24 февраля 2022 года Россия напала на Украину. По просьбе «Медузы» журналист Шура Буртин отправился в Украину в мае. Он провел два месяца в разных городах и поговорил с десятками людей, переживших экстремальный опыт в тылу и на фронте. «Медуза» уже выпустила большой репортаж об этом. Мы публикуем еще один текст Шуры Буртина с десятками анонимных рассказов украинцев о войне, которые передают атмосферу того, что происходило в Украине.

За два месяца в Украине я взял около сотни интервью. В текст репортажа вошла небольшая часть. Остальные остались каким-то облаком голосов. Как сказал мне рок-музыкант Леша, который во время оккупации Киевской области превратился в партизана: «В жизнь вошло огромное количество людей, огромное количество историй, они все похожие». Авторство не очень важно. Мне кажется, эти анонимные голоса передают атмосферу, в которой сейчас живет Украина.

* * *

А я же планировал праздновать День бармена, 24-го [февраля] же. Жил этим всю неделю! Это должен был быть грандиозный коктейльный вечер: 15 литров коктейлей нужно было угадывать. Как это может быть? Почему сегодня? Хоть бы завтра вся эта ***** [херня]. И люди мне звонят по очереди: «Виктор Иваныч, наверное, не будет сегодня?» Я говорю: «Не знаю! Наверное, не будет…» Я планировал праздновать в заведении моего друга. Когда я пришел через две недели разгрузить бар, этот человек сказал: «Извини, у меня здесь военные, не заходи сюда, все в армию, все для победы, экспроприировали». Блин, продал дружбу за понюшку табаку, за шесть ящиков виски. 

* * *

А я им говорил: эта затея дурацкая! Я манал туда ехать, это самоубийство. Это бред, вы не вытянете машину без колес на лафет, я же механик, по физике вы этого не сделаете. А мне командир говорит: «Можно лежать под одеялом и ни хера не делать, а можно выполнять приказ». Я говорю: «Я лучше буду лежать под одеялом. Ты спал, а я сидел, потому что не было места. Почему бы не полежать?»

Дыхание смерти было в тот день. Я интуитивно вижу, что по нам начали работать минометы, слишком близко. А они: «Дядя Веня, не начинайте». Я делаю два шага — у меня перед лицом взрывается мина. И мы прыгаем в машину, понимаем, что Птица ранен, но Никитос молодец, четко сработал: турникет, набуфен, капельница, в машину затянули, газу — мы даже не задумывались, куда летели, просто сломя голову, потому что это наш друг. Не дай бог мы его потеряем. Это были совсем другие чувства — когда ты везешь кого-то и когда везешь друга. Те умрут — ну… умрут. Мы ему сказали: есть два варианта — либо мы забираем твое оружие, либо мы имеем с тобой сексуальное взаимоотношение. Ну мы с ним так разговаривали, с ним надо было разговаривать, чтобы не отрубился. 

Потом командир мне говорит: «Ты на меня злишься?» Я говорю: «Да че мне тебе говорить? Ничего не хочу говорить». 

* * *

Дом горит, я выношу документы. Ставлю на лужайку, говорю: «Это все, что у меня осталось, я за сыном». Я бегу, и тут выбегает сосед: «Я за Андрюхой, беги ко мне домой». Я поворачиваюсь — и такая сцена: стоят мои сумки, сверху белая косметичка перевернутая и мой кошелек. Там только Андрюхино удостоверение инвалидное. Соседка наклоняется, берет кошелек и под куртку себе. Это соседка, которая с сыном пришла мне на помощь. Я говорю: «Э, ты куда, шо ты взяла?!» Я хватаю, вырываю, а она прижимает. «Ты понимаешь, у меня же стекла вылетели, а за шо я их вставлю». Я такая: «А мне?» «А тебе ж уже вообще ничего не надо». — «Ты думаешь, там деньги?» — «Да…» Я говорю: «Там квитанции за коммунальные». «А где деньги?» — «В доме». — «Ты шо, в доме деньги оставила? Быстро бежи!» И я ж с ней выросла…

* * *

Спустя две недели мне дозвонились из нашей деревни [под Харьковом], сказали, что русские пришли, забрали моего кума и других мужчин, пять человек, мы не знаем, где они. Они забрали мужчин, но они еще не видели девчонок. Я туда пошла пешком, мне прислали фотографию свежезакопанных мин, где они. Я понимала, что пройдет пара дождичков — и их не найдешь. Я с волонтерами доехала до наших крайних позиций, потом прошла десять километров. Это был риск, конечно, мины могли быть где угодно. Я пришла, люди боялись, но я уговорила, 15 человек вывела. Они пошли за мной. Раз я дошла туда — значит, по этому пути мин нет. Там небольшое расстояние между минами, но мои следы были видны. Правда, было болото уже, дождь шел. По следам мы шли обратно, люди за мной, след в след. Я туда полтора часа шла, а они шли два с половиной, им было очень тяжело. Потому что девять детей, самой маленькой полтора годика, они бедные плакали, и вещи. Мы идем по серой зоне, я понимаю, что мы смотримся в тепловизор, 15 точечек, какие-то диверсанты, нужно по ним отработать. Прошли 10 километров обратно до моих волонтеров, которые стояли ждали. 

* * *

Яркие впечатления? Да были яркие впечатления! Прям горели! Я смотрю на закат, а садится три солнца — потому что два дома на горизонте горят. Столбы черного дыма, сосны, кровавые дома и саунд такой: долбят все виды вооружений — артиллерия, танки, минометы, калаши — Шиваратри идет, песня абсолюта. Какой там рейв! Гаубица когда долбит, у тебя челюсть начинает дрожать. Гибельный восторг я тогда чувствовал. Я уже не употребляю больше 20 лет, но это как нормальная доза грибов, причем ты остаешься в сознании эстета. Но все представления о самом себе испаряются — я художник, я такой вот, сякой, этим занимаюсь. Встречаешься с самим собой настоящим.

Здесь колодец был, сошлись человек 10–15 воду брать. И прилетел дрон. Мы только отошли от колодца — и фигак: они видят какое-то скопление — им по барабану, кто там. Выхожу — нет больше колодца, а наверху дерева — пробитое ведро. На перекрестке танки долбят, через двор мины посвистывают. А когда все стихает на секунду, очень громко щебечут птицы.

* * *

Мои родители месяц просидели на Салтовке [район Харькова]. Окон нет, стены трясутся, спать невозможно. Папа говорит: «Ну, мне рассаду надо поливать». Личное пространство, нельзя оставлять. Уехали, когда все выключили — свет, газ, воду. Только когда дом лишился всех признаков быта, у них что-то щелкнуло. Но там многие остались жарить на мангалах. Когда я родителей забирал, в подъезде был один мужичок — с крысой. Кто-то не взял ее, стояла эта клетка, крыса бегает. И он стоит, такой худенький, поджарый, прикуривает одну сигарету от другой. Он с нами тоже вышел и так сурово сказал: «Света не будет до седьмого!» — с такой интонацией, что тонущий корабль и на нем капитан остался: за мной не возвращайтесь, у меня крыса, все под контролем. У меня было физическое ощущение, что там нельзя вынести больше часа. Но люди там жили, привыкли к этому, у них был совершенно другой порог.  

* * *

Когда обстреляли комбата дом, у нас есть Влад такой, он пришел воевать вместе с сыном. Ему осколок зашел под нижней губой, через рот и вылетел как-то, не знаю как, но ничего не задев. У нас не было возможности его эвакуировать, я его зашивал прямо в погребе. Фонарь на лоб, нагнулся, инструмент — иголочка, ниточка, иглодержатель — и все сделал. Его привезли, говорят: «А кто вам так зашил?» Он говорит: «Там у нас, медик, в погребе». Они такие: «Да ну?»

* * *

Риск, что ты умрешь, гораздо больше, но страха какого-то не было. Просто хочется доделать дела. Сразу понимаешь, что что-то действительно важно в жизни, а что-то — фигня и не стоит уделять этому время.

— А что самое важное?

— Наверное, что я мало купался и загорал.

* * *

Там жил наш лучший друг семьи, дядя Боря. Они сидели в квартире все время, не в подвале. И так случилось, что им нужно было выйти на улицу, соседи позвали. Они выходят из дома, и в их квартиру прилет, четко в их окно, квартира горит. А у них был сосед с машиной, не знаю, почему он раньше не уехал из города. Он посадил их, и они поехали в сторону ДНР. На машине было написано «Дети». Проезжают, на дороге стоят военные украинские, останавливают машину, силой всех вытаскивают, ставят на колени, автомат в затылок. Маты-перематы: «Куда вы на хрен собрались? Мы тут сдохнем, и вы вместе с нами. „Дети“? У вас разве тут дети? Какого хера это приклеено?» Наташа с пышными формами говорит: «Внутри! Я беременна!» Но их остановило не это, просто рядом был прилет. И те попрятались, а эти офигевшие сели в машину и дали газу. Военные начали их преследовать, чтоб отжать машину. У мужика была очень классная машина.

* * *

Без кальция я медленно превращаюсь в Буратино, в бревно лежачее. Сердце останавливается, одна из последних стадий — когда ты просто не можешь дышать, потому что мышцы перестают работать. 

Ходили с соседкой, ей тоже нужен кальций. Аптеки разграбили, кальций где-то есть, у кого-то дома лежит, а он нам нужен. Сколько людей умерли, просто потому что не было лекарств. Обычные люди нам давали свои аптечки, остатки просроченные. Людям нужно было: они нам кальций, а мы — чтобы дали им что-то поесть. Не деньги. У нас была какая-то водка, сигареты. Мы не курим, но сигареты у нас лежали, друзья забыли. 

Первые дни я пил по 100 граммов, решил сразу экономить, потом начал пить по 50 граммов, потом по 30 граммов, по 25. И получается, был выбор: либо остаемся, потом заматываем в ковер и относим на проспект, либо пробуем все вместе бежать. Мы не могли ждать до последнего глотка, а чтоб был какой-то запас, чтоб я мог идти. Мы же не просто шли, мы с вещами. И как раз в бутылочке оставалось граммов 50. 

* * *

В тот момент были постоянные диверсанты. У русских же денег много — их чуть ли не за год закинули, они там поснимали квартиры и сидели. Я лично видел серьезного, подготовленного спецагента. Были просто какие-то левые наркоманы, которые через даркнет нашли а-ля работу, ходили что-то снимали и через Kiwi получали деньги. А были прям подготовленные, у которых была легенда, они косили под дурачков. Одного привели такого, он ходил высматривал позиции, где какие окопы. И таких человек семь поймали в разных местах, у всех одинаковая легенда. У него вещи наизнанку одеты, что-то мычит. Непонятно: вроде как псих, а вроде как и нет. «А посмотрите, зубы какие?» А зубы белые. А кроссовки старые, стоптанные. Я думаю: как он в них ходит зимой, наверное, заболел бы. Снимаем кроссовки, а ноги белые, ногти постриженные. Допрашивали — но очень крепкий оказался, максимально. Он косил под психа, но точно им не являлся, очень сильный физически, прям был готов, что его словят, будут пытать. Ничего не сказал, только: «Муму…» Говорят ему: «Все, давайте в подвал, расстреливать, последнее желание». Он говорит нормальным голосом: «А можно воздухом с форточки подышать?»

* * *

Я просто давно [взял] себе в привычку — если нет возможности менять ситуацию, то нужно с этим смириться. И бухло помогает в этом плане. Я слышу рев, выхожу — самолет прямо над головой, вдоль Днепра летит, потом взрывы. Я подумал: «Ну шо, Митя…» Взял коньяк и выпил бутылку — и снова лег спать. А то просто сидел паниковал и все. 

Оно очень действует, когда над тобой самолет и слышишь взрыв — сразу вставляет, в долю секунды. У тебя мозги сразу на место. Эта депрессия, которая у меня была, — ее сразу отпустило, будто холодной водой облили. Отрезвило сразу, огромный выброс адреналина. Думаю: это проблемы? Я смотрю на себя в зеркало — будто нажрался какой-то кислоты, такие зрачки здоровые, на таком бодряке! 

Сразу всем близким, родным, сразу всем позвонил. Кому не признался в любви — признался. У меня были очень натянутые отношения с мамой. Но как только началась война, она настолько внимательная стала. И я тоже совсем по-другому к ней отношусь. Раньше я не про все мог поговорить с мамой, а щас могу про все что угодно. Я понял, что мне надо было по-другому разговаривать и тогда все было бы как сейчас. Мы разговаривали максимально мягко, она перестала задавать лишние вопросы, бережно начала ко мне относиться.

* * *

В первые дни мэр Мариуполя говорил: все нормально, все в порядке, город защищается, продовольствия достаточно. Я понял, значит, продовольствия недостаточно, надо закупиться. «С водой все в порядке, перебоев нету» — понял, что и воды надо тоже набрать. «Все в порядке, транспорт работает, магазины работают в штатном режиме, слушайте только официальные новости». В новостях говорят, какие мы молодцы, сражаемся, отбиваемся. А потом эти новости вдруг прекратились. А мэр продолжил нас успокаивать, но видно, что уже не со своего помещения, а где-то далеко находится. Первого числа [марта] они сквозанули уже, а нас просто бросили на растерзание, как живой щит, просто мясо, которым прикрываются, — я себя чувствовал именно так. Он сказал: «Я хозяйственник, я к военным никакого отношения». Ну хорошо, хозяйственник. Вот список бомбоубежищ. Люди идут по этому списку, заходят — там склад, там закрыто, там завалено мусором. Выломали, пришел хозяин, снова заварил. Естественно, ничего не подготовлено, запаса воды хотя бы, я не говорю за еду. Наша соседка три дня сидела на сквозняке, на голом бетоне, ни стула, ничего. Человеческое общество закончилось с первых чисел марта, начался реально самобытный строй. 

* * *

Дорога из [поселка] Макарова была усеяна расстрелянными автомобилями. У нас в соседнем селе расстреляли 64 человека. В Мотыжине и Копылове, это два склеенных села. Черти же думали, что они зайдут сюда, а мы их будем встречать с цветочками. А тут из каждого дома поток ненависти и автомат торчит. Зашли в сельсовет — сразу же списки, кто где был, военнослужащие, тероборона, атошники. Убили главу сельсовета, она сказала: «Я не буду сдавать списки». 

На Гайворонщине была гигантская группировка русских. Они зашли, в первый день сказали: «Если не партизаните, не фоткаете, на видео не снимаете, то будете жить. А если будете бутылки кидать, то понимаете». Но рядом элитный поселок — прокуроры всякие, менты, они сразу смотались: там все разграбили.

* * *

Сначала было чувство бездомности сумасшедшее — ты едешь и не понимаешь: ну куда ты вернешься? Где твои вещи, у тебя ничего нет. Я живу нигде, мой самый домашний дом — это машина. Нас было очень много, и собаки, мы мешали всем соседям. А машина — единственное место, где я себя чувствовала в безопасности и в каком-то уединении. Я брала собаку, и мы с ней спали в машине. Я там работала и несколько ночей ночевала, когда не успевала в комендантский час доехать. Мои бытовые проблемы решались с помощью одного робкого поста в фейсбуке, я спрашивала, у кого можно присмотреть за квартирой, — и у меня было много разных вариантов. Война лишила нас границ, я перестала быть таким дичком. Ты перестаешь думать, что у тебя нет дома, потому что твоим домом становится все. 

* * *

Если ты находишься на передке, это сопровождается тотальным стремом и изменой. «А если нас кто-нибудь бросил, а если недосмотрел? А если нас всех кинули, а если нас забыли? Че делать? Че делать?» Это постоянное чувство, а потом приезжаешь после задания, смотришь: а нет, все нормально, накрутил себя. Я и в жизни не особо храбрый парень, мне, конечно, стремно было на боевых. Так страшно, как на войне, никогда и нигде не бывает.

А если ты сидишь без заданий, то очень скучно, боже, как же скучно, как мне это все надоело, я бы мог делать вот это, вот это. А чувак знакомый выкладывает сторис, как он со своей девушкой тусуется во Львове. Блин, блин, блин, а почему увольнительные так редко, я вообще-то хороший парень, почему бы меня не отпустить на месяц, раз ничего особого нет?

* * *

Киев начала марта — это ядерная зима. Первую неделю, пока еще не все разъехались, в магазинах не было ничего, и очень хотелось хлеба. На полках стояли только продукты для веганов и ингредиенты для суши. Город был тревожным. И люди ходили как серые тени, но не чужие друг другу тени. 

У меня были гигантские списки, коробку медикаментов нужно было собрать. И вижу, как под аптекой формируется очередь. И одна старенькая бабушка с какой-то бумажкой, с дрожащими руками стоит. И девочка, которая мне отпускала, говорит ей: «Не откроется аптека». «Ну ладно, доченька, ну ничего». Я выхожу, говорю: «Что вам нужно?» «Да давление такое, что не могу сообразить, где-то свой мозг потеряла». И я тогда тихонечко брала бумажку, выносила, покупала, выносила, покупала. Я не брала денег с этих бабулек, тысячи две потратила. И они меня обнимали, благословляли. Несколько часов обнимашек с бабульками.

* * *

Было ощущение ужасной глупости и необязательности этого всего. До 2013 года нападение России было невозможно представить, потому что Украина была вассалом России, взаимопроникновение было огромным. Пророссийские политики контролировали целые регионы и огромные фракции в Раде. Значительная часть экономики контролировалась русскими, многие работали на этих предприятиях. Был софтпауэр, и какой бы он ни был кондовый, советский, коррупционный — отношение к России было нормальным, и его можно было улучшить. И Майдан не был антироссийским, всем было ***** [пофиг], это не было его темой. Поэтому у всех ощущение огромной несправедливости. Да, мы все считали Россию агрессором: аннексия Крыма, война на Донбассе. Но озлобленности на русских как народ не было — тогда еще было можно разделять народ и государство. Все слушали русский рэп: самый прослушиваемый альбом 2021 года — это альбом Славы КПСС.

* * *

Дом 69 загорелся, и с четвертого этажа бабуле пришлось прыгать с окна на одеяло. Она приехала с Восточного [район Мариуполя] к сыну, а сын куда-то уехал с невесткой, она сидела у них в квартире. Она прыгнула на одеяло, там вояки были украинские и соседи с нашего подъезда, тоже держали. Но все равно она упала, ушибла ноги, потому что одеяло — это одеяло. Головой еще ударилась, и обожгло чуть-чуть ей руку. Ее положили в соседнюю квартиру, и соседи ушли в бомбоубежище, оставили ее. Мы слышим, кто-то кричит: «Помогите!» Я захожу, говорю: «Кто здесь?» Она лежит на полу, минус 10 на улице, в этот день как раз окна все выбило. Раз подняли на диван ее, положили, она опять упала. Мы ходили водички дать, поесть. Бабушка вполне себе, если бы ее доставили в больницу, она бы выжила. А кто ее понесет? Лупят постоянно, это четыре человека должны рискнуть жизнью из-за одного. Умерла она 8 марта, потому что замерзла и перестала звать на помощь. Замолчала и все. Мы туда уже не пошли, потому что было страшно смотреть. Мы насмотрелись на улице. 

* * *

Вот угол, и за углом стоит танк. Вы на него смотрите, а вы с автоматом. Просто прямое попадание в дом, человек под домом, рушится стена прям на него. Он стоит, он теряет дар речи. Я не могу слово сказать, задыхаюсь, меня хватают за бронежилет и тянут за собой. У всех глаза потерянные, все испуганные абсолютно. Мы не были к такому готовы, то есть нас к такому реально не готовили. 

Были люди, которых просто убило морально, ну, прямой выстрел из танка — это очень сильно ломает психику, вы начинаете бояться любого шороха. Вы бегаете, везде прячетесь, уже не ведете нормальную жизнь. Люди приходят к нам в подразделение, и все крутые: «Да мы…», «Да мы…» А после первого обстрела они сидят потерянные, испуганные: «Все, мы больше туда не пойдем». Такие люди в принципе там не нужны, они отказываются, и их просто списывают. Большинство этих людей уже в Киеве, их отправили на другие объекты. Человек хочет быть полезен, но не воевать, может, блокпосты, но не более. 

Все равно даже в этих условиях шутили. Какие-то довольно тупые шуточки отпускали, но шутили. Люди реагировали по-разному. Была отдельная категория солдат, которые говорили: «Давайте поедем, давайте сейчас нарежем русню!» — они как раз, как правило, первые и сливались. Я постоянно говорил: «Ребята, типа, keep calm, вы договоритесь, еще навоюемся». Ну как-то так и произошло. Ничего, теперь все успокоились, никто больше не кричит. 

* * *

Самое страшное, когда в девять утра дочка поехала на работу. Она работает диспетчером на базе [доставки продуктов] АТБ. Если не приедет, машины не могут выехать. Вышли на улицу — и непонятно, с той стороны бьют, с этой. Она туда приехала, позвонила: «Мама все в порядке». Но надо же еще дождаться, когда она вернется обратно. Говорю: «Тебе там не страшно?» «Мама, так страшно, не представляешь. У нас на Жуковского уже нет магазина». Через несколько дней говорит: «Мам, я больше не поеду». Все равно ж поехала: «Там, кроме меня и Инны, больше никого нет. Нужно же, чтобы продукты ездили в город». 

У них база 200 водителей, она говорит: «В смене шесть водителей, четыре пришли, ключи положили: „Я не поеду“. Что мне делать?» А сосед наш тоже работает водителем, сказал: «Ладно, держись, я завтра выйду, поедем. Я еще обзвоню старых знакомых». И на следующий день было уже 24 человека. 

* * *

Расстрелы пленных, жестокость, проявленная к солдатам, — это то, что изнутри, из армии, совсем иначе воспринимается. Не то что ты готов это делать, но это воспринимается как норма. Любой солдат с нашей стороны готов, что его не будут брать в плен. И к тому, что наши не берут в плен в некоторых ситуациях. На наш блокпост вышла русская колонна, и случился бой. Колонна была разбита, сожжена, потому что рядом была группа украинского спецназа. Они вытащили из одной машины раненого солдата и полкилометра несли его на свои позиции, взяли в плен. Так вот каждый раз, когда при мне офицер рассказывал эту историю, звучал один вопрос. Его задавали даже наши медики: «Зачем вы его тащили? Почему вы его не добили?» Если честно, зависит от подразделения. Ты можешь попасть в плен, и с тобой будут обращаться хорошо, а могут пытать или застрелить, тут как повезет. Но обращение по Женевской конвенции — это скорее исключение.

* * *

Смотришь новости — русская женщина стоит с ребенком, дает интервью: «Жалко людей, конечно, но это необходимо…» С грустным таким ****** [лицом], и ребенок ее гуляет. А я пацифист, но знаешь, сейчас от моего пацифизма не осталось просто ни хера. Думаю: сука, тебя сейчас трахать, ***** [блин], неделю десятью солдатами, а потом застрелить. ***** [блин], чем это оправдано? Это же простые вещи базовые. Что, вы уже вообще ни хрена не соображаете? Вы пока не ощутите, что вас бьют, вы не можете представить, как это бывает? «Наверное, так надо…» А если тебя сейчас ****** [убьют]? Наверное, ты тоже расходный материал?

* * *

Первые минут 15, наверное, я просто сидел, проснуться не мог еще. Ребенок спал, понятное дело. Я на самом деле рано так никогда не встаю. Я помню, что, когда я сел на кровати, смотрю за окно, еще темно, но уже брезжил рассвет, и я чувствовал, как будто не в квартире своей нахожусь, а в другом месте. И мы когда выезжали, я не ощущал того, что мы едем с Киева куда-то. Как бы я знал, что мне надо в ту сторону ехать и все. Приехали во Львов, я положил их спать, сам открыл бутылку вина и вышел на улицу. Смотрю в небо, а там эти выстрелы, ПВО работали, звучала сирена, но у меня не было какого-то инстинкта сохранения. Ты не ты, и это не твое тело.

* * *

На третий день я уже лежал в полях, мы ждали русскую колонну. Село было забито людьми, потому что люди эвакуировались из Киева, не думали, что они так быстро зайдут и возьмут нас в кольцо. Я стал встречать по деревне таких же людей, которые бродили в поисках однодумцев. Люди были в растерянности, мы собрались — в первый момент человек 15, потом человек 40. Разбились на отряды, было шесть автоматов, ни одного бронежилета, ни одной каски. Мы называли себя «бомж-крю». Кто-то был в АТО, кто-то собирал мебель, кто-то строитель, охранник. Спустя какое-то время мы получили какой-то боекомплект. 

Русские шли по трассе огромными колоннами, окапывались. Оружия, чтобы их остановить, у нас не было. Плюс деревня была забита людьми. Поэтому мы понимали, что стрелять просто для того, чтобы стрелять, нелепо. Наша основная функция была разведка и доставка каких-то вещей.

У нас костяк — пять-шесть человек, очень разные, большинство сельская непосредственность, плохо образованные, балбесы, с удручающими манерами. Но на тот момент никого лучше для меня не было. Я с ними везде пошел бы и везде ходил. «Надо ж ехать? Ну поехали. Ну да, можем угореть». Был такой душевный подъем и настолько искренне: «Надо тебе это? На!» Это удивительное чувство, а потом оно рассыпалось. Потому что кто-то не выдержал, уехал и не приехал. Кто-то начал бухать, сейчас пьют очень многие. Чувак напился до белой горячки, ходил по селу: «Дайте мне русского солдата!» — выстрелил по соседке, не убил, но испугался и застрелился.

* * *

4 марта мы начали работать по острой боли — тероборона, ВСУ, бесплатно. А в городе все было закрыто, 2–3 стоматологии на город. Транспорт не ходит, я утром докторов на машине забирал по городу, а вечером развозил до комендантского часа. Ты в этом напряжении с утра до вечера. И приходит молодой пацан, 30 лет, из теробороны. Нормальный, даже местами интеллигентный, с бородкой, нормально разговаривает. И мы с ним говорим, в это время срабатывает сирена и отдаленно так — баба-а-ах. Я поднимаю на него глаза, говорю: «Сейчас я вас запишу». И он так смотрит, говорит: «А покажите ваше портфолио». И я чувствую, что меня несет: «Что?» «Ну портфолио ваших работ покажите». Я говорю: «Ты что, ******** [офонарел]? Я, ***** [блин], езжу по городу, собираю людей, чтобы по острой боли принять!» «А че вы так со мной разговариваете!» Ну, до драки не дошло, но сильно поругались. Он хлопнул дверью, ушел. Не знаю, почему я вдруг разрешил себе быть собой.

* * *

В части я познакомился с большим числом интересных, добрых людей. Один парень, тоже Боря, выглядит как гном из толкиновской саги — низенький, коренастый, рыжий, бородатый. Говорит на суржике. Он работал фельдшером в скорой и однажды приехал на пожар раньше пожарных и вынес из огня трех человек. При этом обгорел на 80%, выжил чудом, вышел из больницы, с трудом ходил. Его заставляли выйти на работу, он обиделся на медицину, стал электриком. Или Виктор, высокий, худой, нервный, все время орет, спорит. Девять лет прожил в Чехии, работал хирургом, подтвердил квалификацию, жил хорошо. Началась война — взял билет, поговорил с женой — она была категорически против. Приехал, пришел в военкомат. Или Дима, гастарбайтер, служил в спецназе лет восемь назад, но его ****** [задолбал] армейский ********** [пофигизм], он уволился и уехал строителем в Норвегию. Из каждого тура привозил по 80 тысяч евро, планировал уже там остаться. Но 24 февраля взял билет на самолет. Эти люди стали мне глубоко симпатичны, просто из-за их выбора.

* * *

Короче, пришел ко мне Витек, и я узнал, что в некоторых дружественных барах засела молодежь просто потому, что там подвал хороший, — и заодно начали разливать коктейли: накупили бензина, пенопласта, растворяли этот пенопласт. Я побежал в [бар] «Космос», а там чуваки: «Митя, болгарка е? А круги на болгарку? Давайте [противотанковые] ежаки робыть?» Тыц-тыц, болгарки нет, круга нет. Я вижу, мужики со стремянкой закрашивают названия улиц — чтобы сбить с толку чувачков. Я говорю: «Пацаны, дайте круг на болгарку». «Какой тебе круг, на какую болгарку?» На заводе дали какого-то металла — можно клепать из того, что было. Потом фирма одна услышала, что мы начали делать ежи, подарила нам кучу инструмента. И говорят: «А можно мы рекламу тогда еще сделаем?» И мы наладили производство этих ежей, по сотне в день их выпускали. 

Музыка, художники, работаем на территории завода и все время смотрим на небо, чтобы дронов не было. Куча дурацкой информации, метки, коктейли Молотова, каша в голове. Сейчас-то все уже узнали, шо такое бомбежки, чем отличаются, что надо действительно делать, а не по слухам. Мы так уставали, да еще новости. Мы жили в подвале, а потом в один вечер чувак включил какой-то боевик. И после этого я решил оттуда уйти. Это было так дико. У меня, когда хлопнут сильно дверью, уже испуг.

* * *

К нам приехала одна женщина с Рубежного, рассказала, что делается с городом, когда фронт доходит. Она там сидела с двумя внуками в подвале, по четыре дня ничего не ели. Говорит, у тебя есть десять минут, чтобы сбегать куда-то за водой или залезть в чей-нибудь разбомбленный дом поискать пачку макарон или картофелин. Рассказывала, как собак ели. Потом они нашли перевозчика, который за четыре тысячи с человека их вывез. И он приехал, говорит им: «Поехали!» А ее зять как раз ушел еду искать. И они уехали, его там бросили.

* * *

Мина попала четко к нам во двор. Я только застелил там летнюю кухню, столики, стульчики, кровати. Я думаю, как классно буду в ней спать. Короче, разорвало все, повыбивало, вылетел забор, ворота, а там хороший металл. Пролетела метров 40 через улицу через другие ворота и ранила тероборону. Мне кричат: «Раненые!» Забегаю туда, понимаю, что осколки в ноге у одного, у второго — за ухом, у третьего — под лопаткой. Я их обколол и смотрю на этого Лешу, который с ухом, понимаю, что он абсолютно потерян, он не понимает, где он, у него ножки подкашиваются. 

Я добегаю до места, где окопы, скидываю бронежилет, шлем, говорю: «Мужики, я добегу до „Старлинка“, позвоню Илье, сейчас, буквально пять минут». Добегаю до поворота и слышу звон, вижу вспышку. Оказалось, 150-й снаряд, который упал в пяти метрах от меня. Там шла дорога и сразу склон, и он упал чуть-чуть за склон. У меня звон в ушах, я ничего не слышу, дым, понимаю, надо бежать, пока есть две секунды. Бегу, падаю в воронку, начинаю скатываться, и в этот момент бьет еще, осколки летят везде. На скорости бегу в КСП, где был штаб наш местный, где «Старлинк». Залетаю, у них погреб мощный такой, и взрывается еще одна мина рядом, меня взрывной волной закидывает, там хрен знает сколько ступенек… Я залетаю перепуганный, со звоном в ушах, с туманом в глазах. А там сидит классный дядька: «Тебе шо, страшно? Ты шо, бежал?» А у меня злость, ярость, просто начинается истерика. Я пишу Илье, так и так, трое раненых. И иду назад. Вспоминаю за свою девушку, за маму, за брата, и у меня тупо наворачиваются слезы. Я смотрю на эту воронку, а она мне по колено и диаметр метра полтора. Пытаюсь сдержать слезы, но не могу. Думаю за своих родных: ради чего? Я не надел бронежилет и каску, меня вообще могло разорвать! Парни подошли к машине, уже поняли, что мне жопа.

Потом пришел в эту летнюю кухню, где сложил бронежилет свой, каску, автомат, застелил кровать, еду варил, горелка моя. Все засыпало штукатуркой, оно все в этом говне, я начинаю отгребать. С дядей Веней легли и смотрим друг на друга и смеемся. Это уже какой-то истерический смех.

* * *

Бывают ситуации, когда много готовишь, готовишь и у тебя нет времени отнести это, и относят другие люди. Ты потом у них спрашиваешь: «Ну что там, как?» Они: «Класс, спасибо говорили, все разобрали, дети вообще обалдели от сырников со сгущенкой». И ты такой стоишь: «Блин, в следующий раз сам понесу…»

Один раз, когда на вокзале с чаем стояли, я увидел, метрах в десяти сидит мама с малым. Сидит и засыпает, а рядом дочка ее, постарше, лет пять, стоит, схватилась за вещи, охраняет. Я взял два стакана с чаем и, видимо, очень быстро подошел, эта дочка аж вцепилась в вещи. Я говорю: «Не переживай, я вот чай вам принес». Она на меня смотрит, ничего не говорит, а мама проснулась: «Не-не, спасибо, не надо». И они смотрят на нас, и потом все-таки минут через десять дочка подошла, взяла этот чай, потом еще раз вернулась, шоколадки взяла. Они как бы поверили. Почему-то из начала войны именно эта картинка всплывает.

* * *

Перед самой войной злые люди ликвидировали наш институт, слив его с другим. Против воли коллектива, против решения двух ученых советов, через колено. И знаете, когда к нам прилетело, то повреждения были в зависимости от степени греховности. Те, кто подыгрывал объединителям, — их разнесло в щепки. Администрация, которая болталась, как орхидея в проруби, — ее побило сильно, но не смертельно. А у нас на кафедре со стола упала вазочка синего стекла и расшиблась. При этом в нашем доме — я живу рядом с институтом — странные вещи происходили. Волна шла со двора наружу, и железные двери лежат выпавшими наружу. Их не вдавило, а вывернуло. Почему? Похоже, создавая гипердавление, та же самая волна не может не создавать вакуум в следующем слое. 

Но эмоционально это меня мало задело, я очень рациональный человек. Знаете, когда я испытал по-настоящему тяжелое эмоциональное состояние? Один мой аспирант позвонил из-за границы после одного шумного обстрела спросить, как дела. Я почувствовал себя виноватым и прочитал статью, которую он прислал несколько недель назад. Там очень подробно разбирается строительство противоатомных убежищ. Вот тогда мне стало по-настоящему плохо. Потому что там описано то, от чего нас отделяет очень низкий порожек. Я бы ее публиковал по всем еженедельникам Европы. И эти 35 страниц очень скучного профессионального текста люди читали бы как бестселлер.

* * *

Сначала зашли солдаты с разведкой, а потом заехали танки, перестреляли всех, кто оказывал малейшее сопротивление или, как им казалось, мог оказать. Там очень небольшое ополчение было, человек 50–70, и оно фактически не было вооружено. ЗСУ [ВСУ] в городе не было. 

Я приехал в обладминистрацию, хотел спросить, что происходит, что делать. Всегда ж они выступали — серьезные дядьки в костюмах. Но администрация сбежала в первый же день, там было закрыто. Я приехал в городской совет, там сидел мэр на ступеньках. Приходили люди, пытались что-то узнать, а он настолько был растерян, просто сидел. Я выехал утром в центр города на машине и включил гимн Украины. И снял видео, что в Херсоне украинские флаги, звучит гимн, мы не сдаемся. 

А через пару дней начались митинги. Оккупация оккупацией, но жить-то мы хотим в Украине. Это был очень массовый митинг, тысяч десять. Мы увидели, что нас много. Еще добавило настроения, что русские солдаты после него взяли и выехали из города. Мы думали: мы им показали, что Херсон — это Украина, и они взяли и ушли. Было ощущение, что мы победили, сейчас отпразднуем и продолжим жить дальше. Люди стали каждый день выходить, и какое-то время их не трогали. Потом выяснилось, что у Росгвардии была дальнобойная оптика, они всех отфотографировали и начали похищать людей. Человек был на митинге, а домой не дошел. Люди пропадали, большая часть так и не нашлась. Про кого-то говорят, что они в каком-то СИЗО. Отпустили единицы — они рассказали, как там пытают. 

* * *

Никто ничего не знал, но ненависть ко всем военным у всех одинаковая была. Нам было все равно, что одни, что вторые — сказать нечего. Один говорит, нас спасать пришел. От чего спасать — непонятно. Вторые спасают, но так, что защищаются нами же. 

Просто хотелось пойти сжечь их всех на фиг, кинуть коктейль Молотова в первого вояку, которого встретишь, там русский, украинский — не важно. Потому что это все настолько страшно, настолько запугивает тебя, ты просто хочешь, чтобы это закончилось. Я их всех ненавижу, нормальный человек не пойдет служить. Просто ты знаешь, что нажимаешь эту кнопку сраную и бомба летит в дом, там люди, там дети.

* * *

На второй день мне привезли подругу, у которой попало в дом, она была контужена. Она была очень перепугана, постоянно говорила, быстро-быстро, у меня уже крыша ехала от этого. У нее болела голова. Она рассказывала и рассказывала, как ее забрали в бомбоубежище, постоянно повторяла на разный лад одно и то же. На любой звук у нее была очень сильная реакция. Я понимала, что это пройдет, что с ней надо просто побыть. Она все время говорила, что ей страшно, страшно, страшно. Старалась сидеть там, где нет окон, не давала мне зажигать свет вечером. Даже когда я зажигала свечку, она боялась. Я говорила: «Ну пойдем, выйдем во двор, ты убедишься, что снаружи ничего не видно».

* * *

Ты лежишь, спишь. Из-за того, что была воздушная тревога, медленно натягиваешь ботинки — и тут по тебе прилетает ракета. Она рушит полностью часть здания и выбивает окна. Ты хватаешься за автомат, потому что это как бы спасительная штука, как утопающий хватается за шо-то там. И выбегаешь в коридор: «Чего делать?» Отвечают: «Вали!» Здание рушится. Когда выбегаешь из здания, стоит очень много людей, офигевших, как и ты. После чего прилетает второй раз. Ты идешь по развалинам, оттуда торчат руки людей, они тебя хватают. Часто при ударах человек уродуется до какого-то невероятного состояния, и тебе легче абстрагироваться от его человечности. Ты просто на жутчайшем адреналине: бежать, сражаться, раненых вытаскивать, занимать какую-то оборону. 

Есть ребята опытные, воевавшие, их задача в такой момент тебя взять, встряхнуть, отвести в спокойное место, спросить, как ты себя чувствуешь, если совсем край, дать выпить. Как-то тебя приободрить, показать, что, чувак, мы здесь, ты не будешь следующим. Из того, как эти люди уважительно говорят о погибшем, ты начинаешь думать, что это был хороший человек, жалко, что так произошло. Но ты выдыхаешь, успокаиваешься, принимаешь это. Если так происходит, ты не звереешь, как ваши в Буче. А если сержант даст тебе по морде, скажет: «**** [фигли] ты, салага, вперед, блин. Плевать, что ты там чувствуешь, думаешь. Шуруй, иначе я тебя сейчас застрелю, у меня есть хохляцкие патроны». Если в такую попадаешь атмосферу, то отсюда жестокость.

* * *

Было, что не спали, когда происходили бои, постоянно были собранные. А было, что мы с ребятами веселились, смотрели сериалы. Если все время на взводе, тебя надолго не хватит. Включили какой-то фильм — сидим. И смотришь фильм, который ты уже видел, думал: да фигня. А тут внимательно смотришь, молча.

* * *

Читаешь один раз «Отче наш» и десять раз «Богородица дева». Доходила отсюда до дома — как раз получалось десять раз «Отче наш» и сто раз «Богородица дева». Очень уставала. Первые недели спали обуты-одеты, не раздевались — хоть дома, хоть в бомбоубежище, хоть у знакомых — куда дойдешь. Я за первый месяц ночевала, наверное, в 15 квартирах. Просто тут, в церкви, познакомишься, по дороге идешь до дому — останавливаешься — на кресле, на полу, на табуретке. Ни ботинок не снимаешь, ничего. Только чаю выпил в этой куртке — потому что отопление не у всех было. Какой-нибудь кусок хлеба в сумке был, бутылка воды, хотя бы пол-литровая. Магазины ж разбиты были, там повытягивали сигареты. Идешь, это очень больно, что свои такое делают. Мало того, что война — горе, так еще сами.

* * *

«Азов» еще с 2014 года не вызывал у нас чувства привязанности и любви. Потому что когда тебе насильно рассказывают, на каком языке говорить, это не очень прикольно. И школу превратить в военную базу в центре города — это практически взять кусок динамита, поджечь его, ну так себе решение. Я всегда говорил на русском языке, но до 2014 года всегда очень позитивно относился к нашему украинскому языку. Песни пели, любили. Когда Зеленский пришел к власти, были надежды на то, что он как русскоязычный человек… Не то что мы кричали про «русский мир», на фиг он нам не нужен. Но когда он начал закручивать гайки…

* * *

Переночевал я в этом подвале и понял, что уезжаю. Стою курю с Михалычем, говорю: «Найди мне кого-то, кто этим занимается». Я же социопат. Спросил — и через пять минут забегает чувак, а-ля зэка бывший, половины зубов нет, его колбасит от адреналина, и он такой: «Я бухаю один день, а потом не могу, прыгаю в машину и восемь часов подряд вывожу людей. Потом опять сутки бухаю. Давай-давай, быстрее!» Светлая улица, куча разбитых машин, мы несемся на огромной скорости, столбы дыма. 

И со мной едет бесполое существо, очень маленькое, с крохотными узкими пальчиками, маленькими глазами. Оно своей маленькой ручкой, грязной, закопченной прижимало к груди шмат филе красной рыбы в вакуумной упаковке. Она вообще вся грязная была, замусоленная сажей — и эта яркая красная плоть.

Приезжаем к разбитому мосту, через реку — перекоряченные разбитые мостки, просто доски навалены. И по ним тащат бабулю в инвалидном кресле. Я смотрю, ща бабка в реку вывалится. Я ее хватаю, у нее огромные глазища, она, видно, говорить не может. А стреляют постоянно. Мы волочем, она тяжелая. Дядька несется изо всех сил во главе этой телеги. А я ее реально поднять и зафиксировать не могу. Одной рукой ловлю, чтобы не выпала, а второй слежу, чтобы коляска не перевернулась. И мы бежим по мосткам.

* * *

День длился дотемна. Вечером в голове одна мысль: это ****** [ужас], это ****** [ужас], это ****** [ужас]. Все время новости: кто-то кого-то увидел, что-то сказал, ты все время в подвешенном состоянии. Адреналин и отсутствие каких-то связей с внешним миром, мир сузился до пятачка в несколько километров. Лес, несколько домов. Я приходил, растапливал камин не раздеваясь, зажигал свечку, задергивал все шторы и сидел курил-курил. Я до войны не курил 14 лет. Первый месяц не пил вообще и необходимости не было. Приходишь — и можешь час сидеть, просто ничего не делая, отупение. Потом в какой-то момент я решил записывать, вести дневник. В жизнь вошло огромное количество людей, огромное количество историй, они все похожие.

* * *

Три человека прошли: «Следующие три!» Мы поднимаемся — и как начинает ******* [стрелять] танк. Выход и сразу приход, то есть он близко. Выход, приход — и над тобой осколки летят. Ты поднимаешься, слышишь выход — сразу падаешь. Танк работал по датчикам движения, по тепловизору. Три секунды вскакиваешь, три секунды падаешь. Плюс идет дождь, ты мокрый насквозь, тебе, ***** [блин], страшно, но ты понимаешь, что, если ты на месте останешься, тебе жопа. Я падаю — на мне рюкзак сверху, там тысяча патронов, я взял, дурачок, думал, в танк стрелять буду. Самая бесполезная вещь на сегодняшний день, тут патроны ничего не решают. Стрелять из автомата по пехоте — все равно не попадешь. Кидать говном в людей смысла нет — на ваших руках останется, а до них не долетит. А тебе кричат: «Вперед-вперед!» Хаос, ты не понимаешь, где находишься, здания взрываются, ты забегаешь в погреб, забежал, думаешь: «****** [ужас]…» Десять человек забежали, и понимаем, что нас девять.

* * *

Я просыпаюсь и вижу, что мама сидит грустная, говорит, свет отключили. Потом отключили воду, потом уже и газ. Зато у нас была газовая горелка. Мы на ней готовили еду — и, естественно, никому из соседей не говорили, потому что такое время, могут прихлопнуть и забрать. И папа решил не палиться. Стали во дворе готовить, а то со стороны соседей странно, что мы не выходим в общий костер и не готовим. Что мы, сидим палец сосем? 

* * *

Ты видишь только своих погибших, а не чужих. И ты ищешь причины, почему так случилось: типа, долго думал, замешкался. Говоришь: «Ну не повезло». А потом это по-разному проявляется. У кого-то в жестокой ненависти к врагу, просто в желании ответить обидчику. Я думаю, что эти русские артиллеристы, которые обстреливают жилые кварталы Харькова, [так делают]: «Пацаны, пустите куда-нибудь по Харькову, за Ваньку покойного, ***** [блин], огонь!» — я думаю, у них так происходит. 

Потом, наоборот, чувствуешь, что нужно сохранять жизни. И не только на войне, не только своих. Девушка приезжала ко мне в госпиталь, идем с ней по улице, вижу муху, она болтается в луже — я ее вытаскиваю, потому что муха живая. И собаки живые, мы собак раненых эвакуировали, под обстрелом пацаны вызванивали кого-то.

Идут девушки — и солдат радуется, не потому шо он давно за девушек не видел, а потому шо они идут красивые, живые. Если есть женщины, значит будут дети, значит жизнь продолжается — вот ощущение, которое было у меня. И первый раз, и второй, когда меня крепко трухануло, рядом погибли люди, буквально на глазах, оба раза эти ощущения были. Смерти бояться немножко больше начал, но эти ощущения проходят, успокаиваешься, забываешь. Просто начинаешь ценить жизнь, очень нравится, когда все живые. 

* * *

Добежали до второго дома, там тоже люди скрылись, которые шли перед нами. А у них сгорел дом, где они прятались в подвале, и они шли на Восточный. Они говорят: «Сейчас по Панфилова как раз лупят». А нам нужно идти через этот проспект либо вернуться туда, где первый раз упало. Психологически просто невозможно вернуться. Побежали — и по парку начало прилетать. Ударная волна нас сбивает, мы падаем, мы бежим дальше. Дети кричат, плачут. А там денег ввалили немерено и сделали тротуары красивые из плитки у дороги и заборчики выше пояса, чтобы их люди не перелазили, а ходили по переходам. И весь парк разваленный, везде ямы, воронки, а заборы целые, и нам нужно прыгать с детьми, с вещами. Соня кричит: «Я не перелезу!» Маргарита уже висит на заборе, я ее подталкиваю, вещи перекидываю. Опять лупят, с одной стороны стреляют, с другой — автоматы. Добегаем до ближайшего дома и видим кострище. Мы в подвал к людям, они: «Заходите быстрее!» Мы там просидели часов пять, а показалось, пятнадцать минут. Первое время было просто невозможно выйти. Соня сказала: «Отсюда я никуда не пойду». Настолько физический страх, что ты не можешь его морально преодолеть. Потому что очень страшно пересекать открытое место. Как букашка под лупой. 

* * *

Три слоя одежды, спишь всегда в ботинках. Отец спал, я сижу в дверном проеме в коридоре. С двух сторон окна, там летает, вспышки, разрывается. И папа просыпается, света нет, со свечкой выходит из комнаты: «А чего ты не спишь? Да не переживай, чего ж ты такой впечатлительный». Пошел в туалет, покурил на кухне, дальше лег спать. Дверь ходуном, стекла сыпятся — ну, он матюкается. Но его позиция оставалась неизменной: «Пока в наш дом не попадет, никуда не уеду». А мы бухали каждый день, потому что это единственная возможность уснуть. Был сухой закон, но продавали. Марш-броски в магазин были километров по пять-шесть каждый день. Очень важен свист. Если свистит — у тебя секунда, чтобы упасть, накрыть голову, найти какое-нибудь углубление, как можно скорее прижаться к земле. Бывало, что просто под бордюр прятался, грязь, ничего. Поначалу это как-то глупо, стыдно было. Куда-то в подвал забежим, найдем где-то коньячок, сидим, согреемся. Алкоголь помогал немного расслабиться и добавлял пофигизма.

* * *

Соседка у нас в Бахмуте до упора сидела. Мы уже выехали, а она: «Нет, я никуда не поеду, у меня тут сын». Он в тероборону пошел. «Я если уеду, еще хуже буду за него колотиться. А пока я рядом с ним, мне легче». В нашем доме хорошо, есть капитальное бомбоубежище, и она туда постоянно бегала. А сегодня мы с ней разговаривали по телефону — она тоже выехала в Днепр. «Не могу уже, нервы сдают». Но ее страх уже настолько типает [трясет], хроническая боязнь начала развиваться. И у мамы моей тоже страх накопился. Мы выехали в Харьков, а тут тоже прилетает. Мы с братом сидим нормально, даже не переглядываемся. А мама на диване живет сейчас. Смотрю — села ровно и сидит. Вроде и звуков не подает, а глазами говорит: «Шо делать?» «Мама, спокойно, это не рядом. Мама, спокойно, это наши». 

* * *

Женщины в армии часто играют в мужчин. Типа, я тоже могу, как мальчик, стоя писать, со всеми мыться. Я понимаю, что женщина есть женщина, на нее мужчина по-другому реагирует, поэтому моя служба нелегкая. В моем подразделении сотни людей, и я там одна женщина. Нет женского туалета, помыться — это целый квест, я не кушаю в столовой, а ем тихонько в углу, чтобы не отсвечивать. Потому что они в закрытом пространстве, у них задачи боевые, идти им некуда, и все понимают, что, пока не закончится война, никто никуда не уйдет. 

Но при этом женщина имеет огромную силу воздействия на эмоции мужчин. Она может их раздраконить и ввести в бешенство, а может успокоить, умиротворить, поддержать. Это не мои обязанности, но я этим занимаюсь непрерывно — поддерживаю всех подряд, кто встречается, от солдата до полковника. Они все одинаково устают, все одинаково люди, чьи-то мужья. Допустим, рядом с тобой человек, и ты видишь, что ему тяжко, он уже эту работу делает на автомате. Весь медперсонал живет в госпитале все это время. И спрашиваешь: «Как ты?» — с реальным интересом. И он такой: «Фух, устал». И ему уже лучше.

Люди же воюют за свои семьи. У них за спиной жены, трогательные отношения с родителями, с детьми. Поэтому, когда они видят меня, проявляют заботу, они жену вспоминают. Говорят: «Слушай, Алин, есть консервы, тоже поешь». Каких-то приставаний, пошлых шуток, ты баба, ты чего-то должна — ничего такого вообще. И это меня впечатлило, потому что в обществе все по-другому. 

* * *

Постоянно было ощущение, что кто-то случайно спасся. Я не верю в Бога, в судьбу, но были какие-то фантастические случайности. Я знал как минимум пять человек, которые были в обладминистрации в момент прилета, там всех контузило, но многие выжили. У меня подруга приехала, я говорю: «Давай ты у меня переночуешь в подвале». Она говорит «окей», пришла, переночевала. Утром говорит: «Пойду почищу зубы дома». У нее дом в ста метрах. Идет, встречает соседа: «Привет, как дела?» «Да вот только приехала…» — и тут прилетает ракета ей во двор. Если бы она его не встретила, она бы вошла в эту арку в тот момент, а там уже все. 

В дом, в котором я жил, тоже прилетел «Калибр». Меня не было, ребята чудом выжили, но очень сильно пострадали. Один парень развозил всякую волонтерскую штуку, зашел к нам, сел отдохнуть. Там у нас большое кожаное кресло стояло от БМВ и стеклянная стена. И когда прилетел «Калибр», она вся понеслась, а он спиной сидел, и благодаря этому креслу она пролетела мимо него. Множество таких случаев. 

* * *

Что касается штаба, то они не старые деды, с положением, уставом. У нас больше демократия, то есть советуются со всеми. Если ты знаешь лучше — посоветуй, сделаем так. Командир ко всем прислушивается. Пришли ребята: «Мы не хотим есть сухпайки, мы будем себе готовить сами». «Хотите так? Не вопрос, вот продукты, готовьте сами, пожалуйста, газовая плитка, баллон, кастрюля». Потом пришел другой, говорит: «Блин, мы нашли тракториста, он будет окопы копать». «Не вопрос, ребят, копайте трактором». «Так, ребята, будем дежурить по часу, чтобы никто не уставал». Через десять минут приходят опять взводные и говорят: «Мы там посоветовались, решили дежурить по два часа». Комбат говорит: «Два часа так два». Нет вот этой упертости, что будет так, как я сказал, и никак по-другому. Это очень сильно располагает.

* * *

В наш дом залезал огромный танк, прямо во двор. Стоял и лупил куда-то далеко. Люди выходили, бесстрашные: «Вы шо творите? Зачем? Щас прилетит нам». Им отвечали: «Завалите рты свои, в будки порасходились». Пострелял, и, естественно, был прилет. Прямо возле подъезда нашего стоял БТР. Я их научилась различать: БТР стреляет звонко, резко, пронзительно, все внутри дрожит, как рев такой. А танк стреляет глухо, громко. Ну, танк поприятнее звучит. И оно лупит и лупит. Ты понимаешь, что сейчас будет к нам лететь. 

* * *

Соседи наши из теробороны встают и стреляют с РПГ [ручной противотанковый гранатомет] куда-либо. Или с калаша стреляют. Мы им из окопа кричим: «Идиоты, перестаньте!» Проходит пара минут, стреляет танк — и все, нет ни дома, ни окопа, и туалет на улице решето. Мы сидим уже пятые сутки, не выдаем позицию, потому что у нас классная пулеметная точка. А они просто берут и стреляют. Аргумент у них такой: мы же пришли на войну, пришли пострелять. Мы говорим: «Ну что?» Они такие: «Да мы поняли», — собрали манатки и ушли. 

То есть ребята не военные, даже наполовину. Разные есть, но те, которые работали с нами, реально недобросовестные. Люди нас кинули, когда мы пошли на штурм. Они классно с нами прошлись и говорят: «Ребят, дальше сами». И развернулись. 

Трошники и воровали, и быковали, и пытались стрельнуть на километр оружием, которое стреляет на 400 метров. Мы им кричим: «Соседи, прекращайте!» — ходили к ним, ругались. Когда танк выстрелил по их позиции — тогда затихли. Или вскрыть у нас машину в лесу и ******** [украсть] вещи — ну как так? Все эти добробаты говорят, что их щемили только за то, что они патриоты. Нет, вы занимались мародерством. Трошники у людей отбирали тачки, а они могли бы выехать на этих машинах. У меня у знакомых сто машин забрали в порту — на нужды ЗСУ [ВСУ] «Хендаи Соната» — на нужды ЗСУ, камон? Все ж думали в первые дни, что война все спишет, а их все равно посадят. 

* * *

Местные цыгане свинтили на второй день. Вместо них заселились какие-то странные личности, которым привозили вино и пиво, напитки, а они в машину загружали что-то ценное, технику, мебель. Им приносили одно, те меняли что-то на другое, какие-то вещи, которые они себе отжали. Таких банд было немало, некоторые обосновались, например, в бомбоубежище, где наши соседи были. Там у них был клан Сопрано свой. Те, кто хотел, наваривались как могли. А были волонтеры, которые воду возили. Аптеки все разбиты, они доставляли медикаменты в роддом, в больницы, ездили по городу. Это единицы, кому смелости хватало.

* * *

Кто-то вешался на двери. Проводница: «Уберите руки!» «Пустите меня!» — «Некуда, уберите руки, я должна закрыть дверь!» Какая-то истерика, звуки, будто руки отскребали. Народ зашел, сколько смогли набиться, стояли, поезд тронулся — они просто осели на пол. Пройти по коридору невозможно. Проводница: «Так, воду не пьем, туалета не будет!» Люди-то в первый раз в жизни в эвакуацию уезжали, первый раз теряли дом, это я — во второй. А они все захватили с собой: клетки с попугаями, кастрюли, привязанные на чемодане, судочки в пакете, все ненужные вещи, какие можно представить. В купе сидело девять человек, все окна наглухо закрыты. Мы останавливались каждые два часа, проводница выходила в коридор и кричала: «Все замолчали! Тишина полная!» Ну потому что бомбили же тогда. В туалет пройти нельзя, весь коридор сидят люди. Двенадцать часов, как зайки, не вставая сидели. Кто-то вытащил телефон что-то посмотреть, все: «Уберите телефон!» Дети начинают плакать в конце вагона: «Успокойте детей!» — и там эти заглушаемые крики детей. Ночь, окна зашторены, где-то в темноте кто-то вздыхает, что-то шуршит. Это была просто сцена из «Гарри Поттера», когда дементоры в вагон залетели. Но у меня страха не было, было чувство, что я какой-то новый опыт получаю. 

* * *

Я ни разу не стрелял. Только сидел с автоматом, ловил мины. В этой войне не особо стреляют. Если стреляешь, по тебе артиллерия прилетает. Задача пехоты — занимать какую-то территорию. Тебя посадили на позицию — ты там сидишь, прилетело что-нибудь, думаешь: «Та за шо? Шо я такого сделал? ***** [блин], это мой город, я тут с девушкой целовался, ты по мне снаряды пускаешь, ну с какого *** [хера]?» Буквально так было — мы с товарищами купались большой компанией, так уютно, вечер и, знаешь, какая-то такая очень странная, пьяная тусовка. Потом целовались с какой-то девочкой, это давно было, года три назад. А потом смотришь, а ведь это тот пригорочек, и по мне летит. Зачем? Шоб шо? 

* * *

В Бахмуте наши местечковые олигархи слухи пораспускали. Знаете, один все аптеки держит, другой — все рынки. И один заседание устроил, сказал: «Так, я тут, пока мы тут, все будет с городом хорошо». И все такие: «О, все будет нормально». Момент, когда он выехал, никто не заметил, он никому не отчитался. Потом до людей дошло, что соседи видели, как он имущество свое грузил, целую фуру.

* * *

Перебегаем, пакуюсь с собратьями в скорую. Там уже другой малыш за рулем — модненький, в каске, в бронике, на униформе. Очень вежливый, трезвый, уже не тот замес. Чем дальше от ада, тем более упакованные люди тебя встречают. Доезжаем до Киева — а там шествуют иностранные корреспондентки с накачанными ягодицами и корреспонденты с хипстерскими бородами, эти гниды все — в моднейших брониках с надписью «Пресса». Как крысы наводят объективы на замусоленных детей. Из Киева все благополучные свалили, и всплыла куча наркотов: кто на быстрых, кто на опиатах — такие берроузовские пауки ползают. Ветер носит мусор по улице, мешки, вонь, гарь. Сейчас очень быстро все поменялось, за месяц все перещелкнуло — девчонки в коротких юбках.

* * *

И еще бывает — сидишь слышишь: выстрелило где-то далеко и летит. И ты знаешь, что оно упадет, но не знаешь где. Тебе нужно морально приготовиться к падению. А бывает, что просто сидишь, кушаешь, разговариваешь, спишь и без предупреждения оно падает прямо под дом, ты подрываешься, у тебя сердце колотится. А самое интересное — это когда свист, а потом тишина. Все, нет бомбы! Не разорвалась. Я, когда когда первый раз вышла из дома, офигела, потому что не узнала вообще свой двор. Все эти мелкие осколки, грязь и собаки огромные бегают вокруг. Потому что бездомные остались. Голодные, холодные. 

* * *

Российские войска были близко, в двух километрах от окружной. Вся техника била по Северной Салтовке [в Харькове]. Это были разбитые, нежилые дворы, обгорелые, дырявые здания. Мы занимали квартиры с первого по пятый этаж, верхние этажи более уязвимы. Квартиры, из которых ушли люди. На сковородках еда, завтрак, они успели в тапочках выйти, побежать к метро или сесть в машину. Там было холодно, дырявые окна, мы брали просто ковры с пола и их прикручивали, завешивали окна, чтобы меньше было сквозняка. А утром отодвигаем дверь и видим, что там уже нет ни ковра этого, ни стены, ни балкона.

Без электричества, без воды. Определили один из санузлов, куда мы все ходим в туалет. Наши люди были в разных домах, но за весь месяц я не был в соседнем подъезде. 

* * *

Проще стало. В голове вместо множества забот — только то, что надо следить за собой, чтобы ты мог помочь кому-то из знакомых. Те, кто волонтерил или какую-то ответственность на себя взял, — у тех все было нормально. А те, кто просто прятался, могли заколлапсировать. Я прихожу, говорю: «А что девчонки в истерике?» А друг говорит: «Да вчера сидели, и там вода в кранах текла, а им показалось, что это шепот — кто-то проник и шепчет…» Нервы напряжены у всех, непонятно, чего ждать. И это вылилось в то, что они рыдали. И тенденция такая: если я вижу, что человек заколлапсировал, то на следующий день он просит отвезти на вокзал. Потом мы отвезли друзей в село, побывали в городе Полтава. А там, оказалось, нормальная жизнь, женщина спрашивает: «А шо вы десять пачек макаронив берете?»

* * *

Есть подразделения, которые кинуло начальство, и они об этом трубят. Мы лично в такую ситуацию больше не попадем. Пальцы в розетку засунул один раз, второй вообще нет желания. Но это не решение вопроса — сливать такое в интернет. Потому что люди, которые это смотрят, не военные, им это знать не надо. Надо разговаривать с начальством, надо давить на него, не тупо выполнять приказ, обращаться выше, все в наших руках, мы не тупое стадо. Мы ждем танки. Едут три — поломались, едут еще три — поломались. ** твою мать, ну давайте поедем и привезем их, чтобы они не трусили, а ехали. Надо подтолкнуть людей к этой помощи, потому что многие боятся. 

* * *

Даже люди, которые были ужасными собственниками, стали отдавать. Раньше попросишь чего — он с таким скрипом тебе может дать, боится. Или, допустим, его девушка, даже по-дружески к ней подойти нереально. А это время абсолютно его изменило, он все отдает, стал тактильным, любит обниматься. Про это уже миллион раз говорили, что война объединила украинцев. Но можно просто сказать «объединила», а она объединила очень сильно всех. Когда человек из своего бака отливает другому бензин на трассе, хотя проблемы с топливом, и так бензина мало. Потому что он понимает, что другой — такой же, как он.

* * *

Ты шел по коридору и на каждом шагу оценивал опасность этой точки: нормально, плохо, более-менее, лучше всего. Потолок, стены, пол, какие-то порожки. Шахта лифта — за ней более безопасно, потому что она толще. Дверь может вылететь, если ты будешь стоять рядом. Когда ты слышишь, что летит — иногда слышно шуршание, — времени у тебя полторы секунды. Как правило, лечь вдоль какой-то из стен, закрыть голову руками, открыть рот. 

Это все фарт, повезет не повезет, с этим связано. Стоим с ребятами, разговариваем на лестничной клетке возле лифта. И слышен шуршащий, летящий звук — мы все в коридор. И кто не успевает, последний — осколки, ранение.

В том, что они обстреливали этот район, наверное, была какая-то их логика. А может, не было. Наверное, артиллерия работала, чтобы потом могла войти бронетехника, пехота, десантники. Может, они нас выдавливали, чтобы освободить себе дорогу. А мы не выдавливались. 

* * *

Я увидел, как ведут себя люди в панике — когда тысяча нерациональных действий за один день. От подделать документы и бежать за границу до каким-то образом получить оружие и защищаться. Сидишь как в каком-то котле, какой-то суп варится, и ты в нем, невозможно никуда сбежать.

Машины в четыре полосы, все в одну сторону, многие даже ехали по обочине. Была проблема с бензином, многие оставляли машины, шли пешком. Люди спали в машинах на обочинах, это все выглядело как апокалипсис. А в Черновцах была совсем другая атмосфера, кофейни работают. Мы чувствовали, что от нас исходит другое ощущение, мы как дикари. Когда прозвучала сирена — она была там первая, — по местным жителям было видно, насколько они впечатлены. Мы пошли в бомбоубежище. Это был подвал, очень пыльный, в паутине, влажные трубы, дверь, которая, когда мы ее открывали, просто отвалилась. Дети, взрослые, не хватает воздуха, нет связи, ты не можешь себя отвлечь. Люди плакали, очень много каких-то мифов, догадок, куда прилетело, откуда зашли войска. Я проснулся утром, пошел на вокзал, купил билет и поехал в Киев. 

* * *

Сначала люди русскую гуманитарку не брали [в Херсоне], потом стали брать. Русские захватили помещения магазинов и открыли там свои. С ними никто не хочет работать: они сделали свою администрацию, а на работу туда никто не идет. Они просят списки жителей, а никто не передает. Будет возможность в чай плюнуть — плюнут, на таком уровне.

Было сложно понять, что мы оккупированы. Не было никаких внятных мыслей, просто сидишь и ждешь, когда тебе какие-то люди скажут, как ты живешь дальше. Горько, обидно, ты проиграл, апатия. Отрицание, торг, депрессия, принятие. Какое может быть состояние у человека, когда у него жизненные процессы сведены к минимуму? Чувствую себя овощем. 

Вот смотрите, пока мы говорим, мне пришло сообщение о пропаже человека. Женщина пропала в свой день рождения, в кафе праздновала, пришли и забрали. Просто бухгалтер, не военная. Непонятны ни причины, ни критерии, никто их не говорит. Они похищают всех, кто может хоть как-то сказать: я вам здесь не рад. 

Они уже приходили за мной, но я успел убежать. Меня успели предупредить с соседнего дома, они сначала искали меня там. Я пытаюсь не привлекать к себе внимания, у меня вообще нет телефона. Хожу народными тропами — где я знаю, что есть проход, а военные не знают. Пока получается проскользнуть между капель, но каждый день дождь гуще.

* * *

Дальше потянулись дни один хуже другого, когда ночью просыпаешься оттого, что прилетает в твой дом и все трясется. Ездит какая-то техника, две или три штуки. Просто ждешь: они приехали, стрельнут, уехали, значит, сейчас начнет сюда прилетать. Потом все утихает, и тишина, и ты думаешь: ну все, слава богу, может, закончилось здесь и дальше пойдет? Может, они наконец-то с нашего района ушли? Чуть-чуть расслабляешься, и тут снова прилетает, и потом опять. Все моральные силы кончаются, устали от постоянных качелей. 

Единственное, наверное, держало то, что мы с детьми. Закрывались одеялами, сидели в этом коридоре. Трое штанов, куча свитеров, по две куртки. И вот это одеяло — один шатер — у нас было на всех. Надышим вместе. Да, и с кошками тоже, кошечки нас грели хорошо. Друг к другу прижались, согрелись, как индейцы. Пар изо рта шел. В игры играли, просто в слова, доходило до трех часов подряд, все слова, которые ты знаешь, подсказывали друг другу, если кто не знал. Мечтали о том, что будем делать, когда выберемся, что будем есть. Думали о том, когда мы сделаем борщ. Кто-то шаурму хотел. Когда были прямые попадания в дом, тогда, конечно, все кричали, дети плакали. А я всех успокаивала, говорила: «Это мимо, это мимо, это не к нам».

Главная теория была, что сгорел не соседний дом, а наш. И мы умерли и просто попали в ад, и проживаем день сурка, и это никогда не кончится. И с каждым днем становится все хуже и хуже, это круги ада, все ближе и ближе к центру. То есть я был уверен, что это закончится тогда, когда закончатся все силы.

* * *

Я был тогда с машиной, и я занимался снабжением. Я доброволец, все добровольцы что могли, давали. Мне как-то удавалось ее ставить так, что она все еще оставалась на ходу. В ней добавлялись новые дырки, но она заводилась. Я въезжал по очень опасным дорогам. Расстояние примерно километров пять, его приходилось очень по-специальному ездить. Я останавливался между районами, звонил ребятам, узнавал, обстрел есть или нет. Я полагался на их ощущения. Мне говорили или «обожди», или «можно». Последний путь, метров 700, был самый тяжелый, обстрелянный полностью. Приходилось петлять, там были деревья заваленные, сгоревшие машины. Этот отрезок я всегда проходил на связи — вешал телефон над собой, чтобы разговаривать в пути с ребятами. Если что-то случится со мной, они это узнают. 

* * *

Люди массово оставляли животных. Многих отвязали и бросили или даже закрыли в доме. Некоторые убегали сами от взрывов. И возникло много спонтанных приютов. Например, бабушка, на которую все оставляли своих котов и собак. Они все по заграницам, а у нее 54 кота, столько же собак, она живет в абсолютных ****** [далях] в Иванковском районе, и ей абсолютно нечем их кормить. Когда освободили, мы поехали туда с кормами. Я говорю: «Боже, как вы выжили?» «Я ничого-ничого, картопельку им варыла, картопельку з водою йилы». 

* * *

Когда русских отогнали, мы поехали за город, где стояли русские позиции. Это [село] Малая Рогань, там лесополоса между полями, они там два месяца ******* [били] по нам. Там осталось огромное количество их техники и много трупов, с ними не успевали что-либо делать, они просто валяются, и все. Но даже больше трупов меня поразил уровень срача. Я понимаю, что это война. Но там просто фестиваль «Нашествие», мусора по колено. И непонятно, что больше воняет — трупы или мусор, который от них остался. Честно говоря, каких-то сильных эмоций русские трупы у меня не вызывают. Не интересно, как они умирали здесь. Есть сейчас какое-то разграничение «свой — чужой». Думать о том, что бедных мальчиков посылали умирать в Украину, — этого нет. Ни жалости, ничего такого. 

* * *

Эти ключи, которые до сих пор со мной, брелки, Париж, сердечко с Эйфелевой, сигналка и ключ — это все от машины, которой уже нет. Мой товарищ дал в тероборону свой автомобиль. Я на нем ездил три дня, припарковал, а потом поглядел — там в куче обломков видна узенькая красная полоска: сплющенная машина. И эти ключи как талисман. 

Я созванивался с друзьями, и одна девушка мне сказала, что ей приснилось, что меня не может ничего ранить. Что кто-то из моих родственников ей рассказал, что у нас в роду никого никогда не ранило. Она мне это рассказала, я виду не подал, но на самом деле мне это помогло. 

У меня был командир, который прошел АТО, довольно опытный парень. Потом их отобрали, они в усиление ушли, четыре-пять человек. И я его встретил в центре, буквально на минуту, случайно. Он улыбнулся: «Ха, бессмертный, привет!» На тот момент я был тем, кто больше всего перенес обстрелов за последние недели. И мы с ним обнялись. И это чувство у меня определенно было — легкое чувство, что, наверное, меня что-то хранит. Этот командир погиб при освобождении Дергачей, в него выстрелили из противотанкового гранатомета. 

Читайте также

Что я чувствовал? Да иди ты на ***! Шура Буртин по просьбе «Медузы» провел два месяца в Украине — и рассказывает, как украинцы живут во время войны и защищают свою страну от России

2 года назад

Читайте также

Что я чувствовал? Да иди ты на ***! Шура Буртин по просьбе «Медузы» провел два месяца в Украине — и рассказывает, как украинцы живут во время войны и защищают свою страну от России

2 года назад