачей с российской визой — они могли бы от дверей до дверей доставить пациента. Но условием этой бригады было то, что им предоставят информацию о состоянии пациента и его транспортабельности.
Я тогда был исполняющим обязанности заведующего отделением, лететь из Москвы мне было не очень сподручно, и я хотел отправить в Омск своего доктора — чтобы тот осмотрел пациента и предоставил немцам отчет. [Для этого врача] был самолет, оплаченный [бизнесменом и оппозиционером] Евгением Чичваркиным, борт стоял во Внуково и ждал врача. Я сказал руководству, что доктор от нас поедет в командировку [в Омск].
Первоначально возражений не было, но потом из Минздрава поступил запрет на такую командировку — потому что уже есть официальный консультант [реаниматолог Борис Теплых], который вылетает вечером. И нам не стоит в это вмешиваться.
Но, поскольку ко мне напрямую обратились близкие Алексея Навального, удалось договориться, чтобы меня тоже включили в состав консилиума. [Перед полетом] мы созвонились с главным токсикологом, который вкратце рассказал про состояние пациента.
На тот момент рабочей версией диагноза было отравление оксибутиратом. В телемосте [с омскими врачами] нам было сообщено, что в клинической картине на первый план выходят судороги и выраженный лактат-ацидоз. На мой вопрос, точно ли речь идет о судорогах, а не о миоклониях, они ответили неуверенно. В связи с этим я попросил включить в состав нашей бригады электрофизиолога. Включить в состав бригады токсиколога они категорически отказались: у них уже был главный токсиколог Омской области.
Когда я уже был в аэропорту, мне позвонил коллега из Германии и сообщил, что Волков сам договорился с другим медицинским бортом и с [берлинской клиникой] «Шарите». Я написал Волкову, он подтвердил эту информацию. На вопрос, надо ли мне в таком случае лететь, он попросил все равно сделать это — чтоб поделиться своим мнением, можно ли транспортировать [Навального]. И мы полетели.
— И прилетели в Омск.
— В аэропорту нас встретили какие-то люди, которые не представились. Отвезли в гостиницу. Мне написала Юля, спросила, какие у меня планы, — я ответил, что поеду в больницу, осмотрю Алексея и напишу ей.
Мы приехали в больницу около пяти часов утра. Нам вкратце рассказали о динамике состояния. Мы попросили, чтобы нас отвели к пациенту. И тут произошла странная история: мы хотели переодеться в свою медицинскую форму, которую привезли с собой, но нам было настоятельно рекомендовано воспользоваться одноразовыми халатами — якобы это было противоковидной мерой. Также возле постели пациента стояла специально выделенная женщина, которая следила, чтобы [все] надевали перчатки и тут же их снимали, отходя от кровати [Навального]. В тот момент я не сильно придал этому значения.
Мы быстро осмотрели пациента. Я не особо задумывался о диагнозе, моей основной задачей было оценить транспортабельность [пациента] и подготовить его к транспортировке. Но в целом клиническая картина была похожа на отравление ФОС [фосфорорганическими соединениями; к ним относится группа боевых веществ «Новичок»].
— Как выглядел Навальный?
— Пациент в коме, у него отмечались непрерывные мышечные подергивания, которые до этого момента были интерпретированы как судороги. Для того чтобы провести дифференциальный диагноз между судорожным и миоклоническим статусом, мы с электрофизиологом выполнили запись ЭЭГ [электроэнцефалографию]. Данных о судорожной активности получено не было, и мы ввели релаксанты, чтобы купировать миоклонии.
При миоклоническом статусе у человека продолжительное время подергиваются мышцы; причиной может быть как эпилепсия (тогда можно говорить об эпилептическом — то есть в данном случае судорожном — статусе), так и другие заболевания и состояния. Электроэнцефалография помогает определить причину миоклонического статуса.
После осмотра я отписался Юле, что пациента можно и нужно транспортировать. В этот момент принципиальных возражений против того, чтобы отдать пациента, [в омской больнице] еще не было, но все настояли, что надо повторить МРТ головного мозга — мы так решили еще на телемосте. Мы сделали МРТ и пошли на консилиум [где обсуждался диагноз].
Главный токсиколог продвигал версию, что пациент худел и с этой целью принимал какие-то противодиабетические препараты. Я написал Юле и получил ответ, что Алексей их не принимал — о чем я и сказал [остальным участникам консилиума]. Кто-то выдвигал версию о том, что пациента укусил клещ; кто-то — еще какие-то версии, точно не помню.
Я предложил поставить диагноз «кома неясного генеза» и начать готовить пациента к транспортировке. Тогда же с моей подачи очень смешным образом зародилась версия про нарушение метаболизма. Я сказал фразу, что в целом комы бывают структурными и метаболическими. Структурную кому мы полностью исключили — значит, надо исключать причины метаболической, к которым относятся экзогенные и эндогенные интоксикации, гипер- и гипогликемии и так далее. [Главврач омской больницы скорой помощи № 1 Александр] Мураховский позже в разговоре с журналистами все перепутал и вместо «метаболической комы» сказал «нарушение метаболизма» — породив этот мем.
Во время консилиума прибежала медсестра и сказала, что пациенту стало хуже. Мы побежали к нему, отмечалось снижение АД [артериального давления], тахикардия. Состояние быстро стабилизировали. Примерно в то же время мне позвонило мое руководство и сказало, что на верхнем уровне принято решение о недопустимости транспортировки пациента — и чтобы я не смел его никуда везти. На мои возражения, что я его никуда и не собираюсь везти и его повезут немцы, а меня всего лишь просили оценить транспортабельность, мне было сказано: я должен сообщить родственникам, что он [Навальный] не транспортабелен — и что абсолютно все [участники консилиума] скажут то же самое. И что если я скажу что-то иное, то последствия будут самые серьезные. Что именно имелось в виду, не уточнялось.
Мне написала Юля с вопросом: «Что-то изменилось?» Я предложил выйти покурить и поговорить за стенами больницы. Коротко рассказал, что пациент транспортабелен, но в Москве принято решение не разрешать транспортировку.
— Почему, на ваш взгляд, Навального нужно было срочно вывезти из больницы?
— В БСМП № 1 не самая лучшая больничная инфраструктура. Лечебно-диагностические возможности весьма ограничены. Качество медицинской помощи, которое может быть оказано в клинике «Шарите», значительно выше — это достаточно очевидная вещь. Это во-первых.
Во-вторых, задачу вывезти пациента поставили передо мной его родственники, чьи интересы я представлял.
— Остальные врачи были против того, чтобы Навального отправили на лечение в Германию?
— Неправильно говорить, что они были против — решение [признать Навального нетранспортабельным] было спущено по линии Минздрава.
— То есть министр здравоохранения России Михаил Мурашко сам звонил в Омск?
— Я точно не знаю, кто кому звонил. На месте была представительница местного Минздрава, которая транслировала распоряжения из Москвы.
— Как развивались события дальше?
— Было какое-то короткое совещание, на котором в том числе присутствовала представительница омского Минздрава. Суть была в том, что транспортировать [Навального] нельзя, если не исключено отравление. Потом было общение с родственниками и друзьями, на котором присутствовали все врачи и какие-то непонятные люди в штатском.
Все по очереди высказали свою позицию, что в настоящий момент риск транспортировки для пациента крайне высок и мы не можем так рисковать его жизнью. Я постарался быть максимально аккуратен и сказал что-то типа: «Действительно, есть риск, что во время транспортировки состояние пациента может ухудшиться, так как мы уже наблюдали один эпизод ухудшения состояния, но это может произойти и без всякой транспортировки. Но есть и вероятность, что он долетит без каких-либо проблем».
Я еще раз написал Юле, что пациент абсолютно транспортабелен и надо добиваться транспортировки, — и пошел в палату пытаться разобраться с диагнозом. Версия про [отравление] фосфорорганическими соединениями все время маячила и в голове, и в обсуждениях с коллегами — при этом тогда в основном предполагали, что отравляющий агент был подмешан в чай в аэропорту. Если бы это было так, то он [Навальный] не успел бы дойти до самолета. Предположение, что он был отравлен в самолете, тоже вызывало сомнения: если верить моим представлениям о фосфорорганических соединениях, в этом случае там бы половина самолета полегла.
— Как вы лечили Навального?
— Симптоматически. Надо было решать острые жизнеугрожающие проблемы. На первый план выходил выраженный лактат-ацидоз и нескоррегированная гиповолемия. Катетеризировали центральную вену, начали массивную инфузионную терапию. Надо отметить, что омские врачи во всем помогали и были очень рады, что к ним пришли на помощь. В целом в приватных разговорах они тоже были согласны с версией [о том, что Навального отравили] ФОС.
Что касается интересующего всех атропина [который, в частности, применяется как антидот для «Новичка»], то его вводили и в первый день, и во второй — тоже симптоматически, в небольших дозах. Например, после катетеризации центральной вены мы ему ввели немного атропина, чтобы купировать гипергидроз и можно было нормально приклеить асептическую наклейку.
Мы обсуждали, начинать или не начинать инфузию атропина [то есть нужно ли давать его в больших дозах]. Решили не начинать по нескольким причинам:
- В рекомендациях по лечению отравления ФОС атропин показан для купирования легочных и кардиальных проявлений холинергического криза. [Но] легочных проявлений не было вообще, из кардиальных была умеренная брадикардия, которая не была гемодинамически значимой.
- У нас не было уверенности, что это точно ФОС, а не что-то, о чем мы просто не знаем. А атропин в высоких дозах очень нейротоксичен.
- Основным условием для эвакуации называлось исключение отравления. Никому из тех, кто хотел Алексея эвакуировать — а это были почти все, — не хотелось настаивать на этой версии, понимая, что это снизит шанс на транспортировку.
Дальше произошла, на первый взгляд, очень странная вещь. Нам было озвучено, что принято решение пригласить немецких реаниматологов, которые должны были вывозить Навального в «Шарите» на осмотр. Идея была в том, что они признают Алексея нетранспортабельным и будет красивое завершение истории: немцы сами отказались его везти. Это вызвало у всех легкое недоумение, поскольку было очевидно, что он транспортабелен — и казалось абсолютно невозможным, что немецкие специалисты скажут иное.
В итоге немцы приехали и осмотрели пациента. Никаких предположений о диагнозе у них не было, но они готовы были его забирать. Дальше был консилиум с немецкими реаниматологами, где нам поставили задачу объяснять им «свою» позицию, что Навальный не транспортабелен. Я с этого консилиума ушел — участвовать в этом позоре не было ни сил, ни желания. Так что не знаю, что именно и как им говорили.
После этого немцев увезли в гостиницу, не дав им пообщаться с семьей, — а я вернулся в палату к пациенту. При осмотре я увидел, что у него максимально расширены зрачки, и поднял тревогу, что надо срочно ехать на КТ, поскольку обычно это свидетельствует о вклинении головного мозга. Меня успокоили, заявив, что это офтальмологи, которые приходили осмотреть глазное дно, закапали в глаза атропин. Мне это показалось странным, ведь никаких показаний к осмотру глазного дна не было — но, учитывая, что это была не самая странная вещь, я тогда не придал этому большого значения.
Через какое-то время вышла статья [об отравлении Навального] в «Ланцете», где в том числе описывалась клиническая картина, которую немцы увидели при осмотре в Омске. Там написано, что у него были расширены зрачки. То есть атропин в глаза ему закапали непосредственно перед приездом немцев. Единственное объяснение, которое я этому нахожу, — это попытка имитировать вклинение головного мозга, чтоб его признали нетранспортабельным.
— Что было дальше?
— Дальше была рутинная работа. Часто из Москвы звонили узнать, что и как происходит. Во всех разговорах про возможность транспортировки мы по разным каналам получали ответ, что, пока не будет исключено отравление, транспортировки не будет. Постепенно приходили ответы из химико-токсикологической лаборатории о том, что того [вещества] не нашли, этого не нашли и так далее.
В итоге пришла информация, что [Навального] можно вывозить. Все — почти все — обрадовались и начали готовить пациента к транспортировке. Но оказалось, что у пилотов вышло время и им по полетному регламенту надо идти на отдых — транспортировку отложили на утро. Рано утром Алексея забрали в Германию.
— А вы улетели в Москву.
— Да. Прилетел и начал читать статьи про органофосфаты, в том числе про разные виды «Новичков». По мере того, как я читал, у меня было все больше уверенности, что это ФОС — ну и немцы через несколько дней это подтвердили.
Тогда же я понял, что в моей практике уже был один похожий случай. Я был лечащим врачом [писателя] Дмитрия Быкова, которого доставили к нам из Уфы с клинической картиной, схожей с той, что была у Алексея. Мы тогда не поняли, что с ним произошло, и лечили чисто симптоматически, корректируя терапией те симптомы, которые у него были. Он достаточно быстро пошел на поправку. Только сопоставив клиническую картину, которую я видел в двух случаях, я понял, что, вероятнее всего, это одно и то же. [Кроме того,] когда мы эвакуировали Быкова из Уфы, были точно такие же проблемы с Минздравом, пытавшимся запретить нам транспортировку.
— После того как вы вернулись в Москву, вы не опасались за свою жизнь? Если я правильно помню, через несколько месяцев после того, как Навальный попал в БСМП № 1 Омска, в этой больнице умерли двое врачей.
— Слушайте, это какая-то странная конспирологическая теория. Врачей, которые умерли, в те дни даже в больнице не было. Да, такое случается: люди умирают, врачи тоже.
Особо страшно не было, но некоторое присутствие ФСБ в своей жизни я ощущаю. После приезда из Омска у меня начали ломать мессенджеры и соцсети, причем все это было сделано явно и криво. Самым смешным было то, что они сломали мой доступ в «Яндекс». С какого-то своего девайса зарегистрировались в моем аккаунте на «Яндекс.Такси» — но забыли разлогиниться. В итоге я видел их поездки, когда они уже себе вызывали такси — из дома до здания ФСБ или здания МВД. Я узнал, что один из эфэсбэшников живет в Люберцах, на улице Авиаторов — он каждый вечер ездил туда на такси.
— Навального после лечения и возвращения в Москву немедленно арестовали, потом судили и посадили на много лет. Дальше началась охота на «иноагентов», потом — война… Как сейчас складывается ваша жизнь?
— Не хотел бы отвечать. В целом моя жизнь вряд ли интересна читателям «Медузы».
— Недавно вы подписали открытое письмо врачей с требованием предоставить Навальному медицинскую помощь в колонии.
— Врачебное сообщество делало это дважды: в первый раз, когда Навальный держал голодовку, и во второй — сейчас. Второе письмо инициировали мы с моим другом, письмо подписали многие медики, после чего мы отправили его гаранту Конституции, чтобы Навальному предоставили конституционное право получения медицинской помощи. Это не политическое, а нормальное человеческое требование.
— В каком состоянии Алексей сейчас?
— Мы этого не знаем, у нас очень ограниченные сведения о его здоровье. Очевидно, что после тяжелого отравления он полностью не восстановился и его содержат в очень тяжелых условиях, в которых и без отравления было бы несладко. Вряд ли то, что его постоянно содержат в ШИЗО, идет ему на пользу.
— Ваше письмо, насколько я понимаю, ни к какому результату не привело.
— Сначала, как говорили адвокаты, в колонии все засуетились: отправили врача и стали давать лекарства. Нам из администрации президента пришла отписка, что наше письмо спущено во ФСИН, откуда позже прислали дурацкое письмо о том, что сведения о состоянии здоровья Навального составляют медицинскую тайну. Какое-то формальное, издевательское письмо — мы не просили раскрывать медицинскую тайну. Мы просили, чтобы ему оказали помощь и перестали отправлять в ШИЗО.
— И что с этим можно сделать?
— Ничего. Ну, если кого-то из нас, подписавших письмо врачей, арестуют и посадят в одну колонию с Алексеем, мы будем ему помогать. Что еще мы можем сделать, я не знаю.
— Были ли у вас или у других врачей проблемы в связи с письмами в поддержку Навального?
— Насколько мне известно, нет. С кем-то руководство поговорило, на кого-то бдительные граждане какие-то жалобы написали. Но серьезных последствий ни у кого не было, насколько я знаю.
— Что вы думаете о ситуации вокруг ФБК? Леонид Волков, с которым вы обсуждали транспортировку Навального, ушел со своего поста из-за письма в защиту Михаила Фридмана. Это не повлияло на ваше отношение к команде Навального?
— К Навальному все это не имеет никакого отношения: он сидит в тюрьме. Можно по-разному относиться к ФБК, я не очень за этим слежу — но эти разборки никак не влияют на мое отношение к тому, что очевидно: невиновный человек сидит в тюрьме, где его жизнь, мягко говоря, не находится в безопасности.
Беседовала Светлана Рейтер