Что я чувствовал? Да иди ты на ***! Шура Буртин по просьбе «Медузы» провел два месяца в Украине — и рассказывает, как украинцы живут во время войны и защищают свою страну от России

24 февраля 2022 года Россия атаковала Украину. Война идет уже больше 250 дней. Армия РФ только что объявила, что отступает из Херсона — кажется, это главное поражение России (и лично Путина) в этой войне. После начала полномасштабного вторжения по просьбе «Медузы» в Украину отправился журналист Шура Буртин. Он провел там два месяца — и поговорил с десятками украинцев, которые потеряли своих близких и лишились дома. Они рассказали, как близость смерти заставила их по-новому увидеть жизнь. «Медуза» публикует текст Шуры Буртина, в котором документальные свидетельства переплетаются с репортажными фрагментами — и авторскими оценками происходящего. Этот текст подводит некоторый итог долгих месяцев войны. Имена героев изменены.

Дорогие читатели! В этом тексте Шура Буртин не только описывает, но и комментирует события в Украине. С некоторыми его оценками редакция не согласна.

Поезд

Львовский вокзал заполнен беженцами. Это полные или тощие, бедно одетые люди с измученным взглядом. Сейчас [в конце мая] их в 10 раз меньше, чем в начале войны, но все равно целый зал. Многие спят, разложив постели прямо на перроне. Вокзал старый, закопченный, железо в заклепках, XIX век. Поезд из 20 вагонов в него не влезает, толпа бежит по перрону в темноту. Фонарей нет, ночью страна погружается во тьму, как в забытом прошлом. 

Проводник в мятой рубашке на ощупь проверяет билеты и запускает нас в темный скрипящий вагон. Он пахнет углем и тысячами пройденных им километров. Через дверь тамбура я гляжу на остатки заката и вдруг чувствую, что я на свободе, наверное, в девяностых, когда все еще не пошло не так. Над головой не висит серая бетонная плита, к которой я привык за 20 лет. На двери туалета на картонке ручкой накарябано «Не працюе». Я смеюсь от облегчения. «Вы шо?» — спрашивает проводник.

Вечером первого дня в Киеве я оказываюсь в незнакомых гостях. У хозяйки звонит телефон, она нехотя встает из-за стола, чтобы спуститься и передать ключ от какой-то квартиры какому-то незнакомому человеку. По всей Украине сейчас происходит круговорот ключей от пустых квартир. «Да пусть лучше чувак поднимется». Чувак поднимается, ему предлагают чаю, он включается в разговор. Я рассказываю про внезапное чувство забытой свободы, которое охватило меня на львовском вокзале.

— Ты чувствовал, что живешь во внутренней эмиграции? — спрашивает чувак.

— Да.

— Я тоже последние восемь лет прожил с таким чувством. У меня его не было только последние месяцы. В самые острые периоды, когда гибнут люди, происходит апокалипсис, возникает какая-то надежда, что все будет по-другому. Но теперь у меня ее уже почти нет. Ты, наверное, думаешь, что свобода — это Украина. А это война.

Война. Начало

24 февраля произошло необычное событие: все люди в Украине проснулись одновременно, в пять утра. Каждый проснулся от своего сна, а главное — от того общего сна, в котором мы все обычно живем. Услышав взрывы ракет, они поняли: старая жизнь кончилась, ничего уже не будет как раньше. Каждому нужно было заново решить, что для него важно, а что нет.

— Вечером [23 февраля] я позвонил одному товарищу, он связан с правительством, — рассказывает киевский кардиолог Кирилл. — И он говорит: «Та шо ты волнуешься! Максимум коридор в Мариуполе». Я говорю: «Ты соображаешь, что ты говоришь? А ты что вообще делаешь?» — «Та праздную жизнь. У нас тусовка, корпоратив, 23 февраля». Я говорю: «Ты вообще ******* [с ума сошел]? Вы что, на все забили?!» И почему-то в этот момент я понял, что война будет. Сейчас все военные напьются — и начнется.

Сложно было в первый момент бомбежки поверить, что это бомбежка. Это сложно описать: все содрогается, ходит ходуном. Первая реакция — оцепенение, ты сидишь. Мысли были: скорее всего, нас всех убьют, поэтому суетиться не надо. Надо просто одеться. Мама тоже встала, стали судорожно готовить завтрак, испортили всю еду: рис сгорел. Так мы провели этот утренний час — бессмысленное приготовление еды и сидение в одежде, в куртке, непонятно зачем. Какая-то растерянность вкупе с попыткой держать лицо. Со стороны это, наверное, было крайне смешно. Начался рассвет — и такой жуткий… Желтый дым начал окутывать наш район, потому что под [киевским городом-спутником] Броварами взорвались военные склады.

Было очень интересно наблюдать из окна, как в шесть утра люди в панике выбегают с вещами, с детьми в машины и на огромных скоростях несутся по маленьким улицам. Куда? Все мосты остановились, все пути были запружены, шла военная техника. Отчаяние было у людей. А мы с мамой, как на тонущем «Титанике», пили виски в цилиндре и фраке. 

Потом начался этот день. У мамы он прошел в бесконечных созвонах. У меня он прошел в оцепенении, бесконечном обдумывании. Конечно, очень хотелось поплакать. Но не получалось — оттого, что пришла жестокость. Что-то очень плохое происходит, а ты ничего сделать не можешь. 

Пустой бак машины, пустой холодильник, закрытые магазины. Началось добывание пищи — и это немножко отвлекло. Удивило, что люди в магазинах себя вели очень нормально. Мы как-то пришли в магазин: абсолютно пустые полки, нет продуктов, нет людей. Мы так растерянно стояли — и подошел парень: «Это вам». Целый батон! Увидел, наверное, глаза людей, совершенно офигевших оттого, что ничего нет. И отдал свой батон.

Один друг у меня очень активно поддерживал Путина. Он мне позвонил. Он панически пытался убегать из Киева. Разговор был очень тяжелый, он был подавлен, плакал, сказал: «Да, мы, наверное, больше общаться не будем, ты вряд ли сможешь мне это простить». 

Очень много людей в первые дни плакали — и мужчины, и женщины. Были очень разные реакции. Были коллеги, которые собирались оставаться, а потом все дружно героически уехали. У врача же всегда в такой ситуации дилемма: ты должен остаться со своими больными [или можешь уехать]? Многие говорили: «Мы будем защищаться». Одна знакомая пафосно сказала: «Для меня честь умереть за этот город». 

Спишь в одежде, ешь мало, набираешь воду в ванну, потому что думаешь, что отключат. Днем ходишь, как животное в поисках еды, пытаешься ходить дворами, не по большим улицам, потому что постоянно летают самолеты. Ходить пришлось много. Была военная истерия, начались поиски диверсантов, меток, врага — это меня пугало. Потом воздушные тревоги — и эти хождения по восемь раз в пыльный подвал, где куча стариков, плачущих детей, одна лампочка на подвал, запах канализации. 

Начинается рутина. Звонки потихоньку прекращаются. Жизнь становится беспросветной, неинтересной. Никуда поехать не можешь. Твой район, твои соседи — вот и весь мир. Потихоньку начинают исчезать женщины и дети — ты видишь это в бомбоубежище. Пожилые остаются. Потом потихоньку перестают спускаться и старики, потому что им это физически тяжело делать по 10 раз в день: лифты отключены.

Мама бесконечно разговаривала. Говорила-говорила — ни про что, просто поток сознания. Проговаривала все свои мысли: вилку надо так положить, тарелку так. Я, честно говоря, начал беспокоиться, не психиатрия ли это. Думал так до Бучи и Ирпеня — тогда она замолчала, очень надолго. Когда я увидел мамино лицо после картинок из Бучи, это было уже другое лицо. Это был уже инстинктивный страх, настоящий ужас. Но за три месяца она не плакала ни разу и этим повредила своему здоровью — обострились все болезни. Но она тоже врач, айрон мэйден, Советский Союз. 

В какой-то момент настало чувство, что Киев займут, мы будем в оккупации, [везде] будет висеть портрет Путина и я под ним буду ходить с дулей в кармане. Одиночество было колоссальное. Телефонные разговоры не помогают, только накручивают. Но в конце марта мне удалось перебраться на правый берег [Днепра].

Было ощущение, что я из тюрьмы вышел и попал в город. И поразила чистота, пустота — ни бумажек, ни окурков. Пустой город и редко проезжающие машины. Только старушки и дедушки ходят: очень породистые киевляне прогуливаются по пустым улицам. Это порадовало, потому что вспомнились юные годы, когда Киев был ненаселенный и были такие летние вечера. Идешь — и заливает солнце.

Больница жила на военном положении: окна в мешках с песком, реанимация в подвале. Впечатление сильной разрухи, больница пришла в упадок. Попасть домой было трудно, врачи жили в больнице.

Люди с сел начали что-то подвозить, продавать на базаре, что тоже спасло ситуацию. Мы как-то шли с базара — и очень низко, в облаках, пролетел самолет. А это такой звук — все сжимается. И шла семья: мужчина, женщина и двое детей. Мужчина бросил этих детей и жену в лужу лицом и упал на них сверху. Он их накрыл, дети начали плакать. А мы с мамой только присели на корточки. У мамы худые руки, она так крепко схватила меня за руку, что я почувствовал кости. И дети встали грязные, в этой воде. И я маме говорю: «Вот так надо делать в следующий раз».

* * *

— Каждый день я просыпался, собирался и шел в центр снимать, — рассказывает харьковский оператор Никита. — Просто с камерой шел, снимал все, что видел. Я выходил, не зная, где буду ночевать: к вечеру оказываешься на другом конце города и не можешь вернуться домой, потому что комендантский час. Несколько раз лежал лицом в пол в подвалах с ТрО [Силы территориальной обороны], СБУ, в полиции — везде. Ходишь по городу — и нигде не можешь согреться. В обычной жизни: что-то я замерз, зайду выпью кофейку, в метро проедусь. А тут все закрыто, никаких магазинов, идешь — и понимаешь, что согреешься только вечером. Расстояния стали большие, я проходил в день по 25 километров. 

Летала б***ина. Все время идешь и оцениваешь риски: так, я иду с какой стороны улицы, если что, перебегаю туда. Самое страшное — не ракета, а «Грады», по ним сирена не работает. Было страшно, когда надо мной пролетел самолет и сбросил бомбу в ста метрах. А там два небоскреба полностью стеклянных. Ветер, огромные стекла летят с 25-го этажа — это было страшнее, чем сама бомба. Но самые страшные из звуков — это не самолет, а автоматные очереди. 

Я был через два часа после удара по обладминистрации. Приезжаем, там полностью уничтоженное здание, люди какие-то в крови, кто-то завалы расчищает, трупы выносят — но при этом в воздухе стоит очень приятный запах елочки. Потому что там стояли елки, они превратились в пыль, и еще несколько дней там пахло елочкой, как в лесу благоухающем.

Я тогда ездил автостопом очень много, это решалось мгновенно: поднял руку — уехал. Я кучу знакомств завел таким образом. Один чувак меня подвез и к нам переехал жить в дом. Говорю: «А поможешь машину прикурить?» Чувак посмотрел, как мы живем, говорит: «А может, я к вам перееду?» — «Ну давай». Очень странное ощущение, когда ты с тремя незнакомыми людьми живешь бок о бок. Плюс, мы еще все разного возраста. Но при этом мы каждый вечер садились, обсуждали что-то и очень сдружились.

* * *

— В первый день все позвонили всем, — рассказывает киевский музыкант Саша. — Знакомые, с которыми я 20 лет не общался, звонят: «Ты шо? Как?!» В телефоне у меня записан чувак вообще левый — я когда-то ему въехал в бампер, дал на полировку 500 гривен и говорю: «Давай номерами обменяемся, на всякий». И я даже его набрал: «Ты как?» Раньше позвонить кому-то было сложно. А как он воспримет? А тут я еду, и у меня в голове крутится тысяча историй, возможных и невозможных: а как он? А как люди, которым нужен инсулин? А как человек, если в аварию попал, машина ехать не может, а там семья? Как они поедут?

* * *

— В полтретьего лег, в пять ноль четыре — ву-у, — говорит харьковский бармен Виктор. — А батя спит себе. Я еще стою минуту, думаю, как ему сказать. А Циркуны уже ярко горят. Я говорю голосом таким, максимально спокойным: «Пап, вставай, наверное, будем давай собираться, по-моему, бомбят…» Он такой сел на кровать: «Вить, та это гром…» Я так не ожидал слова «гром». Я к истерике, к чему угодно был готов. А то, что он мне, как пятилетнему, скажет таким успокоительным голосом: «Та ложись, сынок, это гром». Я такой набираю полную грудь воздуха, чтобы хватило на два предложения, — и тут как ******** [загремело]. У него аж кровать ходуном. Он такой: «Та не-е, это не гром…»

Заправки все выключены. Я пошел принести еды, картошки из гаража, там километра два от дома. Перекресток Дружбы народов и Академика Павлова. А бабах! Бабах! И какой-то бомж на остановке начинает плакать: «Убивают! Убивают!» Взрывы, рядом дом пылает, провода эти висят. Я иду, бежать нет смысла. «Убегай! Убегай!» — бомж кричит мне, а сам сидит на этой лавочке троллейбусной. 

Еду — провода везде висят, ты не знаешь, они под напряжением или нет и как объехать этот лабиринт на машине. Везде осколки, все в железяках острых, а у меня ни запаски, ни домкрата. Такое напряжение, у тебя каждый волос на теле, как вибриссы у кошки, воспринимает. Еду подбирать Полину и ее маму, они идут, а я могу вообще не доехать. А мама такая тучная — и как она быстро вплюхнулась в мою машину. Я еще хотел ей что-то отодвинуть — она: «Не надо, давай скорее!!!» Я говорю: «Успокойтесь, успокойтесь, будет все нормально». И она выдохнула, только когда мы ей в подвале водочки налили: «Фух, давайте я вам, что ли, борща сварю». А тут людей ***** [много], они везде, лежат, как паркет. 

* * *

— Парикмахер Рома или Виктор, бармен, — рассказывает Митя, учитель рисования из Харькова. — Они целыми днями кого-то эвакуировали, отвозили по этой пылающей Салтовке. Кому-то он звонил, долго уговаривал, придумывал какие-то доводы, логистику, вывозил, сажал на поезд. У Полины соседка была без ноги. Причем у них отношения плохие были, но Полина вспомнила про нее и позвонила. «Никого, все уехали, я одна — на Салтовке». Полина брала номера, обзванивала, искала у нее на бывшей работе кого-то — и в результате ее перевезли. Была какая-то потерянность у многих людей, и ты, как ребенок, хотел кому-то довериться.

А в третий день упало две мины на наше здание. А Леша как раз стоял в очереди в АТБ, и осколком от этой мины убило одну из первых жертв — индуса-паренька. Они все упали, потом встали: «Пронесло» — и смотрят, один не встает. Кстати, кассиры в АТБ стали совсем иначе себя вести. У людей руки трясутся — они ждут, помогают, объясняют. У всех включилось: сейчас плохо, и это «плохо» надо срочно гасить. Я не могу дать слабину, как-то человеком пренебречь. Потому что эта очередь только что стояла под обстрелами. Все стали предельно чуткими и точными.

* * *

— И первый блокпост, — вспоминает студентка Настя из Нежина. — Я вижу этих мужчин, одни улыбаются, другие суперсерьезные, но все какие-то добрые. И все люди какие-то понимающие. У вас всех одна проблема, будто душой слились. Это очень странное чувство было, из-за напряжения ты ощущал остро. 

И помню, мы едем — и три-четыре КамАЗа с парнями на фронт ехали. И они все такие, как дети, радостные, чего-то смеются, все в форме, с оружием. И мне еще в машину машут, улыбаются, с такой наивностью. Такая картина просто — я еду через поля, и солнечный день, и солнце сидает, и все молодые. Я так тогда плакала. 

Поезда эвакуационные бесплатные. Идешь на платформу, там куча собак, люди с животными, инвалиды, девочка, которая не ходит, тоже переживает, не понимает, куда она едет, ей говорят: «Все нормально, война далеко». И момент, когда нужно сесть в поезд, все равно начинают думать только о себе, начинают на тебя смотреть так, тебя отодвигать, стараются пролезть, уже нет братской любви. А как все сели, всем хватило, все такие: уф, опять друг друга любим, все такие дружные сидят: «Вот водичку вам». Очень смешно было, конечно.

Гостомель — Буча — Ирпень

Гостомель, Буча и Ирпень — северо-западные пригороды Киева, наполовину состоящие из частного сектора, наполовину — из новой комфортной застройки. Здесь в последнее десятилетие покупал квартиры молодой средний класс. 

— Сперва было жалко всех, — говорит киевский кардиолог Кирилл. — Когда пошли сводки убитых русских солдат, ты не мог понять эти цифры — сто, двести, тысяча, каждый день. Я все время пытался встать на их сторону, влезть в их шкуру. Почему они идут как на забой? Просто идут, и их штабелями убивают. Там же дети просто, 18 лет. Зачем? Он же не защищает свой дом, свою мать, свою девушку. Все эти вопросы пульсировали в голове. Была жалость по отношению даже к русским военным — но после Бучи она полностью закончилась. 

Мне кажется, для многих началом войны была Буча. Нас бомбили, но это было все плюс-минус, прилетело-улетело. А это был рубеж. Многие плакали, просто сидели на лавочках. Люди пили очень сильно — тогда уже алкоголь разрешили продавать. 

Я был близок к какому-то нервному срыву, к сумасшествию. Я позвонил подруге. Я ездил к ней в Москву годами, мы ходили за руку, обнимались, целовались. «Почему они это делают?!» У меня был истерический звонок, один за все время, когда я орал: «Почему они убивают себя и убивают нас?! Объясни мне!» А она отвечала только одно, как такая хорошая еврейская мама: «Мы должны только выжить, наша задача только выжить. Приезжай к нам на дачу, у нас есть генератор и озеро с водой». Только выжить — и что? И зачем? С этим жить?

У многих знакомых появилась дичайшая ненависть к русским вообще, не только к русским солдатам. Люди говорили, что они желают смерти всем русским, это тоже меня шокировало. Просто Буча — это фактически район Киева, это не «где-то там».

* * *

— Я живу под Гостомелем, прямо сразу за аэродромом, — рассказывает урбанистка Рая. — У меня три собаки, утром я выехала в поле на машине, выпустила собак, они радостно побежали за мной. И вдруг страшнейший гул — и в небе появляются вертолеты, низко. Это огромное поле, я посредине. А у меня голубая машина с белой мишенью на крыше. И один вертолет отделяется, опускается и наматывает круги надо меня. Я думаю, что он просто из любопытства подлетел посмотреть. Подбегают мои собаки, я их прячу в машину, еду через поле к своему дому, а он летит за мной и закидывает светошумовыми шашками — они не горят, но распространяют дым. И одновременно с этим аэропорт [«Гостомель»] начали бомбить. Завеса дыма, огня. Залетаю домой и не понимаю, что делать. У меня дома две дочки, 11 и 16 лет, и мама в Ирпене. Решаю, что мне надо успокоиться, — а у меня любое чувство трансформируется в действие — и я механически, автоматически сварила борщ. У меня не было ни страха, ни слез, я действовала как робот. 

[Мое] село было оккупировано уже вечером, орки съели мой борщ. У меня в доме стояли кадыровцы, мои соседи открыли им, чтобы они не ломали. Кадыровцы грабили, но никого не били и не убивали. Они выпустили наших соседей, сказали: «Вы лучше уезжайте, села не будет».

* * *

— А у меня окна выходят на дорогу, по которой все едут на Западную Украину, — говорит литературный редактор Зина из Ирпеня. — И как началась эта пробка — так она весь день, ночь. Раз люди бегут — так, может, и мне надо? Ты не понимаешь, что тебе делать, потому что такого в жизни никогда не было. Ты вроде слова эти знаешь, а что они значат — не очень понятно. Кажется, это все понарошку. 

Я взяла рюкзак, плед, выбежала. Встретила соседку, у которой мама лежачая. «А куда ты бежишь?» — «Ну надо же, наверное, куда-то бежать?» — «А мне на работу надо. Война войной, а мне управляющий написал: надо». И она реально красится, собирается и идет на работу — а в городе уже уличные бои. Приходит — естественно, там никого нет. Говорит: «Ну если работу закрыли, видимо, действительно случилось что-то серьезное». 

Для меня самый страшный звук — это «Грады»: шух-шух-шух. И у мужиков начинали руки дрожать, а мы покрывались такими красными пятнами, и воздуха не хватало. У меня начались месячные. А как поменять тампон в погребе, где сидит восемь человек? Это мастерство. Так же как и пописать в литровую баночку.

Одна женщина говорила: «Не волнуйтесь, если придут русские, у меня есть 10 литров горилки, сало. Я с ними договорюсь — они же русские люди!» Мы ее умоляли: «Тетя Алла, ради бога, пожалуйста, не надо ни с кем договариваться! Просто молчите…» Мы ржали, у нас была, наверное, такая защитная реакция. Мы не могли сильно показывать свой страх, потому что у нас дети. Дети нас и спасали. Все думали: убьет — хер с ним, главное, чтобы не покалечило. И вторая была мысль: надо меньше пить, чтобы меньше писать. 

В нашем подъезде парня убили и в соседнем [другого] застрелили. И у брата моего друга убили — он живет в соседнем доме, нес кому-то еду, убили и проехались ему чем-то по голове, тело еле опознали. Брат забирал это тело в мусорном мешке, он порвался, там что-то вывалилось, он уже пах. И у меня в Буче одного друга на улице пристрелили. Оттуда одна дорога, достаточно далеко идти, и они с другом пошли вместе, чтобы не так страшно. И с другом их и положили. Он пропал где-то 5 марта. Вообще, если человек не выходил на связь — это уже навсегда. А он такой был очень верующий и против ЛГБТ. Мне сбросили какой-то паблик, где было написано: «Ой, наконец убрали эту мразь». Я читала, думала: «Какие бывают люди интересные».

А мост на Киев уже взорвали — ни заехать, ни выехать, но я пошла. Вообще, ссыкотно было идти. Думаю: «Надо нож взять». Мама меня до сих пор подкалывает: «Ну ты дурновата? Вот чем бы тебе этот нож помог? Резала бы людей?» Не знаю, мне как-то с ножом спокойнее, в тряпочку замотала. Когда добралась до Киева, брат привез домой к себе, и мне его девушка тоже говорит: «Я тебя никогда такой не видела. Тебе надо в душ». И я поняла, что пахнем мы, люди из погреба, не очень. И когда ночью мы уснули, мы спали втроем на одной кровати — и сирены ж, и у меня тело начинает труситься. И я трусюсь, меня брат обнимает, так и спали.

Я смотрю на соседей — как все постарели. Я думаю: «Ну если соседи — наверное, и я постарела?»

* * *

— Занимаешься чем-то сиюминутным, чтобы не ********* [сойти с ума], — рассказывает Василий, скульптор из Ирпеня. — В одном слое думаешь про продукты, а в другом — что тебя могут убить каждую минуту. Думаешь: «А страшно мне умирать? Да нет, не очень-то». Вот когда самолет пролетает над домом, это очень страшно, потому что это невыносимо громко, а он еще громче становится, заходит низко ****** [кошмарно], его, ***** [блин], видно в деталях.

Позвонили родственники из России. «Ну чего там у вас? У вас ведь тихо?» — «Да какое тихо…» — «Ну ты не переживай. Они будут так, по-военному». Я даже ничего не смог ответить. Ты им рассказываешь, что реально творится, а они тебе словами из телевизора отвечают. Ладно там пропаганда — но это же невежливо, ***** [блин]! Я просто забанил их всех. 

Читаю в телеграме, что завтра эвакуация женщин с детьми на электричке, в девять утра приходите. Надо пользоваться — бензина нет, мосты разбомбили. На вокзал приходим утром — а тут кино про Великую Отечественную: народу куча, вооруженные люди, дети плачут. Вот тут война началась для меня. Когда летает, не так впечатлило. А тут это прямо с тобой, здесь твоя семья. Я ручкой помахал своим деткам, за мостиком, и они ушли. А я думаю: «Увижу ли я их еще когда-нибудь?» Ты как вроде герой фильма какого-то, сколько раз видел, война, эвакуация — и ты внутри этого, не переключишь.

Все время в ожидании самого плохого. Думаешь — что ты будешь делать, если к тебе придут домой? Поискал какое-то оружие, но это смешно все. Попытался устроить убежище в погребе, натаскал туда ковры. Часа три посидели, там сыро, я говорю: «Юля, я **** [плевал], пусть убивают сразу». Ушел в дом, потом Юля приходит: «*** [Блин], там невозможно». На следующий день уже нет ни связи, ни света, сидим, вечереет. Сидит Юля, читает мне Данте вслух, а что-то где-то взрывается. Потом она говорит: «***** [Блин], у соседей дом горит». Горит крыша, мы давай поливочные шланги искать, краники. Подключили шланг — там такая вот струечка [хилая]. Ну так и сгорел, стены только стоят.

Пошли в подвал, там у нас рядом панельки. Я нагреб себе мусор, пенопласт. Лежу в темноте, вспоминаю прожитый день — и вдруг понимаю, что мне так спокойно сейчас! Потому что я точно знаю, что вряд ли что-то такое большое прилетит, что убьет. Оказывается — я не осознавал этого — все эти дни я жил с ощущением того, что в каждую секунду может убить, даже когда спишь. А тут: о ***** [блин], при всем дискомфорте, темно, туалета нет, но понимаешь, что ты в безопасности.

Утром я говорю: «Юля, надо ******** [сваливать]». Она говорит: «А как же коты?» Говорю: «Все, короче, пошли». Она еще позвонила авторитетному своему бабью, посоветовалась. Это родительский дом, целая жизнь, жалко было бросать — сгорит, и все. Я нашел кравчучку мамы покойной. Кошка за пазухой, собака, рюкзачок, идем. Смотрю — а колесо вить-вить, говорю: «Кравчучка не дойдет, там идти километра три». Идем, догоняем мужиков, три мужика чешут: «Из Бучи идем с самого утра». Потом догоняет нас машина, говорит: «Садитесь все в машину!» — «А багажник откроешь?» — «Не знаю, машина не моя, мою вчера разбомбило». И тут страшный взрыв — тогда, видимо, семью и убило, восемь человек, на улице, где нас везли, рядом. 

Сели, приезжаем к мосту. Кто-то кричит: «Там женщина, помогите, помогите!» Бабушка перелезает через высокий отбойник — у нее чемодан, к нему примотан кулечек с едой, там фарш из супермаркета, я такой же покупаю. ***** [Плохо] привязала, он постоянно сваливается. Начинаем ее переволакивать через этот отбойник. И тут же такой крик: «Ложись!» Говорю: «Да киньте уже этот хавчик!»

Все люди бегут, пригибаются, с чемоданами. А там: «Быстрее давайте, обстрел!» Я захожу на доску через речку, а Герда из ошейника **** [бряк] вывернулась — и тикать в пойму! Я бросаю чемодан: «Герда, Герда, девочка моя». А она: да иди ты ***** [к черту] — и по кустам, по кустам мышкает. И тут же — вш-ш-ш-ш-ш, бж-ж-ж — оно стреляет постоянно, вся земля перекорежена, будто перерыли лопатами. И я понял, почему они стреляют, когда вывод гражданских. Речка-то узенькая, и под мостом ***** [много] места, там прячутся военные, их *** [хрен] достанешь. А когда гражданских выводят, они выходят из укрытия, подставляются, и те по ним ****** [херачат]. 

А там конец набережной, плиточка уложена вдоль реки, скульптуры современные стоят. И идет мужик, совершенно спокойно, и с ним собачка рядом. И наши собаки начинают нюхаться. Думаю, меня щас убьют просто, лучше пойду, она пойдет за мной. Тероборона кричит: «Давай-давай!» И тут все такие: «Птичка не наша! Птичка не наша!» — дрон увидели и как начали по нему палить из автоматов, прямо у нас над головой. Ну и Герда совсем ********* [убежала].

Выходим к автобусу, а там англичанка, журналистка: «How are you doing?» А чувак ей: «Да вот только что дунул, так уже лучше. А вы откуда? Из Британии? У вас там легалайз?» И тут прилетает эта ***** [херня], такой, ***** [блин], взрыв! Военный там погиб. Все такие: «Поехали, а? Поехали!» И тут второй взрыв… 

Приехали, нас встретил мой друг Тимофей, накормил борщом, накурил, посмотрели «Пиратов Карибского моря». Какая-то странная жизнь прежняя — люди в Киеве еще не поняли. Я говорю: «********* [Уезжайте], ***** [блин]! Тут гражданские не нужны, создают проблемы только для военных».

Волонтеры

— Два с лишним миллиона человек без единого работающего светофора, — рассказывает волонтер Олег, который развозил продукты по Харькову. — С одного конца города до другого доезжал за 15 минут. Окна открыты, печка на полную, скорость в городе до 130, резко тормозишь, резко разгоняешься. Когда заработали светофоры, я сначала вообще не понимал, как можно стоять. Я должен был или находиться в укрытии, или действовать быстро — либо-либо. Быстро выбежал, прыгнул в машину, помчался. Машину ставить — отдельная технология. Просто так оставить машину на открытой площади нельзя. Лучше с тыльной стороны стены, как можно ближе, но не к окнам, потому что разбитые стекла крышу пробивают, лучше где-то в ложбинке. На остановках не нужно выключать двигатель. 

Если слышны звуки, нужно понять, что это, с какой стороны. Различать, наши выстрелы или чужие. Если это «Грады», понимать, когда серия началась и в какую сторону двигается. Сразу смотреть по сторонам, что рядом, где я могу укрыться. Смотреть на асфальт: если порезан, прошли гусеницы — понять, в какую сторону они поехали, в них могут стрелять. Правило падения должно до инстинкта дойти: у тебя есть полторы секунды. Я стал более внимательным, появилась привычка к внимательному отношению ко всему окружающему. Обычно люди немножко во сне.

* * *

Пока Киев был в осаде, художник Толя развозил еду по блокпостам и импровизированным казармам.

— Началась жизнь сейчас. До войны меня беспокоили какие-то обиды, отсутствие своего жилья, сложные отношения с бывшей женой. Незадолго до войны мы расстались с девушкой, я с утра до вечера это крутил в голове, думал: «А почему так произошло? Что можно было сделать иначе?» Какая-то мишура, которая в один момент стала несущественна. А тут проснулся утром — зашибись. Поел — вкусно. Погода хорошая, не холодно. Хороший день, когда ничего не упало. Сходил в душ, есть горячая вода — вообще замечательно! Я ни о чем не думал, просто ездил. Сегодня я вожу картошку: просто грузишь 20 тонн — и ничего больше. Прошлое пропало, будущее тоже. Обидки из прошлого тоже ушли. «Вот ты меня обижал — я не буду тебе помогать» — сейчас такого вообще нет. Можешь помочь — помогаешь.

Другой художник, Степан, полгода кормил беженцев на вокзале во Львове.

— Мы очень много обнимались. Появилась какая-то потребность тактильного, пропала эта грань, что ты не можешь подойти и потрогать другого человека. Даже можно не говорить ничего. Ты видишь, что люди точно в таком же состоянии. Когда мы готовили, я почему-то знал, что кто-то уже не может: он об этом не говорит, но он безумно устал. И ты без слов говоришь: «Все, окей, хорошо, ты иди отдыхай, я доготовлю». Потом третий к тебе подходит, говорит: «Так, все, давай…»

* * *

Позже в Донбассе мы с моим другом Валей подвозим автостопщика. Парень из Франковска пригнал сюда другу микроавтобус. Друг воюет, а они с одноклассниками скинулись ему на минибас — в него как раз влезает миномет.

— Покупаешь бусик, коптер, и у тебя все есть, — говорит Валя, недавно вернувшийся с фронта. — Приехал, отстрелялся, уехал. В сто раз дешевле танка, а работает отлично.

Сегодня Украина воюет именно так. У каждого батальона есть какой-то волонтер. Сначала это были друзья и жены. Солдат одевают семьи: покупают обмундирование, броник, каску, подсумки, разгрузки, спальники. Все, с кем я говорил, скидывались на амуницию какому-то родственнику. Все постоянно собирают деньги для знакомых ребят на машины, тепловизоры, рации, приборы ночного видения. Никто не ругает государство, что оно не обеспечило, даже в голову такое не приходит.

* * *

Странное последствие войны, сломавшей привычную жизнь, в том, что страна словно увидела саму себя. Люди разрешили себе брать ответственность за что-то неожиданное, вдруг стали совершенно нормально к этому относиться. Десятки, а может, и сотни тысяч людей решили, что будут делать все, что могут, ни у кого не спрашивая. Они возили амуницию на фронт, продукты и лекарства в осажденные города, вывозили беженцев, разносили под обстрелами гуманитарку, сидя в подвалах, шили броники. В первые месяцы войны огромный Харьков, сотни тысяч стариков по спальным районам, выжили исключительно благодаря волонтерам. 

Все перемешалось, границы сломались, люди увидели себя, поверили друг другу, сделали вещи, в которые год назад сами бы не поверили. Я понимаю, что чудеса открытости, братства и взаимопомощи, все хорошее, что я вижу, — оборотная сторона войны, круги на воде. Люди становятся людьми потому, что увидели страшное. Я спрашиваю людей, что такое война, и никто не может мне объяснить. Я вижу ее в их взглядах, но не могу уловить в рассказах. Мне кажется, у людей нет языка, на котором можно рассказать о главном. 

— Ты все спрашиваешь, что я чувствовал, — говорит мне волонтер Олег, который развозил продукты по Харькову. — Знаешь, что мне на самом деле хочется тебе ответить? Да иди ты на *** [хер]!

Обратно Олег везет меня по городу в волонтерском стиле, от которого еще не отвык, — не сбавляя скорости на поворотах, не обращая внимания на полосы. И в этом движении, даже больше чем из рассказов, мне передается состояние, в котором Харьков жил в первые месяцы войны. Ужас, напряжение и свобода.

Добровольцы

24 февраля киевский рекламщик Боря отвез свою семью на польскую границу, после чего пошел добровольцем на фронт. 

— На этой неделе Нестор был со мной, ему семь лет. Я его разбудил, он начал плакать, услышал взрывы: «Пап, я боюсь, пап, я не хочу умирать». Это одно из самых страшных воспоминаний в моей жизни — когда твой сын кричит, что не хочет умирать, а ты слышишь разрывы ракет. ***** [Блин], Россия бьет ракетами по Киеву! Через час моя подруга заехала за нами, мы поехали к моей бывшей жене. Фактически бывшей. Она недалеко живет. Мы забрали ее. В это время я познакомился с ее нынешним парнем — мы познакомились под домом, он ее выводил. Сели в машину и поехали на границу.

Мы обманывали Нестора, что я поеду вместе с ним. Он спал. И недалеко от погранперехода я вышел из машины, вытолкнул себя буквально. Перешел на другую сторону дороги и стал ловить попутку до Киева. Меня подвез один парень, хирург. Он отвез своих на запад и возвращался в Киев, я к нему прилип. Мы заехали в село под [поселком] Макаровом, переночевали у его родственников. Утром в селе уже была колонна из 320 единиц русской бронетехники: у него родственник аутист, он вышел и считал. Они зашли в село через час после того, как мы уехали. В Киеве мой новый друг пошел записываться в часть и взял меня с собой. 

Когда меня первый раз взяли на позиции, я ***** [обалдел]. Было полное ощущение декорации фильма о Второй мировой войне: должны снимать бой, но режиссер еще не дал сигнал. Отрытые в сырой земле, мокрые, очень кривые окопы, наспех сооруженные блиндажи из досок и полиэтилена, перепуганные новобранцы. Какие-то деды-ополченцы, крохотные девочки-санинструкторы, как из фильмов советских. Огромные, сорвавшие голос, рычащие, орущие комбаты. «Катюша», стреляющая над твоей головой. Ежи противотанковые. Генералы в окружении очень хорошо запакованной охраны — в отличие от ополчения. Очень мрачная атмосфера.

— У меня друг, фельдшер, вступил в тероборону, — говорит кардиолог Кирилл. — Организовался медицинский пункт для инструктажа бойцов — сразу какое-то общество. Начали привозить группы, они уже участвовали в боях. Сидели настоящие сельские дядьки, с животом, но он автомат разбирает при тебе за какие-то секунды. Сидели абсолютные хипстеры с модными стрижками, в квадратных черных очках, с руками, которые только клавиатурой занимались, но очень хорошо экипированные. Встали абсолютно все слои населения, но я ни у кого не видел какой-то ненависти, агрессии. Все эти бойцы были поразительно доброжелательны, сердечны. Кажуть: «Доктор, видыйдыть вид окна». Как-то это все благотворно действует. Не было пофигизма — с какой отдачей они старались действительно научиться этому! И общались очень дружно, хотя они знакомы максимум неделю. Банально не было мата. Не чувствовалось, что они хотят кого-то убить, — они хотят кого-то защитить. 

— Я был уверен, что Киев будет захвачен, — говорит рекламщик Боря. — Хочется снизить градус пафоса, чтобы не выглядеть совсем уж ********* [болваном], но я думал, что я погибну или попаду в плен, — но я хотел это сделать в форме украинской армии. В детстве я, наверное, как все мальчики, увлекающиеся историей, очень много читал о Древней Греции. И мне казалось, что это правильно, что в случае наступления войны каждый мужчина берет щит, копье и выходит на защиту города, — а я больше патриот Киева, чем Украины. Я думал, решил и даже многим сказал об этом, чтобы не дать себе возможности слиться. Почему это должны делать другие люди? Чем они хуже или лучше меня?

— Раньше армия — это такой позор, цирк, куда никто не хотел идти, — говорит музыкант Костя. — Какие-то вечно пьяные полудурки, которые могут за бутылку водки противогаз продать. А потом все начало меняться, вдруг среди друзей стало много военных. Мой друг Остап, режиссер, недавно его отпустили, приехал в Киев и монтировал фильм — и потом опять поехал на передовую. Контрабасист Марк Токарь, очень крутой джазовый, авангардный — никогда бы не подумал, что он пойдет воевать. И вот мой друг Ильюха, постановщик, тоже пошел. Постановщики, осветители — это такие бодрые ребята, потому что в кино нужна выносливость, надо иногда трое суток работать, в день вынести три тонны железа туда-обратно. Ильюху контузило, и его иногда кроет, он набухивается, у него клямка падает, он вымачивает какие-то глупости. Когда он пришел с ротации, я его вписал у себя, чтобы он выспался. И он тут провалялся четверо суток в кровати, я ему ходил покупал какие-то таблетки, психолог выписал.

— У нас на блокпосту были сварщик, финансовый директор компании и учитель физики. Он человек интеллигентнейший, добрячок, с детьми всегда так спокойно, вежливо, — рассказывает мой знакомый Егор. — И он говорит: «Ну-у, на Москву хорошо бы ядерную. Украине хорошо бы ядерное оружие иметь, мы слишком мягкотелые, надо жестче, надо теракты». — «Вячеслав Михайлович, да вы что, дорогой, помилуйте, да вы как? Мы же не такие, мы же на стороне добра, у нас другие ценности…» Разные там люди были, но неважно, какая траектория была перед этим, просто вы вдруг оказались в одной лодке, совершили один и тот же выбор, и было ощущение какого-то братства. Дисциплина сама собой поддерживалась, никого не наказывали, никаких унижений, что нужно кому-то что-то говорить, заставлять. Наоборот, все помогают. Хотя говорят, чем дальше от фронта, тем больше фигни. Мне знакомый жалуется: «Не знаю, зачем пошел, стою на блокпосту, мешки охраняю…» Говорит, у них и хамство, и все остальное…

С Егором мы виделись однажды, 24 года назад. Это был крутой, веселый, расслабленный пацан с левого берега, куривший много травы. Теперь мне показалось, что ко мне из подъезда вышел его 50-летний отец — седой, сутулый киевский интеллигент, внимательно заглядывающий в глаза. Наших общих друзей поразило, когда Егор в первые же дни пошел в армию, — казалось, это человек максимально невоенный. То, что такие люди готовы бросить себя в мясорубку, много говорило обо всем.

— А что тебя заставило пойти?

— Сложно сказать, что именно. Я увидел фотографию. В Николаеве убило ребенка — и фотографию матери. Она плачет, ее муж утешает, обнимает колени, она убита горем, молодая девчонка, и это еще как-то снято из коридора. И я понял, что никогда в жизни сотой доли этого горя не испытал. Мать молодая, у которой убили ее ребенка пяти-шести лет, — сейчас это вроде каждый день происходит, а тогда я еще был не готов к такому. Это было одно из таких спрессованных ощущений — что, блин, нет, так нельзя. 

— А ты не боялся погибнуть?

— Я чего-то не думал так. Нас потом построили, сказали: «Ребята, мы выезжаем туда, где опасно. Кто не готов, вы сразу скажите». Из 90 человек один отказался. 

— А что, у солдата спрашивают, пойдет ли он на фронт?

— У нас спрашивали. Заставлять смысла нет, немотивированный человек на нуле — это проблема. 

— А дети у тебя есть?

— Да, сын, ему 22. Он отслужил срочку, ну и я не хотел, чтобы он шел на войну. Мы его спрятали немножко, он живет не по прописке. Честно сказать, может, это был главный мотив: лучше уж пойду я…

* * *

— Первый мой пациент был офицер, — рассказывает Микола, студент мединститута. — Со сквозным ранением, перелом нижней челюсти. На Оболони было столкновение своих со своими же, теробороны с ВСУ — просто не разобрались, не было у них никакой коммуникации между собой. Он в суматохе ничего не понял, был контуженный и единственный, кто выжил из всего подразделения. Но вообще в больнице было скучно, я позвонил другу в часть, говорят: «Да-да, надо, приезжай». Собрал вещи быстренько, у меня такая сумка медицинская, к пациентам катаюсь. Ну там выдали форму, автомат держи, бронежилет, каска. Мы с Петром сразу подошли к нашему начальнику и сказали: «Мы один без другого не работаем». Он такой: «Да-да, не вопрос». В тот момент абсолютно никого не беспокоило, как ты поздороваешься с полковником, пожмешь ему руку или отвернешься, уйдешь. 

И сидим, казалось бы, ничего не предвещало беды. Вечером заходит комбат, говорит: «Так, через четыре часа вылет». То есть само слово «вылет». Я стою, напротив меня сидит Петр, и реально, я вижу, он побледнел. «В два часа ночи собираемся, полный боекомплект». Говорит, летим туда, достает такую большую карту, знаете, как в фильмах, все вещи со стола, разворачивает и пальцем — Черниговская область. А на тот момент еще Киевская была оккупирована, то есть лететь в тыл.

Мы с такими глазами, вещи не собраны, ничего не понятно, эти коробки с медикаментами. Мы же не боевые медики, вообще без понятия, брать аспирин, антибиотик. Приезжаем под Киев на взлет. Три больших грузовых вертолета. У меня сзади вот этот баул — такой здоровый, в клеточку, как сказал старшина, мечта мародеров; спереди большой рюкзак, слева коробка, полностью забитая. Еще автомат на шее, бронежилет и хирургическая сумка моя. Я с этими клумаками такой стою. Взлетаем — смотрим, летит только два вертолета. Один просто загорелся при взлете, и парни еще его толкали, но к такому мы не были готовы.

Летели над русскими позициями, очень низко, реально цепляли дном сосны — чтобы радары нас не видели. Садимся в поле — нас выкидывают в землю, грязь. Из вертолета все просто выкидывается. У нас станковый пулемет, 200 литров бензина — вылетает в меня; я думаю, сейчас он меня просто раздавит! Все вещи в грязи, карематы, спальники. Тут приезжает кто-то. Мы не понимаем, кто они, они не понимают, кто мы. У нас ребята занимают круговую оборону. Смотрим друг на друга. Все уже снимают с предохранителя. Я думаю: «Е-мае…» И тут те поднимают руки, говорят: «Ребята, мы свои, тероборона, мы за вами приехали, забрать». Подъезжают два автобуса, быстро грузятся. Нам звонят: «Нормально долетели?» — «Да». — «Ну а мы едем забирать двухсотого летчика». То есть другой вертолет сбили. Я такой сижу, думаю: «Ребят, вы чего, мне 20 лет…»

* * *

Дядя Веня сидит на дорогом красном мотоцикле, выдающем в нем одесскую любовь к красивой жизни. Все интервью он хвастается и шутит, покоряя меня тем циничным и веселым отношением к себе, для которого требуется завидная храбрость. Он говорит, что его родители «сепары» и что свою сторону баррикад он выбрал в 15. 

— Они расходились, мама говорила: «Забирай, это твой сын!» Она шо делала? Она его провоцировала, шобы он не уходил. А он шо говорил? «Та зачем он мне нужен, пускай живет с мамой!» А мне 15, это девяностые, я говорю: «Мама, папа, удачи!» Я мыл машины, я пытался заработать деньги на каких-то квартирах, я работал закройщиком, я тогда понял, что деньги покупают обстоятельства. Но бедность не порок, порок — бедность души! С моими родственниками так и получилось. Я говорю: «Вы все говно, потому что вы все время жалуетесь!» Люди в Одессе пытаются мне объяснить, почему они не пошли на войну. Та мне неинтересно! Я не хочу слушать бесполезные разговоры. Вот вам номер карточки, там каждый месяц собирают — и не идите на войну. 

— А ты как решил, что пойдешь?

— 24-го числа. В пять утра у нас рядом прилетела ракета. Я встал, включил свет, смотрю: люди суетятся. Жена мне говорит: «Ты можешь тише просыпаться?» Я пошел, сделал кофеечек, ей, себе, говорю: «Собирайся». Я уже знал, что я пойду; я вообще за неделю уже чувствовал, что война будет. И когда она настала — это просто выход эмоциям. То есть ты напряжен-напряжен — и фу, все понятно. Говорю жене: «Я поеду на работу, а там по обстоятельствам». На работе закрыл все, клиентам машины выгнал, ключи оставил своим механикам. 

Потом звоню: «Тань, встретиться не получится…» Она убежала в Днепр к родителям. Потом приехал с фронта, звоню. Она: «Я тебе не верю, ты не сделал ничего для моей безопасности. С тобой все понятно, война расставила все на свои места» — и положила трубку. Я пригнал в Днепр, звоню ей: «Делай кофе». — «В смысле кофе?» Говорю: «Ты сидела дома, хоть одна ракета прилетела в дом? Когда ты шла пешком на станцию, когда ты сидела на вокзале и была воздушная тревога, выключили свет, когда ты ехала на поезде, и три раза он останавливался, поезд не задело? Так вот, я и сотни тысяч таких, как я, сделали это. Ты моя жена, ты едешь домой. Ну или ты не едешь домой…» Сели и уехали. У кого-то хлеб черствый, а у кого-то бриллианты мелкие.

— А из чего для тебя состояло решение идти?

— Наверное, из всей предыдущей жизни. Потому что много-много было принято правильных и неправильных решений за мою жизнь. Я два раза терял бизнес. Правильно я тогда выбирал? Не знаю, у меня не получается взвесить каждый шаг, потому что когда взвешиваешь, то делаешь неправильно. Понравилась женщина — знакомься с ней. Просто утром я знал, что пойду. Если интуиция говорит «не иди» — так я не пойду. А если молчит — значит, решение принято правильно. Но мы узнаем только в конце.

Любовь

Когда началась война, мой друг Валя влюбился. У него уже была девушка, они прожили вместе семь лет, но с начала войны они почти не виделись. Когда Валя сказал ей, что идет в тероборону, Маша никак не отреагировала, и это его обидело. «Ну ок, хочешь — иди». Он чувствовал, что непонимание, незаметно зревшее между ними уже пару лет, вылилось во что-то очевидное. Маша не разделяла его чувство, что им надо что-то делать, и просто занималась своими делами. Он бегал по друзьям, искал амуницию, у него не было ни броника, ни спальника, ни термобелья. 

К Лиле он приехал за касками — каким-то образом у нее оказалось две каски, в те дни в Киеве все было перемешано. Они познакомились несколько месяцев назад, но не общались, а сейчас он сразу почувствовал контакт, захотелось ей снова написать. Он написал Лиле, она ответила, что очень рада, они стали взахлеб писать друг другу, как бывает в начале влюбленности. Если бы не война, Валя бы мучился совестью, думал, что поступает плохо. Но сейчас сил на это не было. Обстановка была безнадежная, было понятно, что они идут на верную смерть. Он чувствовал, что не может не идти вслед за этими чувствами. А если он последний раз в жизни влюбился? Как он может это не проявить? Все стало проще, без прокрастинации и предрассудков. Раньше он не мог найти слова, думал, как поступить, с какой стороны зайти, насколько это будет корректно, как будет трактоваться. Теперь он просто пришел к Лиле и сказал, что любит ее. Она сказала, что тоже. 

Первую неделю, пока его не отправили на фронт, он стоял с автоматом на блокпосту в Киеве и больше думал о ней, а не о том, что происходит. Лиля в это время, совершив чудо, нашла ему броник: купить бронежилет в Киеве в те дни нельзя было ни за какие деньги, но она добыла. Она оторвала от него нитку и завязала себе на запястье, чтобы хранить Валю от смерти. У его автомата не было ремня, Лиля отцепила ему свой, и неделю Валя стоял на посту с автоматом на ремешке от женской сумочки. Если выдавалась пара часов, когда не надо было стоять, Валя бежал к ней, плюя на комендантский час и рискуя быть застреленным каким-нибудь патрулем. Он постоянно чувствовал ее мысли и поддержку, и ему не было страшно.

Самое ужасное на войне — ожидание отправки на передовую. За эти 10 дней Валя извелся: «Завтра, завтра, завтра». Наконец их построили, приехал генерал, приехал поп — словно их и впрямь посылают на смерть. Кто-то сказал патриотическую речь. «Блин, подписался на свою голову!» — думал Валя. Генерал ходил вдоль строя. «Кто воевал?» Пара рук. «А кто служил?» Еще пара рук. Генерал вздохнул. Настроение у всех было такое, что шансов нет, но идти надо. Ни нормальной экипировки, ни броника. И в этот момент он заметил Лилю, которая привезла ему бронежилет. Она стояла в отдалении и плакала, глядя на неровный строй этих мужчин.

Через неделю на передовой, перебирая вещи, Валя нашел смятую записку, которую Лиля спрятала для него в подсумке. Там было о ее желаниях и планах на будущее. Телефоны у них были выключены весь месяц: русские по телефонам наводят ракеты. Все это время Лиля писала ему письма на телефон: «Я пишу, знаю, что ты не читаешь, но все равно пишу». Она писала, что жалеет, что у нее есть только две его фотографии — слишком мало, чтобы понять его. Писала, что она не может выразить своих чувств, что понимает, как убоги слова «я думаю о тебе», но в них, «как в бульонном кубике», сконцентрировано, сублимировано так много того, что она хотела бы сказать.

Когда Валю контузило и он лежал в госпитале, то думал только о том, чтобы скорее вернуться к пацанам. Но когда его выписали, их уже перебросили на восток. Он решил, что поедет со следующей оказией, и погрузился в Лилины объятия. Но любовь так закрутила, что вырываться из них ему совсем не хотелось. Тем более что вскоре их часть расформировали, несколько ребят погибло и возвращаться было уже некуда.

Выйдя из госпиталя, он пришел к Маше и все ей рассказал. К его изумлению, оказалось, что она чувствовала то же самое, что он. Когда началась война, она видела, что ему нет до нее дела, не чувствовала никакого внимания и поддержки. Ему казалось, что ей все безразлично, а оказалось, что она в тот момент была в ужасе и отчаянии. Он ушел, ничего не сказав, а теперь совсем бросает ее, после стольких лет. «Ты забрал всю мою молодость. Мне 37 лет, кому я нужна?» Валя видел, что она в депрессии, и ничего не понимал.

Он начал волонтерить, возить военным амуницию. В один из дней, когда он должен был везти пацанам броники, Валя зашел к Лиле и сказал, что не сможет остаться, у него есть только час. «Ну если у тебя есть 300 долларов, ты можешь остаться на час», — ответила Лиля. Она резко реагировала на его отлучки, на упоминания о Маше, Валя видел, что ее колбасит. В один день Лиля сказала ему, что боится, что беременна. Наутро мы с ним уехали в Донбасс. Там Валя получил от Лили письмо, что она хочет расстаться. «Блин, я не понимаю, как можно убивать близость просто так? Ради чего?» Он рвался в Киев, чтобы поговорить. Мы погнали назад, но на обратном пути я прочел про бомбардировку Кременчуга и свернул с трассы. Валя сник, но не протестовал. Через несколько дней я спросил его, удалось ли объясниться с Лилей. «Да все, ушла она», — сказал он грустно.

* * *

Убежав с детьми из оккупированной Бучи, Яна вписалась в квартиру своего бойфренда. Они познакомились на совещании, и, хотя у него была пафосная должность в МИДе, он был очень милый — остроумный, образованный, интеллигентный, много знающий. К началу войны они встречались уже около года и планировали пожениться. «Он был идеальным мужчиной».

— Когда тебе за 40, то и отношения ты выбираешь спокойные. Я очень хотела семью, мечтала о доме, о том, чтобы печь хлеб во дворе, варить на всех борщ, чтобы приходили родные — мои дети, его дети, вокруг бегали бы собаки. Даже, если быть совсем откровенной, я думала «классный, статусный человек», где «статусный» было важным словом. Я не буду, как дура, с тремя детьми, у меня будет мужик, и мы вместе будем жарить мясо во дворе нашего дома. Но я хотела еще немножко посмотреть, поэтому мы не жили вместе, только встречались, путешествовали. 

С первого дня Яна бросилась волонтерить, подпольными путями доставлять еду в оккупированные села и координировала бесконечные цепочки…

Бойфренд глядел на Янину беготню иронично. Он сидел на удаленке, работал по 10 минут в день, лежал на диване, смотрел сериал. Он был большим патриотом Украины и прекрасно знал язык, но говорил, что и без него хватает кому воевать. Он обижался, что она не обращает на него внимания, и считал, что сейчас самое время просто побыть вдвоем: «Яночка, ну что ты опять занимаешься своим, давай посмотрим фильм? Раз есть такая возможность…» Она не понимала, шутит он или серьезно.

Она уже несколько недель ходила в том же голубом комбезе, в котором бежала из дома. Все эти недели, слившиеся в один день, она почти не спала и чувствовала себя как зомби. Ее любимый глядел на нее скептически: «Боже, что на тебе надето? Ты не могла бы купить себе хотя бы платье?» До этого они не жили вместе, виделись в основном на свиданиях и в путешествиях. Вся ее одежда осталась в Буче, она только купила себе хлопковые трусы в сердечко. Бойфренд расхохотался: «Яна, что это?! Мы что, 20 лет женаты?» И произнес веселый спич о том, что женщина, если она не в окопе, должна носить кружевное белье и быть всегда желанной, а не заниматься херней и волонтерством. 

В один из дней Яна увидела, что бойфренд, собираясь в супермаркет за макаронами, надевает военную форму — ее выдали сотрудникам министерства. 

— А зачем ты ее надеваешь? 

— Ну в стране же война… — улыбнулся он.

Тут Яна с облегчением собрала чемодан и ушла.

* * *

За несколько недель в Украине я уже слышал много историй про развалы семей и отношений. «Невестка моя выехала в Польшу с детьми — все, возвращаться не собирается, — говорит мужик на рынке в Краматорске. — Сразу там себе мужика нашла, сразу. Сыну сказала: не жди». Война, как ураган, за один день сломала все, что могло сломаться. Все сложные конструкции, которые люди годами не могли изменить, разлетелись, как солома. И ничего с этим нельзя сделать. 

— У меня была герлфренд, — рассказывает рекламщик Боря. — Когда я вернулся и вступил в тероборону, по Киеву ******* [фигачили] ракетами. Она сидела в подвале своего дома и плакала. Я попросил своего ближайшего друга ее забрать и отвезти к семье наших друзей в Черкасскую область. Мы уже расстались — она меня упрекнула в том, что мужчины поделились на две части: кто-то заботится о своих близких, а кто-то решил заботиться о стране. 

Когда нас стали отпускать в отгулы, я гулял по Киеву и плакал на улицах от ощущения, что я могу их никогда не увидеть. У меня там с каждым домом, перекрестком связаны какие-то воспоминания. Я шел мимо кафе, в которое ходил со своим сыном годами, где нас официанты знали по имени, мимо улочек, где мы с ним были. Я просто очень люблю сына, у меня самые сильные эмоции связаны с ним. Мы часто говорим по видеосвязи, но я не умею говорить по видеосвязи. Не знаю, о чем с ним поговорить. Мне не хватает возможности его обнять, пойти с ним куда-то. 

Ну и обстановка тут чрезвычайно стрессовая для меня, я же белоручка, столичный хлыщ. Сын где-то далеко, в другой стране. Закрылось агентство, в котором я работал. Друзья разъехались, я боюсь, что очень многие останутся там. В какой-то момент показалось, что не осталось ничего из прошлой жизни. Я был ею не очень-то доволен, как все, наверное, — но все равно по ней скучаю. 

Но тут я со своим другом-хирургом Валерой, так что нельзя сказать, что я по-настоящему одинок. С того момента как он меня подобрал на дороге, мы все время вместе, спим фактически вместе. Спали под одним столом на базе ТрО на случай бомбардировки, чтобы стеклами не посекло, где-то на спальниках рядом, сейчас наши кровати рядом. Он моложе на 10 лет, ему 30. Мне с ним нормально, иногда даже хорошо, плохо еще не было. Мы вещами меняемся, у нас один размер ноги, носим одежду друг друга. Он пробивает какую-то волонтерскую помощь, снаряжение на двоих. На войне это на самом деле очень важно — найти своего.

* * *

Перед поездкой в Харьков мне дают телефон какого-то человека. Тот, кто дает, его не знает, но говорит, что он поможет. Из поезда я звоню абсолютно незнакомому чуваку, тот говорит, что встретит меня на вокзале и отвезет в квартиру, где я буду ночевать. О деньгах речь не идет.

Меня встречает серьезный парень лет тридцати пяти и везет ночевать к себе. По дороге Гриша рассказывает, что он бизнесмен, у него обувной цех. В начале войны он вывез жену с дочкой в безопасное место и вернулся в военный Харьков волонтерить. 

— В каком хабе?

— Не, я сам по себе, я ж предприниматель. Мне организовать себя, людей не проблема. У меня была координатор-девочка и пара ребят, которые в Полтаве ходили по аптекам. А тут одна аптека работала, там очереди стояли на полдня. Там покупали, сюда привозили. Попутно покупал хлеб, кому-то гречки, кому-то рис. 

До этого я только слышал слова «убитый», «раненый», не представлял, как это. Первое, что я увидел, — два пальца на асфальте лежали и какая-то часть кишечника. Люди стояли за гуманитарной помощью на почте, и прилетело прямо в очередь. Эти пальцы — самое жуткое впечатление, [которое] у меня было. Я думал: «Мне страшно, но пацанам, которые там воюют, еще страшнее». 

Когда я первый раз выехал в Полтаву, я понял, что две недели не мылся, не раздевался ни разу и даже не думал об этом. Приезжаешь — там тихо, ничего не взрывается. Люди спокойно ходят по улицам. Я час мог в одну точку смотреть. 

Гриша привозит меня домой, мы поднимаемся пешком на какой-то высокий этаж, он включает фонарик на телефоне и кладет на стол, чтобы мы могли поесть: в Харькове светомаскировка. Огромный город за окном стоит совершенно темный, над ним — яркие звезды. Гриша достает из холодильника свой ужин на одного и делит пополам. За ужином он рассказывает, что во время войны расстался с женой.

— Она сказала, что все мужчины в такой ситуации находятся со своими женами. Я пытался говорить, что не все, кто бы тогда воевал?

Я когда звоню, она сразу включает видеосвязь и дает дочку, даже не здоровается со мной. На самом деле это непонимание давно у нас, мы много лет пытались развестись, за это время у нас успела родиться дочка. Развал у нас, конечно, произошел из-за войны. Она меня совсем не понимает, что мне тоже тут нелегко. Я могу начать плакать ни с того ни с сего — какую-нибудь песню услышу. Знаешь, я запомнил людей, которых видел в госпитале. Там была женщина, которой мозг задело осколком. Она рукой мяла мячик — эта одна функция, какая у нее осталась. Возле нее стояли папа, сестра, а она превратилась в овощ. Этой женщине было 40 с копейками, но ее жизнь закончилась. И стоит ее сестра, плачет, смотрит тебе в глаза, ищет какого-то сострадания. Даже трупы легче переносить. Я не понимаю людей, которые могут хотеть войны хоть как-нибудь…

— Жена не могла тебя в этом понять?

— Может, это какая-то обида накопилась у нее. Они были в безопасности, я давал деньги, но она считала, что я ее бросил. Недавно, когда тут были сильные взрывы, она написала, спросила, как дела, сказала, что ей там тяжело, в Венгрии, что она там выживает. 

Гриша кладет меня в чулан, где обычно спит сам. Тут безопаснее — правило второй стены. Это выражение в Украине теперь знает любой ребенок: нужно, чтобы от взрыва вас отделяла не одна стена, а две. Первая примет на себя силу взрыва и может разрушиться, а вторая защитит, поэтому люди ночуют в коридорах и подсобках. Сам Гриша ложится на кровати в комнате. Засыпая, слышу, как он говорит по телефону с дочкой.

— Пап, ты маму любишь?

— Не знаю…

— Ну ты маму любишь?

— Не знаю, милая. А что?

— Что ты все время повторяешь «не знаю»! 

На другой вечер я слышу, как Гриша, стоя в балконном проеме и глядя на темный город, вполголоса с кем-то говорит той глубокой, доверительной интонацией, какая бывает в начале отношений, когда так интересно всем делиться и все обсуждать.

Харьков

Украина восточнее Киева кажется безлюдной. Тихие станции, деревни — ни людей, ни машин, ни дымков. За семь часов из окна поезда в Харьков я увидел человек двадцать. Изредка — старик на велосипеде, собака да женщины в желтых жилетках на пустых переездах.

Но поезд полон: как только русских отогнали от Харькова, народ потянулся обратно. Рядом со мной сидит трехлетняя девочка. Ее мать звонит отцу, который где-то служит, и дает трубку дочке:

— Приветик. Мне купили сосиску и пюрешку. Я откусила кусок сосиски, съела пюрешку и пила воду.

— Все, Коль, она уже балуется!

— Нет, я е-ем! 

— Да-да, побудем у родителей, пока сирены не закончатся. 

Рядом с вокзалом — район старинных двухэтажных домов. На месте одного из них — груда кирпичей и ломаных балок, стоит стена с квадратами обоев, оставшимися от разных комнат. Напротив на газончике сидит на стуле мужик в майке, трениках и зимних сапогах. Лицо как у рака, в руке — бутылка мартини. Улыбка у мужика расслабленная и отрешенная, как у олимпийского чемпиона на финише, он полностью здесь и сейчас, это шок. 

Вокруг мужика сменяющаяся толпа зевак, мальчишки:

— А что, дядь, бомба? А сфоткаться можно? А кто погиб? 

Мужик по десятому разу рассказывает, как ночью, когда они с женой ложились спать, в его дом прилетела крылатая ракета.

— Звука не слышали, просто раз — лежим под обломками. Пришли в сознание — живые. Одна рука у меня шевелилась, стал как-то откапываться. И чувствую — что-то в руке знакомое, а это телефон! 

Рядом с мужиком лежат носки, рубашки и еще какие-то странные подарки, принесенные соседями. Приходит его мать, включается в рассказ.

— Сначала побежали к военным. Говорю им: «Помогите, из-за вас же прилетело!» Они, суки, вышли, поглядели и ушли. Они должны были первые выбежать сюда, это же на них летело!

Напротив руин — какое-то вэсэушное учреждение, модные накачанные вояки действительно не обращают на гражданских никакого внимания, словно космодесант из другой реальности.

— Ладно, мать, главное, чтобы бухло было, — улыбается мужик. 

За два месяца я видел множество «прилетов» в мирные здания. Иногда, как в этом случае, русские промазали всего метров на двадцать. В ту же ночь в Харькове другая ракета вырыла девятиметровую яму во дворе школы — в паре сотен метров была воинская часть, заброшенная с советских времен. Позже в Кременчуге я видел, как ракета прилетела в торговый центр, находившийся метрах в четырехстах от завода, который был ее целью. 

Но в половине случаев, которые я вижу, понять, куда целились, вообще не получается. Разнесли шесть домов посреди какого-то села в степи под Одессой, влепили в пятиэтажку в Николаеве, где вокруг одни хрущобы, или в такой же двор в Краматорске, взорвали детский санаторий и девятиэтажку в Сергеевке, курортном городке на море. Вокруг — ни военных, ни заводов, десятки убитых, оторванные руки и головы, мертвые дети. Я говорю о «высокоточных» крылатых ракетах, которые летают над всей Украиной, а не об артиллерии, обстреливающей прифронтовые города. Та просто лепит куда попало.

* * *

Каждое утро в Киеве, открыв телегу, я видел новость вроде «Ночью российские войска нанесли удар по Харькову, шесть человек погибли» и сразу скроллил дальше. От этих людей оставалась только цифра шесть, которая забывалась через пару минут. 

Раненых и убитых увозят очень быстро. Обычно уже к вечеру коммунальщики расчищают улицу от завалов и заколачивают выбитые окна листами ОСБ — отлично насобачились за полгода. В город вернулась половина населения, миллион человек. Он выглядит очень аккуратно, на площадях высажены тюльпаны, ходит транспорт. Все это довольно фантастично — течет жизнь, несколько раз в день сопровождаемая взрывами, на которые никто не реагирует. Типа: ну да, бомбят, а что, не везде так?

Человек, которого я вижу впервые в жизни и с которым даже нет общих знакомых, дает мне ключи от чьей-то квартиры в центре. Там я теперь живу. Два раза в неделю, просыпаясь, я слышу под окнами гомон огромной толпы. На площади — очередь за гуманитаркой, пара тысяч человек. Люди приходят с раннего утра, а некоторые занимают место в очереди с вечера и ночуют в сквере на лавочках. Из магазинов работают только редкие супермаркеты (их зачем-то время от времени бомбят, при мне разбомбили два, «Класс» и «Восторг»). По улицам идешь мимо бесконечного ряда пустых витрин, экономика парализована, миллионный город живет за счет гуманитарки.

Я хожу в толпе, расспрашивая людей про их положение. Все безработные, вместо работы каждый день едут в какой-то район, где раздают помощь, и встают в очередь. «Вчера взяла гречку и сгущенку…» Волонтеры с бешеной скоростью суют людям в руки по две банки — тушенка и какие-то кабачки в собственной икре. Гуманитарка из Польши.

Интеллигентный чувак, инженер по образованию, весело, беззлобно и ничуть не шифруясь от окружающих говорит, что ждет русские танки. 

— Ну да, я «ватник», я, вообще-то, за все, что происходит. Я хочу, чтобы нас захватили уже. Почему? Ну потому что вся эта Европа — там внешне хорошо, картинка красивая, слова они правильные говорят, но это же все ложь, чтобы людям голову заморочить. О справедливости там никто не думает. А в России говорить красиво не умеют, но по крайней мере честно…

— Слушай, я вот жил и в России, и в Германии. Ну и Германия — несравнимо более социалистическая страна.

К нам поворачивается худой мужик, стоящий впереди нас, и начинает кричать: «Социализм?! А чего плохого? ГУЛАГ вы там видели?!»

Этот дядька вообще не понял, о чем я говорю, просто услышал слово «социализм» и сорвался с пол-оборота. Подозреваю, что в этой очереди они вовсе не одиноки. Мы долго говорим с инженером, и я начинаю понимать «сепаров». Они считают, что Россия — это СССР и там социализм. Умом они, может, и понимают, что все не совсем так, но сердцем в это верят. А капитализм прочно ассоциируется у них с Украиной. Они думают, что тут все испортилось, а там осталось как было. 

Меня посещает злая мысль: волонтеры, которые кормят этот город, — украиномовные патриоты, а вы только Запад ругать умеете, стоя в очереди за польской гуманитаркой. 

— А тебя не смущает, что Россия бомбит Харьков?

— А кто вынудил-то?

Про власти в Киеве он все понимает — вранье, коррупция. А все, что тут пишут про Россию, считает клеветой и передергиванием. 

— Пойми, чувак, ты просто себя обманываешь, — говорю я ему. — В России нет ничего похожего на социальную справедливость. Там половиной собственности в стране владеют три процента населения, там платное образование, запрещены профсоюзы, рабочих сажают за забастовки…

Когда я произношу это, инженер прячет глаза. Я вижу, что если он сейчас согласится с этим, то не будет знать, как дальше жить.

* * *

— Вон у Костика отца убило, спроси его.

Костя — худой 40-летний мужик, слесарь с плиточного завода. 

— Можешь рассказать про отца?

— Та а шо рассказать?

— Ну как он погиб.

Костя затягивается и, глядя в пространство, равнодушно говорит: 

— Я их отправил на Лысую Гору [район Харькова]. Там люди вообще не понимали, шо война. В магазин заходишь, там все улыбаются, дети везде гуляют. Ну он вышел на улицу покурить. Сидит, подходит к нему соседка, говорит: «Миш, пошли, говорит, купим, там селедку привезли». — «Ну сейчас я докурю, присядь, пойдем купим». — «Да я пошла потихонечку, догоняй». Она только за угол дома — и тут прилетело. Позвонила мама, говорит: «Папку убило, лежит возле подъезда». Я говорю: «Может, живой? Выйди посмотри». — «Заклинило дверь». Ну соседи помогли выбраться. Я приехал, он еще был под подъездом, весь в осколках. Не знаю, шо еще рассказывать.

Я растерян. Я был готов к слезам, но Костя говорит так, словно у него белье с балкона улетело. Я не понимаю, что спросить.

— А когда война началась, ты где был?

— Хотел пойти покурить. Подхожу к окну, смотрю: огненный шар перед глазами, я только убрал голову — вылетает пластиковое окно вместе с рамой. Смотрю: шестнадцатиэтажка, метров пятьдесят до нее, нету трех этажей — шестнадцатого, пятнадцатого и четырнадцатого. Выхожу — соседи лежат в тамбуре, вся семья. Я говорю: «Может, будем спускаться?» — «Та надо». Ну сидели в крохотном подвале, 16 человек, спали сидя. Ходили по подъезду, снимали двери, сносили в подвал, подкладывали под них кирпичи и на них спали. Детей человек восемь-девять было. Собирали воду: днем крыша таяла, на ней есть варили. Первое время поднимались домой, готовили. Но потом началось хуже-хуже: в шесть утра только добегаешь до второго этажа — обстрел, дом ходит ходуном. Стало затапливать квартиры.

— А почему не уезжали?!

— Тридцать лет прожили там, — отвечает Костя бесстрастно, словно происходящее кажется ему не более странным, чем вся его жизнь. 

— А ты можешь про отца рассказать? Что он за человек был?

— Работал водителем — Харьковский мясокомбинат, в такси, потом на конфетной фабрике, где центральный рынок. Никогда не прогуливал, 39 температура — он идет. «Пап, говорю, война, какая работа…» — «Та шо ты прикалываешься, какая война». — «Па, ракеты повезли». — «Та шо ты, может, это атомные бомбы?» Не верил человек до последнего. Не знаю, шо больше рассказать…

— Какие-то воспоминания?

— Как бы добрый был, никому плохого не делал. 

— Может, сценки какие-то помнишь?

— Да какие сценки. Отдыхали раньше, постоянно ездили. Научил раков ловить, могу нырять целый день.

— А чем он интересовался?

— Грибы, раки, рыбалка. 

— А разговоры у вас были?

— Он чувствовал перед смертью, что умрет. У него брат в Москве родной, он ему каждый день звонил и говорил: «Скоро меня не будет».

— А что брат?

— «Ничего, держитесь», — говорит. Люди же ж не понимают, шо происходит.

— А мать твоя как?

— Нормально. 

— Что говорит про отца?

— Не верила месяц, может. Говорит: «Не надо ему было курить…»

* * *

С Толей, мелким бизнесменом, мы познакомились на вечере [поэта Сергея] Жадана, который читал в парикмахерской стихи. Мы с Толей сидим на ступеньках — он рассказывает про фронт, с которого недавно вернулся. Из дверей выглядывает парикмахер Рома: «Ребят, пойдемте поедим!» 

Когда мы заходим, Рома раскладывает из скороварки курицу с картошкой и разливает по стопкам самогон. Объясняет, что часто ночует в парикмахерской, чтобы не спешить до комендантского часа: в Харькове он очень серьезный. Ромино радушие, двое его старых друзей, импровизированный ужин, старые пластинки: ДДТ, группа «Зодиак», книжки об «Аквариуме» и «Аукцыоне» на полке — все очень уютно. Они говорят про баню на даче у своего друга, куда они до войны ездили по воскресеньям.

— А мы, кстати, не пили, — говорит Толя, — просто парились, пили чай с перцем, слушали рок. 

— А сейчас не ездите?

— А теперь бани нет, там все разграбили, сожгли. И отца у него застрелили, и собаку.

Толя говорит это буднично, как очевидное. И в этот момент я осознаю, что никто из них не знает, откуда я.

* * *

Накануне моего первого приезда в Харьков русская артиллерия обстреляла район метро «Ботанический сад» и «23 августа». Погибли девять человек, в том числе пятимесячный ребенок. Тело младенца долго не могли найти. Я приезжаю на «23 августа». Райончик так себе — все родное до тошноты: пэтэушные общаги, бухие с утра граждане, гаражи, пацаны с пивасиком, ужасный музон из машины. 

Снаряд разорвался перед пятиэтажкой, все окна выбиты, в квартирах все перемешано. У подъезда нахожу семью, которая нашла ребенка. Женщина с испуганным взглядом и мужчина слегка тюремного вида.

— Мы выбежали из подъезда, — говорит мужчина. — Потому что дымяра из всех окон повалил. И баба навстречу бежит, вся в кровище: «Где ребенок? Где ребенок?» Потом начали выгребать стекла, а мужики забивали рядом кафе, я говорю: «Забейте мне второй этаж?» Лестницу поставил, наверх залажу, на козырек подъезда. Гляжу: кукла лежит, рядом же девочка, у наших соседей. А потом вижу: кровь течет, маленькие пальчики, меня аж затрусило, не хочу ничего…

Я еду в больницу, куда отвезли мать ребенка. В отделении мне говорят, что разговаривать с ранеными нельзя. Иду к главрачу. В большом кабинете сидит рыба с холодными глазами.

— Все интервью только через официальный запрос.

— То есть, если пришлем запрос, пустите? 

— Нет, нужно будет разрешение от губернатора. 

— Если его получу, пустите? 

— Нет, нужно будет еще разрешение от военных. 

— Вот моя аккредитация ВСУ. 

— Нет, нужно специальное разрешение. 

— С ним пустите?

— Нет, все интервью только за территорией больницы.

— Так можно я просто зайду и попрошу человека выйти со мной за забор?

— Я же вам сказала, что нельзя.

Захожу в кабинет завотделением. Он, кажется, абсолютно выгорел, разговаривает, не поднимая головы.

— Нельзя. Только с разрешения губернатора.

— Но почему?!

Завотделеним поднимает на меня глаза:

— Потому что они не хотят, чтобы о войне нормально писали. Выйдите. Ждите в коридоре. 

Через пять минут он молча приносит мне бумажку с телефоном. Даша, я нахожу ее в телеге, на фотке — красивая блондинка. Я спрашиваю, можем ли мы поговорить, она перезванивает и спокойно говорит: «Да, я хочу дать интервью».

— Во время начала страха мы прятались в подвале, потом перебрались в Полтаву. Но было более-менее тихо, и мы вернулись [в Харьков]. Да, был недостаток денег, а знакомая предложила мне работу в парикмахерской. Пытались как-то начать жить. Мы считали себя такими классными, что вопреки войне мы работаем, делаем мир красивее. 

В тот день мне муж звонил из дома: «Ты доберешься сама или тебя забрать?» Была погода плохая, ветер сильный, и бахало. Я спрашиваю: «У тебя там громко? Я могу добраться сама, но я одета холодно». Он в секунду сказал, что приедет, и приехал через 20 минут. А взрывы уже были громкие, и он прибежал с малышом с машины к нам в офис. И тут прилетело прямо к нам на второй этаж, у нас вылетели все окна, все посыпалось, попадало сверху, но никто не пострадал. Малыш очень плакал, ушки, наверное, сильно болели, у нас всех, наверное, была контузия. Мы выбежали, потому что там находиться было страшно. 

Я всегда корректировала мужа, мы решали вместе всегда, а в этот момент я положилась на него полностью. Рядом был магазинчик в подвале, мы пытались спрятаться на лестнице. Девочка-клиентка очень трусилась. Он сразу увидел, что я хочу ее успокоить, сказал: «Давай малыша». Я обняла ее очень сильно, крепко. Она меня обняла так, как никогда в жизни меня не обнимали.

Дальше можно было пойти либо направо — подъезды, либо налево — балконы и дорога. И мой муж пошел налево, я пошла за ним. И когда он шел со стороны балконов, я повернулась — и в этот момент произошел второй «прилет». Меня привалило, у меня текла кровь, я думала, я сейчас умру. Я поворачиваюсь — и в четырех шагах от меня лежит тело, черное. Вижу, что это мой муж, который лежит без шорт, тапок, трусов, в кофте и футболке. Булькает кровь со рта. Я пытаюсь его перевернуть — он обратно падает туда же. Его рука падает, она сломана, ее потом скотчем приматывали. В этот момент я вспоминаю: «Где Петя! Где малыш!» Я не вижу, я не слышу крика, плача его. Смотрю по сторонам и вижу, что клиентка на обочине лежит скрученная, свернута не как живот болит, а в другую сторону. Рядом рюкзак и мужа тапок. Я понимаю, что их больше нет. 

И продолжаются взрывы. Подбежали мальчики, сказали, нужно прятаться. И я просто машинально иду за ними, говорю: «Муж, ребенок, я не знаю, где он, мне нужно вернуться». Но иду. Они спустили нас в подвальное помещение, там я пробыла минут двадцать. Я просилась, чтобы меня выпустили, чтобы я нашла сына. И потом приехала скорая и забрала меня. И только через четыре часа мне сказали, что моего сына нашли на козырьке подъезда. Я рассказываю это сейчас даже без таблеток.

Девушка говорит спокойно, как дают показания в суде. Ей сейчас неважно, кто ее слушает, она говорит все это человечеству.

— Сынок был потрясающим, спокойным, его муж называл Директор, потому что он такой важный, серьезный, ему на все внимательно нужно было смотреть. Его нужно было носить лицом не к себе, а чтобы он все видел. Он ко всем шел на руки, он был таким золотым… 

Девушка в трансе, она говорит это все, потому что ей нельзя молчать.

— Всю эту ночь Вова мне снился, мы о чем-то говорили, я просто побыла с ним всю ночь, я чувствовала, как он обнимает меня. Я просыпаюсь, понимаю, что это все сон, закрываю глаза, хочу, чтобы он еще немножечко приснился мне, но все, я проснулась. Эти сны меня успокаивают. 

Мне идут переводы от людей, мама говорит, перестань тратить так деньги, а я так хочу всем помочь. Моя тетя в положении на четвертом месяце, у нее будет девочка, я пошла купила ей много вкусняшек, каких-то ярких игрушечек. Думала, может, ее сыну нужен телефон. Мы поехали покупать пацанам ЗСУ одежду, я очень сильно хочу помогать, я же не просто так осталась жива. Я поддерживаю дочь друга, который умер, поддерживаю его жену…

Девушка замолкает. Я понимаю, что она в психозе. И ей сейчас необходимо что-то делать, помогать кому угодно, исправить хоть что-нибудь.

— Осталась у меня машина, которую он называл бусинкой, он за ней очень ухаживал, говорил, что я свинюшка, которая бросает стики в сторону двери. Я теперь буду за ней ухаживать, она будет всегда со мной, пускай она будет рухлядью. Его фамилию я никому никогда не отдам, это моя, наша фамилия. Я знаю, это ничего не изменит. Всех забрала судьба. Что-то мне нужно сделать. Только теперь бы понять что.

Врачи

Вдоль всей дороги в Донбасс — полуободранные билборды, с которых улыбаются выцветшие люди из довоенной жизни. 

Я спрашиваю Валю, о чем они с товарищами говорили на фронте.

— Я даже не помню, о чем мы говорили… Это ж особая обстановка. Нет смысла врать, там уровень доверия максимальный. Ты от человека зависишь, это прямо как твоя правая рука. Я же под конец уже плохо слышал, после контузии, мне все время казалось, что сейчас что-то произойдет, а я ничего не услышу. Ты смотришь налево, а он смотрит вправо, и если он провтыкал, то вас расстреляли. Это один какой-то организм, ты, конечно, супердоверяешь всем. Это чужие люди, ты их никогда не видел, но ты сразу видишь, как кто себя ведет. 

Вот стою ночью, и у меня задача — слушать, если едут танки. Если они с тепловизором, то тебя по-любому убьют. Но тогда уже все услышат — поэтому тебя одного. И ты стоишь. И все стоят — не было ни одного, кто как-нибудь струсил. Искренность во всем была, постоянно чувствовалась. Все поровну делятся, подумают о тебе, что ты там стоишь без еды. Была ситуация, что рядом взорвалась мина, и чувак меня прям прикрыл собой, на меня упал. Он же мог в сторону упасть — но он понимал, что хотя бы у меня будет шанс. Простой сельский тип. 

Я думаю, что это самое большое, что мне дала война. Ты долго живешь и думаешь: «А может же быть как-то нормально?» И тут видишь, как социальное устройство на людей влияет — что они ведут себя, как привыкли. И насколько могут по-другому. Вот теплая куртка у тебя есть, а у кого-то нет. Ты понимаешь, что он замерзнет на посту и провтыкает и ты же сам погибнешь. Тут ты будешь думать о других примерно как о себе. И я понимаю, что такой опыт теперь не только у меня, а у тысяч людей — это очень меняет видение жизни. И я не представляю другие условия, которые бы могли сплотить настолько разных людей. Я понимаю, почему люди снова идут на войну: им нужно это ощущение жизни без всех условностей, когда ты хочешь попросить, но не знаешь как. 

* * *

Подъезжая к базе госпитальеров, мы сбиваем кота. Я останавливаюсь, иду назад и нахожу его на обочине. Он глядит на меня испуганными глазами. Несколько мгновений часовой, ничего не понимая, глядит на двух незнакомцев с котом на руках, появившихся в воротах базы, потом медленным, очень напряженным движением поднимает автомат.

— Хлопцы, можете котика обезболить?

— А конечно, конечно… — врач в нем сразу побеждает солдата, парень отдает автомат напарнику и бежит внутрь за шприцем.

База госпитальеров в Донбассе находится в старом здании школы или ПТУ. Вокруг, между яблонь, чуваки копаются в двигателях скорых, перекрашенных в зеленый и пробитых пулями и осколками. Внутри атмосфера примерно как в старом турклубе: стены увешаны какими-то стенгазетами, коллективными фотками и самодельными флагами. Ободранный диван, длинный стол, за которым едят несколько человек. По медленным движениям видно, что это передышка после очень сильного напряжения.

Когда я видел госпитальеров в Киеве, ощущение было, что они не совсем здесь. Или, может, наоборот, абсолютно здесь, в отличие от остальных людей. Обезоруживающе открытые взгляды, спокойствие, простота. Думаю, так действует сочетание смертельной опасности и того, что они не убивают людей, а спасают. Госпитальеры — добровольческий батальон военных врачей и парамедиков. Вступая туда, человек обязывается ехать «на ноль». Зарплаты нет, только еда. 

* * *

— Эмоции? А знаете, эмоций вообще никаких! — говорит мне огромный бородач типа Хагрида, только с русой бородой. Он первый, которого я вижу на базе батальона. Он только что приехал с нуля.

— Вообще никаких эмоций! — гремит он. 

Вот недавно везли хлопца. Там наши стояли, на них танки пошли, они отступили, а этот парень остался прикрывать отход отряда. И он не знал, что его отряд погиб, он остался один живой. Мы ему дали обезбол, и он лежит: «Ой, слушайте, мне так хорошо. Остановите машину, мне надо вернуться к пацанам, я себе не прощу, если я не вернусь…» И когда я узнал, что он один живой, я немножко заплакал.

— А эмоции были, помню, когда шла колонна танков, и сидят на башне два деда, блин, один старый такой, с бородой длиннющей, а второй тоже. Знаешь, это меня поразило: эти старики здесь, а эти гандоны… — огромное лицо Хагрида вдруг становится красным, и он начинает рыдать, как девочка, давясь, задыхаясь, стыдливо вытирая слезы.

А бывает злость: с ребятами разговаривал, у них комбриг получил Героя Украины за то, что он сделал атаку без подготовки. Просто взял пацанов и: «Ниче, штурмом возьмете!» А там укрепрайон, ***** [блин], и зашло 200 — вышло 80. 

— А радует что?

— На войне люди какие-то светлые. Танкисты приходят к нам: «У меня тут болит». Ну полечили, а он, там, рассказывает про семью, про детей, про шо-то, пацан за девчонку свою рассказывает… Знаешь, однажды давно я видел, как слепой парень разговаривал с девочкой по телефону — он ее не видел, и он стоял и гладил телефонный автомат. Что-то сродни этому. Жен-то нету, тоска очень сильная. И понимание боли: если у человека болит — то что угодно, лишь бы не болело.

Хагрид говорит путано, но я его понимаю. Я выясняю, что он много лет прожил в Европе, работал врачом, все бросил, приехал и вступил в госпитальеры.

— Что ты там оставил?

— Жизнь свою оставил, там у меня была совсем другая жизнь. Я иногда сижу, думаю: «А что я буду делать после войны? Как я буду жить? Смогу ли я вернуться назад, понимаешь?» То, чем я раньше восхищался, уже меня не восхищает. Я, например, раньше любил охоту. Не уверен, что я теперь смогу в кого-то выстрелить. Книги какие-то я уже не смогу читать или буду по-другому их оценивать. Музыку тоже. Мне нравилась Нина Симон, а сейчас не могу — из-за ее грубого голоса. Там, знаешь, хочется какой-то мягкости. Вот даже сегодня девчонка пришла, повариха. А я смотрю: у нее волосы здесь закрутились. Я раз так, пальцем провел, говорю: «Это я тебя не возбуждаю». Два месяца назад — ну волосы да и волосы, а тут, понимаешь, она кушать готовит нам. Так же как я сейчас совсем по-другому смотрю на маленьких детей. Раньше я сестре мог не звонить месяцами, а сейчас каждый день созвон, потому что она переживает. Моя жизнь здорово изменилась, я начал ощущать цвета, краски острее. Вот не просто каштан цветет. — Хагрид показывает на дерево рядом. — А именно видеть эти каштанчики маленькие. 

Гремит гром — и на секунду мы все пригибаемся, Хагрид и второй госпитальер переглядываются и смеются: «А похоже…» Я теперь тоже нервно реагирую на любой громкий звук — хлопок двери и глушителя, звук мотоцикла. Эта реакция абсолютно физиологическая, сейчас по всей Украине люди стараются закрывать двери потише.

* * *

«Австрийка» сидит за длинным столом на их общей кухне с кружкой кофе, сонно и застенчиво улыбаясь: она только что проснулась, проспав три часа после двух суток — очень красивая девушка, и я не сразу понимаю, что это взрослая женщина. Я спрашиваю, даст ли она интервью, и Австрийка послушно соглашается, не очень еще придя в себя. Как и другие госпитальеры, она производит впечатление человека ясного, чистого и открытого. Я прошу начать с 24 февраля, и она начинает рассказывать — очень просто, как есть. 

— Я вообще живу в Австрии, но когда война началась, я была здесь. Я проснулась от самолетов. Проснулась, конечно, полная решимости оставаться, идти. Но муж меня просто умолял вернуться — он австриец, у нас клиника, я челюстно-лицевой хирург. Он человек достаточно осторожный. Я хотела остаться, помогать, но мне пришлось вернуться в Австрию. Я немного посидела и начала придумывать пути, как мне уехать. «Я поеду с гуманитаркой…» — «Я не пущу». Я сказала, что я только навестить родителей. Обманула, а сама ж в госпитальеры — и на ротацию. Он узнал. Первый день он рыдал, второй день он угрожал: «Я сейчас позвоню в посольство — и тебя депортируют!» Третий день он пил. Потом он опять рыдал, потом он разговаривал, потом он подключал детей, родителей, всех…

Австрийка смеется — видно, что ей нравится, что муж ее не пускал и что она его победила.

— Переживаешь за каждого, пока едешь с ним. У меня столько ребят поумирало за это время. Хоть я и доктор и должна была ко многому привыкнуть. Но когда они умирают в операционной… Я же вижу: вот его привозят, он в сознании, он же не сразу в наркозе — ты с ними общаешься до операции, и они тебе глубоко симпатичны, молодые, внешне тебе нравятся. Я помню за эту ротацию первого двухсотого — парень, который жутко похож на моего одного близкого друга, очень красивые татуировки. И он умирал, и я прям не верю ни в Бога, ни во что, я прям стояла и просила, прям его трясла за руку: «Блин, вернись!!!» Ну не вернулся. Вот…

Ладно, кого привезли с другого госпиталя, переправили, он уже давно не в сознании, у него показатели не очень хорошие, ты с ним не общалась, видишь, он такой полунакрытый, — ну сколько этих двухсотых проходит. А пациент, которым ты уже проникся, разговаривал, — а потом видишь, а он уходит на глазах, показатели давления 80, 70… сколько сердце еще работает, ну пожалуйста, не уходи, и все. Это как разрыв тысячи бомб. 

Еще кто врезался в память? Мальчик с тяжелейшей травмой, осколки были в позвонке, 20 лет. По дороге он несколько раз давал мне ухудшение показателей, честно говоря, думала, не довезу. И он мне говорит: «У мене е наречена». Дает мне ее телефон. «Вона трошки старше до мене, але выйду, це закiнчиться, я одружусь». Звоню с ней поговорить: «Вы знаете такого парня?» — «Фамилии не знаю, а имя знакомое… А, да! Он у нас в столовой ел несколько раз». Оказывается, это просто женщина молодая, которая работает поваром где-то там у них. Она никакая не наречена, они просто немножко так общались, но он себе уже нарисовал эту картинку, и он живет ею. Он сирота, и он, видно, так хочет кому-то принадлежать; у него есть ради кого цепляться за жизнь.

Расстраивает, что солдаты голодные. Просто голодные! Привозят: «Когда ел последний раз?» — «Вчера, разделили „Мивину“ на троих». Как так можно?! Расстраиваюсь, что оставили раненых в котле. Расстраивает, что люди, гражданские, не эвакуируются. Мы три дня назад эвакуировали пациентов, там были гражданские из Часова Яра. Люди отдыхали на пляже под обстрелами! Одна девочка была о-о-очень тяжелая. Вот вы мне скажите, война — ну какая необходимость идти на пляж?!

Весь город без воды, линия фронта приближается — полный город людей. Выезжайте, люди! Ну потому что они ждут «русский мир». В Лисичанске приводили ребенка с гнойными ранами из подвала. Обрабатываем ребенка, а как раз обстрелы, и отец говорит: «О, наши ****** [стреляют]». А наши — это какие? А хирурги не спят над ними, а мы вывозим…

Мы беседуем всего полчаса. Австрийка говорит, что им надо ехать, на неделе будет ротация, нужно домой, а до этого много дел. Через три дня она погибнет, спеша вывезти раненых. Наверное, я последний, кто ее о чем-то расспрашивал. Расшифровывая запись, я думаю о том, что она сказала: вот он же только что был, прекрасный человек, говорил, пил кофе, переживал за других, был живой.

Обстрелы

Сергеевка, Одесская область, 150 км от фронта

Когда я приезжаю в Сергеевку, всех погибших уже увезли. Первая ракета попала в детский санаторий, через минуту вторая — в магазин стройматериалов, пристройку к жилой девятиэтажке. С одной стороны девятиэтажка выглядит как жилой дом. С другой кажется, что его еще не достроили — только голый бетон перекрытий, без обшивки. Я знакомлюсь с мужчиной из соседней четырнадцатиэтажки и захожу к нему зарядить телефон. Все двери квартир вылетели или перекошены. Двери лифта смяты, как фольга. Люди бегают по этажам туда-сюда, носят чего-то, как муравьи. В девятиэтажке уже никто не бегает. Оставшиеся в живых жители, кто не в больнице, толпятся у лавочек во дворе. Они говорят-говорят-говорят. 

— Мы тут сидели до семи утра. Тут куча трупов, при нас вынесли 18, а потом еще Мишу нашли. Мы вообще не знали, що Миша приехал. А дочка их с Германии звонит: «Там Миша еще приехал». Як Миша прыихав?! Мы не бачилы. 

— Мишу нашли в магазине, туда их выкинуло. 

— А Максима голову не нашли. Говорят: хоронить, надо ж голову найти?

— Алексей был весь красный от крови, потому что мы все текли. И тут и там осколочные ранения, голова течет, за ушами. Я в ночнушке, он голый. Олеся крычит: «На-а-адя, я поранена!» Сюда перетягивает ноги, течет оно, хлещет. Там Шмалько с третьего этажа. Господи!

— Ирина Степановна звонит: «Нас заклинило, мужа убило», плачет — на девятом этаже коллега моя, завуч. А соседку мы звали-звали, потом Саша шкафы начал разгребать, мы уже ее там нашли. 

— А Шмалько нашли сразу, у нее такие раны на лице, девочки, грудь, шея!

— Там бабушки в двухкомнатных все погибли. Стары люди, шо воны, воны даже спали.

— Та он лежал, такое впечатление, что сито. Ноги вот так, как лягушка. Анечка приходит к нам на второй этаж, она так кричала: «Помогите! Папа не может дышать!» А он еще был живой, когда она выбегала из квартиры. 

— На втором этаже много собачек было, но целые, а женщина труп.

— Тут людей повыносили, так я вообще не знаю, без головы, без лица. Мы Веру, соседку, вытягивалы. И руки немае, и головы немае. А вторая с головой наполовину, мозг держался на глазу. Очень сложно было опознать, даже попутали — думали, это один человек, а оказалось, другой.

— Это ж я ее первая и увидела. У Шанюка вообще артерия перерезана на ноге. А Паша померла, у ней артерию на шее перерезало. 

— Я ноги только увидела у нее, сразу все понятно. 

— А девочку мне так жалко, она так вчера маму с папой ждала. Когда первый взрыв был, родители успели выставить ее за дверь, а сами зачем-то вернулись. Папа пошел телевизор выключать. А у мамы в руке нашли конверт с тремя тысячами гривен — все, шо у них было в квартире, наверно. Коллега моя ее в школу привела. И она сидела ждала: «Когда же мои родители придут, когда же они придут».

— Они малы еще, дети, а молодцы, так научены: только сирена по телефону — они топ-топ, уже в тамбуре. Четыре года, такой хороший хлопчина, мы идем с ним до лифта, он уже стихи все расскажет, шустрый.

— Смотрю: живая, у нее сонная артерия перебита, куска руки нету. Она мне даже шепнула: «Береги Вадима». У нее сын — мой одногодка, а у него жена с ребенком маленьким. Я думаю: «Капец, если она здесь, в зале, значит, они в другой комнате». Я начал там рыть, кричать — а он заходит сзади. А он был у жены дома, хотя мама звала вечером. 

— У меня знакомая на шестом этаже, я вижу ее мужа, спрашиваю: «Где Нина?» — «Вон лежит».

— Все двери вырвало, батареи вылетели на середину комнаты, бойлер, холодильник. Начала звать мужа, света нет, он пока меня нашел. Он меня вытащил, не помню как, через эту прихожку, там соседка, лужи крови. Анечка кричала: «Там мама с папой, там мама с папой!» Еле-еле вышли, пошли в сторону центра, еще пытались идти на работу, честно. Мужу позвонили, он работает на экскаваторе, почистить дорогу. Пришли на работу, а там нас как увидели. Мы думали, кровь да и кровь, тогда еще не было болевых ощущений.

— А я головой к окну лежала. И как оно рвануло, и я сразу подскочила, и на меня что-то упало, оказалось, это цветы. А я днем все эти цветы помыла, подоконник, все дела. Я кричу: «Ле-е-еша!» Он говорит: «Не кричи, успокойся». А собака стала метаться. И тут уже второй взрыв. И тогда все вылетело, и этот ремонт прошлогодний…

— А у меня этого года, Надь!

— Его дочка в санатории была, говорит, из нее достали полтора килограмма стекол, шурупов, гвоздей.

Женщины, дрожа, наперебой рассказывают мне про Мишу, Аню, Сашу. Они в шоке и не понимают, что я не знаю этих людей. Мне показывают видео того, что тут было ночью: люди, с ног до головы красные от крови, истошно кричат в темноте. Я захожу в подъезд. Пространство заполнено крошевом из стен, обломков мебели, холодильников — ударная волна перемешивает в квартирах все, как в шейкере. 

После бомбардировки Кременчуга Путин заявил, что армия РФ не работает по гражданским объектам. Теперь, глянув в телефон, я читаю слова Пескова по поводу удара по Сергеевке: «Хотел бы напомнить слова президента, что российская армия не работает про гражданским объектам». Меня поражает самодостаточность этих ответов: «Не работают». Ну, может, отдыхают так.

Подходит симпатичная 50-летняя женщина из соседнего дома, с которой я познакомился в автобусе. У нее серое, напряженное лицо, полное страдания. Она говорит, что ночью здесь погибла ее подруга.

— Люди стараются, люди живут — и в итоге в одну минуту все бах-трах, нет ничего. Как это допустить, чтобы в наше время война была? Я не хочу ругаться, но вся эта п****братия по Украине — их ни хрена не берет. Когда будет конец?! Что детям ответить? Люди уже не спят с этой войной, люди заикаются, с ума сходят, работы нет… За что пацаны пошли воевать? За его? Я бы и Ляшка, и этих всех бы! — Женщина вытирает слезы и уходит, не в силах говорить. Похоже, она считает, что в войне виноват Зеленский. Но ее подругу убила Россия, и это для нее невыносимо.

В райцентре захожу в палату, там много раненых. Они все выглядят как алкаши: лица опухли от множества стекольных порезов. Спрашиваю, с кем можно поговорить.

— Зайдите в ту палату, там Виталий, у него жену убило. Но он не знает. Вроде бы. 

Я захожу в соседнюю палату. На кровати лежит голый по пояс 60-летний мужчина. Отекшее тело испещрено шрамами. Он глядит в потолок. Я прошу рассказать, что случилось. Он говорит тусклым голосом:

— Ночью спали с женой в спальне. Бухнуло, выбило стекла, пошли в кухню. Не знаю зачем. Бахнуло второй раз. Я там жену уже не нашел. Побежал на улицу, там один товарищ помог, потому что я весь в крови был. Я искал жену, потом на скорой сюда привезли. 

— Мужчина, вы будете капустняк кушать? Капусточку? Точно нет?

Виталий отрицательно качает головой, не сводя скучного взгляда с потолка. Я не понимаю, как спросить его про жену. Он не знает, куда она пропала, не может этого знать.

* * *

«Прилеты», как их тут называют, бывают разных типов. По Сергеевке ударили крылатыми ракетами, это здоровенная штука, якобы высокоточная, которая может прилететь в любое место в стране. Ракеты — самое эффектное орудие убийства, сразу гибнут человек двадцать. Но большинство людей умирают не от них, а от артиллерии, которая добивает до прифронтовых городов и сел. Таких «прилетов» в тысячи раз больше.

Салтовка, район Харькова, 15 км до фронта

Я приезжаю в Харьков сразу после того, как россиян отогнали от окружной [дороги]. Теперь артиллерия сюда почти не добивает, военные начали пускать убежавших жителей обратно в их дома на Северной Салтовке. 

По дороге мы с Валей и Гришей видим вереницу сутулых людей с тележками, идущих по проспекту, мимо сгоревших ларьков и супермаркетов. Все дома тоже полусгоревшие.

— Сюда пожарные не приезжали, — говорит Гриша, — потому что обстрелы. Пожарные гибли и перестали приезжать.

Оказывается, самая хрупкая часть в советских панельках — это лестничные марши. Когда попадает снаряд, лестницы осыпаются, как домино, сверху донизу, и остается пустой пролет. В некоторых домах обрушились перекрытия, и вот дом стоит полый и пузатый. В других, наоборот, осыпались внешние панели, как листва, и видны внутренности квартир. Ты видишь судьбы их хозяев. Все обнаженное и понятное. Вот стул стоит, на нем висят штаны — стена рухнула, а им ничего. Кто-то обил балкон вагонкой, повесил шкафчик. Каждый, как умел, создавал себе свой маленький уют. На фоне войны, пронесшейся над страной, это все кажется таким жалким и тщетным.

— Мы когда воевали в Ирпене, я как-то ходил искал еду, — говорит Валя. — И это было так странно. Идешь по подъезду, одинаковые квартиры. Одна и та же комната — но все разное. У одних — суперпорядок и все белое, у других — ****** [бардак], кухня вся в жиру. У третьих все по-советски аскетично, у четвертых — более буржуазно, современно. Но заходишь, думаешь: масло должно быть тут — и оно тут. 

За нами увязывается собака. Тут масса оставленных животных, собаки ходят за всеми подряд. Бетонные фонарные столбы перебиты осколками, как тростинки. Толстые трубы отопления, на которых обычно бухают подростки, порваны, как стебли одуванчика. Машины выгоревшие и дырявые, как решето. Железный мусорный бак закинут взрывом к кому-то на балкон. Из пустого окна, как дух дома, следит несчастный кот. 

— Мне непонятно, как люди закрывали животных в квартирах и уезжали, — говорит Гриша. — Я, конечно, понимаю, что они думали: на недельку уедем, потом вернемся. У меня дома рыбки отсюда, я даже не знаю чьи. Мне их передал один мужик — они месяц стояли в пустой квартире без еды. Кошку я тоже забрал — сидела в пустой квартире почти месяц, умирала с голоду. Я уверен, что много животных погибло в закрытых квартирах. Еще я видел кучу привязанных собак на вокзале, люди просто уезжали без них: в эвакуационные поезда с большими собаками не пускали. Я так бы не смог поступить. Просто оставить друга на вокзале и уехать? 

— Когда я в прошлый раз здесь был, — продолжает Гриша, — из этого дома после обстрела вышла бабушка — в тапочках, в халате, в платке. И просто ходила вокруг дома, ничего не говорила. Над ней квартира горела, на восьмом этаже. Там бывало по 70 «прилетов» в день. Что движет такими людьми? Почему они не уезжают? Она ходила, просто молча смотрела на меня. Мне было так страшно, что я ни о чем ее не спросил. 

— Вот тут дед лежал: шел за гуманитаркой — и не дошел. — Гриша показывает мне фотку: поперек дороги лицом вниз лежит человек, от которого вдоль бордюра течет длинный, метров пятнадцать, красный ручеек. «Дырка в спине, в сердце осколок попал». На асфальте перед нами темнеет масляное пятно, на которое, если бы не Гриша, я бы не обратил внимания.

— А тут, — Гриша кивает на другое темное пятно на асфальте, — было прямое попадание в машину.

Он показывает видео: камера приближается к пылающей легковушке. На откинутых сиденьях лежат два объятых пламенем человека. Одежда сгорела, и на первый взгляд это просто черные куски мяса в костре. Но потом в пузырящейся плоти на пассажирском сиденье я замечаю грудь. Постепенно голова девушки белеет — кожа выгорает, и появляется череп. Машина стояла передом к центру города: они пытались уехать. Я не понимаю, как Гриша, хороший человек, все это снимал. 

На районе очень тихо, машин нет. Из окон там и сям слышится звук сметаемого стекла: люди пытаются разгрести свои квартиры. 

— Голубей мертвых много, — говорит Гриша. — Их взрывной волной убивает. 

Во многих подъездах лестницы обвалились, и в квартиры больше нет доступа. Кое-где жильцы, перебравшись по балконам из соседнего подъезда, спускают свое барахло в узлах на веревках. Какая-то женщина стоит, глядя, как ее муж и сын через козырек подъезда пытаются залезть в квартиру на втором этаже, чтобы вытащить вещи. 

— У нас к соседям прилетело. — Женщина показывает на черные окна третьего этажа. — Там глухонемые были. Туда сороки залетают постоянно.

Кременчуг, Полтавская область, 250 км до фронта

Мы с Валей сворачиваем с трассы Харьков — Киев и попадаем в мучительно знакомую провинцию: те же деревни с заколоченными клубами, те же крашенные серебрянкой солдаты под тополями, бабки с тележками. Кременчуг выглядит как любой областной центр в России: Курск, Воронеж. С виду — точно такие же люди, говорят по-русски, так же одеты. 

Подъезжаем к «Амстору» — это огромный торговый центр размером с «Ашан» или «Икею», он черный, внутри там и сям светятся языки пламени. Четыре часа назад в него попала крылатая ракета. Я вижу голого по пояс, измазанного сажей парня с футболкой, натянутой на лицо в качестве маски. Он говорит, что прибежал сюда, сразу как услышал «прилет», и помогал пожарным. 

— Не страшно было?

— Если не считать мертвых людей, то нормально. Там они полностью сгорели — один хребет. Ну одна девочка полностью целая, типа, у нее одежда вся сгорела, она как запеченная, но она целая, кеды остались. Вот в такой позе, будто она ползла.

Перед входом в больницу человек пятьдесят — стоят группами или сидят на бордюрах. У некоторых опухшие от слез лица, другие просто одеревенели от напряжения. Раненых увезли в реанимацию, но кто выжил, а кто погиб, неизвестно. 

— Видели ее сегодня? В чем она была? Вроде белая кофта. Нет, майка. Шорты или штаны? Она обычно в шортах ходит, черных.

— Я увидел, сразу схватил бинты и побежал в больницу, я знаю, что тут у врачей нет ничего.

— Туда не запускают, ничего не говорят.

— Мы в убежище спустились, минут пять просидели, взрыв. Выбежали, хотели забежать внутрь, вытащить кого-то, но там уже стена огня.

— Там же коробки, стеллажи из дерева, плюс рядом магазин игрушек и магазин, где матрацы, подушки.

— Вышли на балкон, увидели, что горит не НПЗ, до мамы не могли дозвониться.

— Мне на посту сказали: «Приходите завтра». Совсем ********* [сошли с ума].

У крыльца стоят мужчина и женщина лет сорока пяти, у них фарфоровые лица. «Кто у вас там был?» — «Сын». Загорелый рабочий дядька в майке «Металлика» не выдерживает, опускается на бордюр и начинает рыдать. Мужчина лет пятидесяти очень растерян и плачет, не замечая этого; его дочка-подросток говорит возбужденно, даже приподнято, как пионерка: «Никакой информации нет, будем надеяться!» Он часто ей кивает. Каждый из этих людей сейчас висит над бездной. Этот мужик на бордюре знает, что его дочь сгорела, ее больше нет, и жизни его больше нет. Но ему еще не сказали этого, может быть, ничего не случилось. Еще есть призрачная надежда. 

Выходит врач, что-то говорит, люди бегут внутрь. Я иду за ними. Это обшарпанная районная больница. Через приоткрытую дверь я вижу, как врачи оперируют парня прямо на койке: реанимация забита. Я захожу в какую-то палату. На кровати лежит женщина, ее опухшее лицо все состоит из свежих шрамов, она глядит в потолок. Я спрашиваю ее, что случилось.

— У мужа сирена сработала. Ну мы все равно зашли, подошли в «Конфи», — женщина старается вспомнить. — Возле кассы стояло человек пять-шесть. Там еще женщина с двумя детьми шла, поворачивала, один небольшенький ребенок. Потом я лечу, и все тело бьет, бьет, осколки. И очнулась, две глыбы на мне лежат. Муж начал шевелиться, я кричу: «Помоги мне!» Он начинает поднимать, а рука моя телепается, висит. Уже не было стены и крыши. Там лежала девочка в желтом платье, он ее поднял. И четыре хлопца лежали в зеленых футболках. И опять упала эта девочка, застряла своей ножкой. И уже сильный-сильный дым шел…

Я вижу, что женщина не здесь, она разговаривает со мной из какого-то подпространства. Ей не важно, что я журналист, я просто другой человек. И рассказать мне она хочет не то, что говорит словами. Она только что видела смерть и хочет рассказать кому-то, что это.

Наутро мы снова идем к ТЦ. Чумазые пожарные, не спавшие со вчерашнего обеда, разбирают завалы, следаки фотографируют осколки. Мощные, стальные фермы каркаса перекручены взрывом. Внутри в некоторых местах — непереносимый, удушливый запах горелого мяса. Находим чьи-то часы, ремешок застегнут и порван, они были на руке.

У Вали, который уже много повидал на фронте и очень далек от национализма, лицо покрывается пятнами. «Ну что тут сказать, — с трудом говорит он. — Настоящие террористы твои соотечественники…»

Мне тоже хочется позвонить куда-нибудь в Россию и закричать: **** [блин], вы что, не понимаете, что вы своих бомбите?! Тетю Иру, дядю Вову. Они те же мультики смотрели в детстве, те же книжки читали, то же самое понимают и не понимают про жизнь… Я понимаю, что русские будут верить в любые небылицы, чтобы как-то объяснить происходящее.

Валя — единственный, кто за эти сутки что-то сказал о России. Я ни разу не слышал, чтобы кто-то упоминал Россию или войну. Все в оцепенелом изумлении. Это какая-то запредельная ситуация, зверство, про которое никто не знает что сказать.

Впрочем, перед отъездом мы встаем в очередь за чебуреками и слышим, как одна женщина жалуется другой:

— Там жуть, какие-то ноги, какие-то руки поприлипали, там их отдирают. Вот теперь все позакрывалось, даже посидеть негде.

Донбасс

Донбасс красивый, но на Центральную Украину не похож. Пологие холмы создают ощущение невероятного простора. Села тут поплоше, чем на Полтавщине, не такие ухоженные. Там — белые хатки, участки в цветах, тут — кусты и кирпич. С удивлением обнаруживаем, что тут полно людей, гуляющие парочки, дети, лазающие по черешне.

— А люди не уехали?

— Та вси вже прыихалы. Гроши там уси проилы та поверталыся.

Нам объясняют, что многие убежавшие в первый месяц на Западную Украину за это время потратили все сбережения. Работы там мало, гуманитарки нет, а цены на жилье дикие. В последний месяц народ массово возвращается — в тот самый момент, когда к их городам подошел фронт. 

Видим женщину с метлой, очищающую дорогу перед домом от строительного мусора, в который превратился дом соседей через улицу. Ракета разрушила три дома, убила двух человек. 

— Какая-то сука навела, — говорит женщина.

— Местные, думаете?

— Да конечно…

Через несколько сот метров видим спрятанную в посадке тяжелую технику, в которую, вероятно, метили ракетой.

Мы едем в Краматорск и Славянск. Это странное явление — полупустые, еще целые, но ждущие разрушения города, серые от атмосферы гнетущего ожидания. В таких городах думаешь одновременно две противоположные мысли: «Где все люди?» и «Что эти люди тут делают?» 

Совершенно незнакомые женщины, телефон которых я где-то взял и позвонил накануне, привозят нас ночевать в район хрущевок. У подъезда — несколько пожилых тетенек и мужик средних лет. Спрашиваем их, почему не уезжают.

— А почему мы должны уезжать? Ответьте мне на этот вопрос!

— Ну так страшно же?

— Ну страшно. А там не бомбят? Неизвестно, кто больше! И это уже все знают, только говорить вслух нельзя.

— Одеяла, подушки, постельное, посуда, кастрюли, стиральная машина 500 гривен — за что я ее куплю?

— Шо, мы не общались с теми, кто повыезжал? Одна выехала в Польшу — вот они живут в одной комнате: она с ребенком и еще бабушка одна с ребенком.

— И «розмовляйте украиньскою», хоть стреляйте. «Вы розмовляете мовою окупанта!»

— А что ж в этом такого сложного — по-украински говорить?

— Да это не важно! Мы им там не нужны! «Понаехали сюда, из-за вас продукты подорожали, квартиры подорожали!» Мы все для них «сепары».

— Они привыкли туда-сюда кататься. А я в этой квартире уже 52 года, с третьего класса. Я должна все это бросить?

В соседнем дворе — 10-метровая воронка от ракеты. Рядом женщина вешает постиранное белье. Вокруг — голые, зимние тополя. Взрывной волной с деревьев срывает абсолютно всю листву. Не знаю, выживают ли они после этого.

Начинаю говорить с продавцами. Учительница математики, продающая самодельные пирожки со складного лотка, говорит: «Ну можно ж было как-то договориться?» У следующей палатки двое мужчин беседуют с продавцом. 

— Как общаемся с военными? Никак не общаемся, купи-продай, и все. Как я к ним могу относиться? Они дачу мою разбомбили? Конечно они. Россия бомбит? А с чего вы взяли, что Россия? По вокзалу украинская ракета прилетела. Номер украинский же.

Мужики говорят совершенно уверенно и не скрываясь. Войну начала Америка, мировое правительство, длинный доллар. Был мир, понятный, хороший, а потом началась какая-то фигня. Все из-за Майдана, если бы американцы не проплатили, то ничего бы и не было. Спорить невозможно. 

— Зачем мне этот Киев? Туда на работу едешь — инструменты свои бери, спецодежду свою, матрац свой. Лезешь в поезд с этим матрацем. В Москву звонишь — все четко: «Приезжай, ничего не надо».

Я понимаю, что «сепаров» здесь реально много и что для них Москва и Киев — одинаково далекие, чужие города, куда ездят за деньгами. Я чувствую, что бомбежки их мнения никак не поменяют. Есть картина мира, человек привык в ней жить, презирать киевскую власть. И что ему теперь, признать, что все время ошибался? 

Я спрашиваю, есть ли у них друзья, которые думают иначе.

— Есть, у меня муж сестры за Украину. Мы с ним сразу договорились: «Об этом не говорим» — и нормально общаемся.

— А понять друг друга не пытались?

— Да поссоримся просто.

Я понимаю, что он прав.

* * *

— С местными мы стараемся не общаться, — рассказывает нам один [украинский] боевой медик. — Среди них много тех, кто против нас. 

— Это видно?

— Они могут тебе сказать в глаза это! «Зачем ты сюда приехал? Мы вас не ждали, вы нам не нужны. Если б вас здесь не было, не было бы здесь войны». Я как-то нейтрально, а есть ребята, которым обидно. Командир говорит, что, когда солдаты слышат от местных жителей такие вещи, у них прям руки опускаются. Зачем они сюда приехали, за эту землю воевать, если местные жители против нашей армии? Когда воевали со стороны Чернобыля, там выбегают люди, стараются тебе помочь, они со слезами, они тебя домой могут забрать, последнее принесут, есть чувство, что ты нужен…

Я понимаю, что Донбасс реально расколот и для обеих стран те, кто не согласен, — просто враги. Их будут изгонять, сажать, принуждать думать по-другому — и все.

* * *

В Славянске видим очередь пожилых женщин за хлебом, который выдают волонтеры из Днепра. Бабуси хором костерят мэра, призывающего их эвакуироваться. Россию никто не костерит. К войне они относятся как к стихийному бедствию, с которым власть плохо справляется. 

* * *

Квартира, от которой незнакомые люди дают нам ключи, ужасно похожа на ту, в которой когда-то жили в Костроме мои дядя и тетя. Добрые, безобидные люди, рабочие радиозавода. Диван, на котором никогда не сидят, глядит на стенку с бокалами, из которых не пьют, и романами Пикуля, которые не читают. В одном из ящиков мы находим пузырек медицинского спирта и разводим его водой из крана. На кухне в клетке возится хомяк.

Хозяева оставили нам консервы: тушенку и овощную закуску из польской гуманитарки. Валя достает телефон и читает про Краматорск: «Старокраматорский машиностроительный завод, Новокраматорский машиностроительный завод, Краматорский завод тяжелого станкостроения, Завод автогенного оборудования, Завод технологической и специальной оснастки, Краматорский завод „Кондиционер“, Краматорский металлургический завод, „Энергомашспецсталь“, Краматорский цементный завод, Краматорский шиферный завод, Краматорский завод железобетонных конструкций, Краматорский завод металлоконструкций, Краматорский завод эмалей…»

Я сижу в полумраке, пью спирт, слушаю этот список кораблей, гляжу на закат над темными хрущевками, вспоминаю тетю Люсю с дядей Юрой — и вдруг почему-то нам с Валей одновременно становится все ясно.

— «Ватников» много, потому что это заводская культура, — говорит он. — Все было связано с этими предприятиями: школа, ПТУ, завод, квартира от завода. Главный принцип в этой работе — это просто прийти на нее утром, все остальное как-то само складывается. Вот проспект, по нему идет автобус, этот пазик, остановки: «1-я проходная», «2-я проходная», «3-я проходная» — и так пять километров. А с другой стороны — дома, улица 50 лет ВЛКСМ. Тут наливайка между проходной и домом. Ты приезжаешь на район — и там реально за 20 лет ничего не изменилось, люди живут в этом анклаве, а ты уже и забыл, что такое было. 

Ничего им было не надо. Они были центром мира — советского, индустриального, простого, понятного, единообразного. Они воспринимали себя центром этой культуры заводской. Украинская культура выглядела чем-то местечковым по сравнению с большим, русским, с серьезными проблемами. И непонятно, за что ее любить, якусь там лисову мавку. Языка они не знали. В селах тут по-украински говорят, но человек в селе том ни разу в жизни и не был. На Западной [Украине] любой город — это то же село, которое обросло магазинчиками, рыночек, кинотеатр. Там все производство — максимум какая-то мебельная фабрика или мясокомбинат, быт там околосельский. Обычные селяне, но они живут в четырехэтажке, а рядом огород, картошка растет. И почти у всех родители рядом, в селе, они все ездят, колют свинью какую-то. На Западной таких и городов-то, по 150 тысяч, почти нет. Здесь у человека дед работал на заводе, прадед на заводе, он не знает, как к той свинье подойти, с какой стороны. А те с этой свиньей на ты. 

И еще тут непроездное место. На Западной людей, которые в Польше не были, практически нет. А здесь эта пролетарская гордость — не нужны ваши европы, нам и тут хорошо, в панельке сидеть. Поэтому у них это «Да кому мы там нужны?!» Они чувствуют, что жизнь тут не как там. Они советские люди, на своем комбинате нужны только. 

Еще всегда не любили Киев. Вы там зажрались, в своем Киеве, тут у нас простые люди, рабочие. Всегда была классовая неприязнь. Когда тут все стало закрываться, это ассоциировалось с Украиной. К тому же многие работали на Россию. И накопилось ощущение, что жили хорошо, а пришли киевляне и все порушили. Власть им кажется коррумпированной, смешной, бестолковой, недоразвитой, а хочется прислониться к чему-то большому, сильному. Их все трясут: «Вы кто — Украина? Россия?», а они в 1976-м…

Валя замолкает, и мы слышим, как на темной кухне, в темном полупустом городе, который скоро окажется на линии фронта, хомяк крутит свое колесо. До меня вдруг доходит, что это не просто гражданская война, а та же самая гражданская, которая, как оказалось, только ждала своего часа. Те же пролетарии, крестьяне и буржуазия схватили друг друга за горло. Те же чекисты тащат отставных офицеров в пыточные подвалы. Куркули-петлюровцы берут зброю, чтобы защищать свои хутора. Киевские интеллигенты, готовые умереть за Город. Юзовские рабочие, верящие московским агитаторам. Поезда на юг, набитые бегущей буржуазией. В последние годы о той войне запретили вспоминать. Может, потому она и вернулась? 

Я понимаю, что в правовом смысле это агрессия России против Украины, я про другое.

Толя

В автобусе из Одессы рядом со мной сидит жилистый сельский парень в бейсболке. Он мнет в руках какую-то бумажку от минобороны. Я спрашиваю: «Что это, повестка?» Парень говорит, что нет, увольнительная: он едет домой с нуля между Николаевом и Херсоном.

— Заметно, что я под колесами? — спрашивает парень. — Наглотался колес, чтобы не бухать. Кто возвращается, все бухают. Надо как-то расслабиться, выгнать из головы это все. Я не хочу бухать.

Парень говорит, что он рыбак из какого-то поселка дальше по побережью. 25 февраля он записался добровольцем.

— У меня ключица была сломана, я гипс срезал просто. Они тогда ничего не проверяли: «Заболевания есть?» — «Нету». — «Все, бери автомат, броник, иди». Сломал ее повторно, когда падал, со сломанной ключицей там бегал. Ну ***** [похер].

— А что тебе нужно выгнать из головы?

— Смерти. Люди ж не знают, сколько там умирает, и хорошо, что не знают. Потому что тогда приток остановится и они пройдут дальше. Я своим сразу сказал: если я пропал без вести, не ищите, не поднимайте кипеж. Все с этим согласны, в принципе: не нужно, чтобы люди знали. У меня граната всегда с собой, чтобы в плен не попадать. Но какой матери ты это объяснишь? Они все равно будут искать. Полтысячи человек в казарме ракетой грохнули, а родные до сих пор ищут, надеются, спрашивают у всех.

Парень показывает мне телефон: в переписке истеричное, полное боли сообщение от жены пропавшего солдата: «Мы не знаем, где наши, потому что двое из их подразделения нашлись под Изюмом, в плену. Нам никто не говорит правду: нам сначала что-то говорят, потом перестают брать трубку, потом нам угрожают. И мы очень боимся, чтобы вы тоже не пропали!»

— Никто им не скажет. 

— Там много вранья?

— Да конечно. Там набирают по 1300 человек в батальон, из них возвращается 300, штампы не ставят; если что — пропал без вести, без выплат. Там все на деньгах. Вот у меня туберкулез открылся — не увольняют месяц, я сижу — пацанов заражаю. Потом узнаю, что надо от денег и от земли отказаться. Написал расписку — сразу отпустили, на следующий день. Я потерял спальник — плати в десятикратном размере или покупай у старшины. А у него место денежное, все есть: спальники, броники, оружие. Ему не отстегнешь, воевать не сможешь.

— А начальству пожаловаться?

— Ты систему не поменяешь, он же должен командирам отдавать. Будешь выступать — тебя быстро «сепаром» сделают, в СБУ сдадут, уедешь на 15 лет. Первая волна совсем другая была, там такие люди шли, директора фирм, тогда этой херни не было. Система сама, она какая была, такая и осталась. Друг добровольцем хотел пойти, они говорят: «Подписывай контракт на два года». Да на *** [черта] мне этот контракт, я хочу победить и пойти домой, не хочу в вашей дебильной армии служить. 

— А почему ты пошел туда?

— Чтобы они не прошли. Мы же их взяли количеством, заткнули просто. Там некогда было учить, учились по ютьюбу. Мы один раз стояли, и был автобус с беженцами. Я не поднял автомат даже, а они выходят, руки поднимают, трясутся. Мы без опознавательных знаков, там по-другому нельзя, они трясутся — и так мне жалко их стало. И когда их видишь, то становится похер, есть чем стрелять или нет, понял? Наша задача — чтобы они не прошли дальше. 

К передней двери автобуса подходит девушка и ждет остановку. На ней платье с открытой спиной.

— За девочками соскучился ужас. Там девчонки, какие рядом, они все понимают, готовы любить. На гуманитарке пишут: «Солдат, вернешь банку в руки, береги писюн, мне козака робить». А в Одессе голосуешь, руку поднял, с деньгами даже — не останавливаются: да ну на *** [хер] этого военного. Не хочется, конечно, чтобы они прошли, но иногда думаешь: «***** [Блин], надо бы, чтобы прошли, чтобы люди понимали, что происходит».

Я сейчас бухать не буду. Я приеду и буду учиться, чтобы с оружием грамотно работать. Оружие достать можно, если захотеть, волонтеры. Мне надо подлечиться только, я вернусь. Я уже знаю кое-что. Когда молодые пацаны, там коэффициент потерь больше…

Парень говорит-говорит, лихорадочно рассказывает все мне, первому встречному. У него очевидный ПТСР. Я вижу, что его вообще не волнуют коррупция и ложь, которые есть в армии. Ему не важно, кто сколько украдет и что скажут по телику. Важно только, чтобы они не прошли. Он, Толя, за это отвечает, думает об этом и решает, что делать.

Воздух

На обратном пути мне попадается древний, ужасно душный вагон. Я пытаюсь открыть форточку рядом с купе проводника, она отламывается и остается у меня в руках. 

— Зачем вы это делаете! Сядьте на свое место! — орет проводник, крупный сердитый дядька, пытаясь приладить раму обратно. Через 10 минут я встречаю его в тамбуре и говорю: «Извините меня, пожалуйста, я не хотел». Потом нахожу отсек с открытым окном и сажусь на чужое место. 

— Вы почему здесь? — спрашивает проводник, проходя.

— Воздух тут.

И тут он улыбнулся и потрепал меня по плечу. 

Читайте также

Я ни разу не стрелял. Только сидел с автоматом, ловил мины Голоса войны. Шура Буртин поговорил с сотней украинцев — вот что они рассказали

2 года назад

Читайте также

Я ни разу не стрелял. Только сидел с автоматом, ловил мины Голоса войны. Шура Буртин поговорил с сотней украинцев — вот что они рассказали

2 года назад