«Естественная история разрушения» — архивная драма Сергея Лозницы о бомбардировках мирных городов Режиссер ставит вопрос: как сочувствовать людям, если их страна убивает невинных?

На Каннском кинофестивале прошла премьера нового фильма Сергея Лозницы «Естественная история разрушения» — как и предыдущие картины режиссера, лента смонтирована из архивных съемок. Режиссер вдохновился эссе немецкого писателя Винфрида Георга Зебальда «Воздушная война и литература» об обстрелах немецких городов со стороны британской и американской авиации. Кинокритик Антон Долин рассказывает о том, как этот материал воспринимается сегодня.

Красивое (чуть ли не чересчур) и загадочное название «Естественная история разрушения» позаимствовано у книги немецкого писателя Винфрида Георга Зебальда, написанной в 1999 году. Один из текстов этого эссеистического сборника — «Воздушная война и литература» — посвящен табуированной для европейского искусства теме: бомбардировкам британской и американской авиацией немецких городов во время Второй мировой — планомерному и неоправданному уничтожению гражданского населения с молчаливого согласия стран-союзников и остального мира. А также, что для Зебальда было особенно важно, вынужденной или осознанной немоте немецкой литературы, так и не нашедшей формы, чтобы об этой трагедии написать. Нет слов — зато могут найтись визуальные образы, решил Сергей Лозница. 

Режиссер не впервые вдохновляется прозой этого выдающегося автора — подобно Зебальду, он и сам художник пограничных жанров, балансирующий между вымыслом и документом. «Аустерлиц» был тоже назван в честь романа Зебальда и тоже обходился без прямого цитирования. Хватало названия — для Зебальда это была фамилия героя и топоним, для Лозницы же исключительно неуловимый образ, метафора.

В «Естественной истории разрушения» он подошел ближе к первоисточнику, но не использовал оттуда ни слова. В его фильме вовсе нет закадрового голоса (не считая речей Черчилля и Геббельса) или поясняющих титров. Только изображения, причем исключительно подлинные, архивные. Зона творческой фантазии Лозницы и его постоянного соратника, художника по звуку Владимира Головницкого, — саундтрек, воссоздающий эпоху и незаметно погружающий в нее зрителя. Обычно никакой музыки, только звуки и голоса эпохи, подлинные или сымитированные. На этот раз к работе был привлечен и композитор, Кристиан Фербеек.   

Дьявольски сложная задача — вложить смысл, сопоставимый по глубине с материалом Зебальда, в не принадлежащие тебе архивные кадры, да еще и настолько мощные: война, смерти, страдания, руины. Но Лозница верен своему методу. Его новая картина — очередной конструктор для мышления. Комбинации и столкновения образов неминуемо вызывают зрительский ответ, превращая фильм в смыслопорождающий механизм. 

Начинается «Естественная история разрушения» с мирного, хоть и не безоблачного неба над головой немцев, ведущих идиллическую жизнь. Гуляют по бульварам, читают газеты в кафе, матери играют с детьми, трудолюбивые ремесленники заняты своей работой — свастики почти и не заметны на заднем фоне. Кажется, мы попали в бюргерскую утопию из старой оперы Вагнера, а вокруг как декорации — живописные башенки и зубчатые стены прирученного и по-туристически приглаженного европейского Средневековья. Только по небу ползет злым предвестием массивный цеппелин. 

Страшно предчувствовать, как эти жизни будут уничтожены, дома разрушены, а уютная красота — превращена в дымящиеся развалины. Но достойны ли сочувствия люди, столь счастливые и самодостаточные в тот самый момент, когда их правительство безжалостно убивает несогласных в своей стране и невинных — в других странах? Не заслуживают ли обыватели за это наихудшей кары? Вопрос, который в наши дни вновь звучит отовсюду, отнюдь не кажется риторическим.  

В фильме огромное количество шокирующих сцен, которые особенно больно смотреть сегодня. Полыхают аптека, кондитерская, когда-то шикарный отель, название которого уже не прочитать. Жилые дома превратились в коробки, пустые глазницы окон равнодушно следят за бесконечной чередой погорельцев-переселенцев с их неуклюжими, набитыми барахлом тачками. Аккуратными рядами выложены трупы, в том числе детские — некоторых не узнать, выжившие ходят и вглядываются в обезображенные пожаром или взрывом лица. Едва ли не чудовищнее в этом контексте смотрится снятая с самолета сцена ночной бомбежки. Это почти абстрактное кино: далекие огоньки взрывов внизу складываются в живописную мозаику — звездное небо. Мало что слышно и разглядеть трудно. Понемногу становится светлее: горит целый город. Вряд ли кому-то удалось спастись. 

При помощи монтажа Лозница создает обобщающий образ разбомбленного немецкого города и мирного гражданина, в черты которого среди клубов дыма не успеваешь всмотреться; вот торопится по улице дама, а лицо замотано шарфом, чтобы совсем не задохнуться. Война дегуманизирует, стирает индивидуальность человека, превращает его в статистическую единицу. Но справедливо это и в отношении английских летчиков или, например, рабочих, деловито собирающих самолеты или бомбы. Режиссер совершает головокружительную операцию — сперва удаляет зрителя от событий на максимальную дистанцию, как поднявшегося за облака пилота, а потом спускает с небес на землю, роняет, как бомбу, чтобы увидеть в деталях, что за ад творится где-то там внизу, под облаками. И поразиться тому, как схожи друг с другом люди, ставшие жертвами и заложниками войны. 

Уже настроишься сочувствовать авиаторам союзников, долго наблюдая за сборами — летят бомбить врагов, давить, так сказать, фашистскую гадину, — а присмотришься и вдруг увидишь на самолетах немецкие кресты: оказывается, это были гитлеровские летчики. Или наоборот: вглядываешься в развалины после бомбежек — но это не Германия, а британский Плимут. На войне все кошки серы. Убивают и те и другие. Умирают и те и другие. Врут в пропагандистских речах и те и другие. Нет, Лозница не уравнивает стороны, но предлагает испытать глубину нашей эмпатии к другому (в том числе из далекой эпохи), чтобы понять что-то важное не о нем, а о себе. 

Впрочем, при неизбежном переносе проблематики в наши дни ситуация становится однозначнее: сегодня только Россия бомбит Украину, никак не наоборот. Во вступительной речи в Каннах Лозница сравнил российскую агрессию с нацистской и закончил словами «Украина выстоит. Слава Украине». Зал встретил их аплодисментами. 

Как ни странно, столь волнующая режиссера тема культуры во времена войны тоже затронута в фильме напрямую. Закадровый Геббельс спекулирует насчет того, как враг стремится уничтожить великую немецкую культуру, и испытываешь острое дежавю. На руинах возвышаются беспомощные памятники, будто напоминающие о тщетности своего бессмертного существования рядом с гибнущими в огне людьми. Плачущая Магдалина смотрит на покосившегося распятого Христа где-то среди развалин церкви. Жутковатыми призраками возвышаются над бесконечными скелетами жилых домов шпили нетронутого Кельнского собора. Неожиданная кульминация — концерт Фуртвенглера, играющего «Нюрнбергских мейстерзингеров» для толпы серьезных, вдумчивых, торжественно настроенных слушателей, на которых с какой-то насмешливой тоской смотрит с настенного портрета фюрер. 

Невольно вспомнилось, как однажды я зашел в музыкальный магазин на Фридрихштрассе и купил там запись именно этой оперы Вагнера, военных времен, и тоже под управлением Фуртвенглера. «Запись по трансляции, хорошая, только там нет одного трио», — честно признался продавец. Почему же? Тот замялся и, отводя глаза, ответил: «Комментатор не удержался и допустил реплику о том, с каким наслаждением слушает Гитлер эту божественную музыку в своей ложе. Пришлось вырезать». 

Впервые Лозница позволяет себе будто возразить историческим записям, но не текстом или визуальными образами. После бравурно-героического Вагнера резким контрастом звучит написанная для фильма музыка Фербеека — тревожная, вырастающая в дисгармоничном крещендо в весьма точное сопровождение апокалиптических картин войны.

Финальный пролет над разрушенными и на вид безжизненными городами поверженной нацистской Германии оставляет щемящее чувство непоправимой беды и почему-то стыда. Возможно, причина — в точном знании, что уроки прошлого не выучены и через несколько поколений это повторится вновь. Осознание этого через двойную оптику — удаления на высоту птичьего полета и приближения вплотную к самому болезненному — то самое искусство, которое неотменимо и необходимо сейчас. Искусство не манипуляции, а рефлексии, сострадания и совести.