«Путин — враг демократии, а значит, и лично мой враг» Интервью Люка и Жан-Пьера Дарденнов, показавших в Каннах свой фильм о беженцах в Европе
Одним из центральных событий 75-го Каннского кинофестиваля стала премьера нового фильма наиболее именитых участников конкурса — бельгийских режиссеров-братьев Жан-Пьера и Люка Дарденнов. Он называется «Тори и Локита». Лауреаты двух «Золотых пальмовых ветвей» и множества других наград в своем фирменном лаконичном стиле рассказывают увлекательную и душераздирающую историю дружбы названых брата и сестры — подростков-мигрантов из Африки, которые никак не могут получить в Бельгии документы, а потому вынуждены работать на наркоторговцев, чтобы отправлять деньги домой родителям. В фильме нет ни нравоучительности, ни сентиментальности — здраво и сочувственно он анализирует катастрофическое положение беженцев-нелегалов в Европе. Сразу после показа с братьями об этом поговорил Антон Долин.
— Все ваши картины посвящены поиску и исследованию Другого — человека иного поколения, культуры, национальности. На этот раз беженцы из Африки — ваши главные герои. Как вам удалось к ним приблизиться, их понять, чтобы написать о них сценарий и снять фильм?
Люк Дарденн: Для нас определяющим фактором было то, что Тори и Локита — дети, подростки. Как только мы решили, что наши герои будут детьми, мы нашли решение для всего фильма. Над проектом фильма о семействе мигрантов мы работаем около десяти лет, все это время мы проводили разные исследования, изучали материал. Также мы немало общались с психологами и психиатрами, которые работают с молодыми мигрантами, и знаем, что тяжелее всего переносится одиночество.
Технически тебя могут куда-то поселить, отправить учиться в школу — если тебе меньше 18 лет, после этого возраста все сложнее, — но одиночество этим не лечится. Оно вызывает самые разные болезни, включая расстройства сна и панические атаки, которым подвержена наша героиня. В общем, тогда мы себе сказали: а что, если мы снимем фильм о дружбе двух подростков — девочки постарше и мальчика помладше, чтобы девочка играла отчасти и материнскую роль? Дружба, разлука героев и их соединение стали двигателем интриги.
Мы хотели разоблачить условия, в которых вынуждены жить мигранты. Допустим, тебе уже 15–16 лет, и ты знаешь, что по достижении 18 лет тебе никто помогать не станет, ты превратишься из ребенка во взрослого. Тогда ты и начинаешь искать способы заработать или как-то укрепить свое социальное положение — и ввязываешься в нелегальную деятельность. Но что значит этот формальный критерий — восемнадцатилетие? Почему, если государство позволяет мигранту учиться в школе или получать профессию, после этого оно не хочет позволить ему остаться? Восемнадцатилетие — не критерий.
Недавно во Франции случилась интересная история. У булочника был помощник из Афганистана. У парня не было документов, и его выдворили обратно на родину. А булочник в знак протеста начал голодовку. Очень многие его поддержали, и решение было пересмотрено: парень вернулся. Знаете, очень многие в Европе боятся мигрантов, ультраправые политики подогревают эти фобии, но случаются и противоположные истории. И в самом деле, почему, если человек прилежно учится и работает, его нужно высылать?
Жан-Пьер Дарденн: Булочник, кстати, использовал очень хороший аргумент. Не из области морали, с которой тут и так все ясно. Он сказал, что инвестировал в своего помощника, потратил время и деньги на его обучение. А теперь, когда тот наконец может помогать в работе и даже заменить булочника, если тот уйдет на пенсию, — его высылают. Этот аргумент противоречит обычной точке зрения на то, что мигранты только забирают рабочие места у коренных жителей.
— Получается, капитализм здесь на стороне добра, а на стороне зла — бюрократия.
Люк Дарденн: Ирония судьбы.
— В ваших фильмах иногда случаются чудеса, спасающие героев из самых безнадежных ситуаций. Но не в «Тори и Локите». Здесь спасение утопающих — исключительно дело рук самих утопающих. Почему?
Жан-Пьер Дарденн: Потому что это было бы чересчур уж чудесно. Реальность слишком жестока, а сила их наивной дружбы отнюдь не всемогуща. И потому, что фильм — вызов тем условиям, в которых существуют подростки-мигранты. Как говорится в конце фильма, «если бы только мы получили документы, ничего этого бы не случилось». Это ведь чистая правда. А герой вымышленной истории иногда вынужден отдать жизнь, чтобы реальные люди свои жизни сохранили.
Люк Дарденн: Да, это смерть трагического героя. Он умирает, чтобы сказать: «Я не должен был умереть. Моя смерть слишком несправедлива». Это и вызывает в читателе или зрителе протест, желание не допустить подобного.
— Злодей в этой истории — сама государственная система.
Жан-Пьер Дарденн: Причина — отказ в легализации.
Люк Дарденн: Я называю это «административной жестокостью».
— Вас считают реалистами, но во множестве ваших картин возникают призраки. Призрак убитого сына в «Сыне», призрак ребенка в «Молчании Лорны», фантомные брат и сестра в «Тори и Локите». Почему?
Жан-Пьер Дарденн: Сила братской любви Тори и Локиты не могла быть такой, если бы они на самом деле были братом и сестрой. Фантомы всегда сильнее реальности. Вымысел сильнее. Это и создает территорию для сюжета, делает фильм возможным. Они до последнего держатся за этот вымысел, он позволяет им вместе преодолевать почти любые препятствия.
— Вы были уверены с самого начала, что сможете снять фильм как бы от лица людей, чей опыт не имеет абсолютно ничего общего с вашим?
Люк Дарденн: Мы и раньше это делали — вспомните персонажа Аситы в «Обещании». Здесь, конечно, все иначе. Нам кажется, что это фильм и о нашей жизни. Мы ведем нормальную жизнь, мигранты — ее часть; задумав кино о них, мы постоянно с ними встречаемся, общаемся, дружим. Мы знаем семейство, в котором девочку зовут Локитой, отсюда имя героини и название картины, а ее мать научила нас африканской колыбельной, которая звучит в фильме, — это язык Северного Камеруна.
Конечно, вы можете сказать, что мы — белые привилегированные немолодые мужчины-европейцы и не нам снимать кино о подростках-мигрантах из Африки. Но мы видели в наших героях просто личностей, таких же, как мы, а не «черных», «желтых» или «белых». Лишь условия их жизни резко отличаются от наших: по сути, они переживают современное рабство. Их желание освободиться, убежать от этого закабаления — очень понятное, общечеловеческое. Какая разница, какого цвета кожа девочки-подростка, которую принуждают к сексу, и это для нее единственный способ получить документы и остаться в Бельгии? Подобная история могла бы произойти не только с африканкой. Например, тема с «садовниками», которые выращивают марихуану на нелегальных плантациях: мы много читали о мигрантах, арестованных за это, но речь шла о вьетнамцах.
Мне кажется, что каждый человек обладает моральным воображением, позволяющим поставить себя на место другого. Мы не претендуем на всезнание — только на эмпатию, на стремление разглядеть в другом себя, а в себе другого. И я полагаю, что каким бы ни было происхождение нашего зрителя, его сочувствие будет универсальным. Я говорю «сочувствие», а не «жалость», я против высокомерия и патернализма.
— Сначала ковид, а теперь и война России с Украиной разделили людей и нации, единение мира и Европы, по сути, рухнуло. Похоже, что ваш фильм фиксирует это состояние.
Жан-Пьер Дарденн: Прежде всего, это власть страха, который беспрестанно растет и для которого приходится искать причину, чтобы его оправдать. Здесь в Европе сейчас, во время войны, [главный страх —] это рост цен, который заставляет многих, в особенности малообеспеченных, кардинально менять стиль жизни. Для кого-то это настоящая катастрофа. На мигрантов эти люди смотрят в основном как на захватчиков, которые намерены заменить их население своим, а их культуру и историю — собственными.
К сожалению, существуют политики-психопаты — позвольте уж, я буду называть вещи своими именами, — которые используют эти страхи и спекулируют на них. Они начинают определять ход мысли большинства. Популизм заразителен. Порой те политики, которые мыслят иначе, боятся сказать об этом вслух, поскольку не хотят терять избирателей.
Глобально наша проблема — нехватка смелости. Например, почему бы, смотря на судьбы этих детей из Африки, не изменить наконец закон? Да, наша жизнь в Европе комфортабельна, но и она пропитана насквозь страхом и — хуже — ненавистью. Есть и другое, но ненависть и страх несравнимо сильнее, чем прежде.
Люк Дарденн: Посмотрите на подъем популистов буквально повсюду — во Франции, Великобритании, Италии. В огромном количестве стран.
— Вы не забыли упомянуть Россию? С какими чувствами вы встретили новость о начале вторжения в Украину?
Люк Дарденн: Честно, я не мог поверить, что Путин действительно это сделает. Был уверен, что это просто политическое давление. А потом… Все ломают голову над единственным вопросом: как поддержать Украину, не вступая в войну, не начиная всемирный военный конфликт? Если продолжать им задаваться, то придется признать — мы вляпались надолго.
Жан-Пьер Дарденн: Война всегда чудовищна. Это не победа или проигрыш — это уничтожение, потеря бесценных человеческих жизней. Страдания, разрушения, руины, непоправимые утраты. Никому такого не пожелаешь. Но господин Путин уже очень давно планомерно пытается добиться одного: уничтожить, сломать, отравить своим ядом демократию. Он преподносит демократию как торжество декаданса, правление сексуальных извращенцев. Путин — враг демократии, а значит, и лично мой враг. Поэтому для меня ответ один: военная поддержка Украины.
Люк Дарденн: Я думаю, что ключ к предотвращению или прекращению третьей мировой — российский народ. Те, в ком есть сила для протеста против войны. Каким может быть сегодня политическое сопротивление? Я не знаю. Но противостояние необходимо. Знаете, симпатия к русским в мире продолжает оставаться сильной, она никуда не делась: никто не собирается смешивать народ и правительство, даже если часть населения поддерживает политику Путина. Необходимо донести до тех, кто плохо информирован: Украина вовсе не нацистское государство, Европа не ненавидит и не желает разрушить Россию. Правда должна стать очевидной. Я говорю не о революции, а о том, чтобы лишить Путина народной поддержки, которая у него сейчас есть — или в которую он, по меньшей мере, верит. Необходимо сопротивляться.