«От Мариуполя остались руины, нам начинать новую жизнь тут» Многих жителей осажденного (и фактически уничтоженного) города вывезли в Россию. Вот что они говорят о войне и своем будущем
С начала российского вторжения в Украину страну покинули уже более четырех миллионов человек. Большинство из них бежит в Европу. Но более полумиллиона жителей Украины, по заверениям российского Минобороны, были вывезены в Россию. Это жители не только самопровозглашенных ДНР и ЛНР, но и Мариуполя, осажденного российскими войсками портового города, который подвергается обстрелам с первого дня войны, и других подконтрольных Украине населенных пунктов. Украинские власти обвиняют Россию в принудительной эвакуации. «Медуза» поговорила с беженцами, которые живут в одной из гостиниц города Азова в Ростовской области, и узнала, как они выбирались из окруженного города.
«Сказали, что дала наводку для удара»
«Уютная гостиница „Солнечная“ находится в самом сердце Азова недалеко от главной городской площади и здания администрации», — говорится в описании отеля, в котором ростовские власти поселили украинских беженцев. На деле здание гостиницы — серая четырехэтажная кирпичная коробка с будто бы сохранившейся еще с советских времен вывеской на фасаде.
«В коридорах — дух СССР», — подтверждают отзывы на сайте бронирования.
Заранее договариваюсь по телефону с волонтером, помогающим размещать беженцев: он заверяет меня, что я легко попаду внутрь.
Поднимаюсь по выложенным плиткой ступенькам, дергаю ручку входной пластиковой двери — открыто. Оказываюсь в просторном холле — бежевые стены со следами грязи внизу, пара мягких кресел, зеленый диван. На входе дежурит полицейский в форме, но он не обращает на меня никакого внимания. Подхожу и, не дожидаясь вопросов, первая сообщаю, зачем пришла, и прошу пропустить. «Я что, похож на охранника?» — отвечает он мне. Слева на диване вижу двух женщин, они молча наблюдают за нашим разговором.
Полицейский указывает на одну из них. Понимаю, что женщины охраняют лестницу на второй этаж. Одна из них оказывается директором гостиницы.
«Все через администрацию [города], было распоряжение. К нам уже приходили журналисты», — объясняет мне одна из женщин. Пытаюсь узнать, что за распоряжение, прошу показать документ — молчание.
Спрашиваю у женщин, чего так боится администрация. Отвечают: «Были тут у нас уже, потом как написали, что мы тут чуть ли не пьем из лужи».
Звоню знакомому волонтеру, чтобы спустился и помог. После его появления женщины немного смягчаются. Их беспокоит, что я буду снимать обстановку в гостинице, — убеждаю, что этого делать не буду, мне важно поговорить с людьми.
«Вот люди, — говорит директор, следом спрашивая сидящую рядом с ней женщину. — Вы хотите с ней говорить?» Слышу отрицательный ответ, но прошу разрешения спросить мнение других беженцев и обещаю не беспокоить тех, кто разговаривать не готов. Наконец, получаю добро и захожу в длинный коридор.
Возле лестничной площадки на креслах и полу валяется куча вещей: детские майки, подростковая и взрослая одежда. Иногда туда подходят женщины и перебирают эту гору в поисках необходимого.
Некоторые, как выяснится потом, уехали из Украины только с паспортом и телефоном. Кому-то удалось взять с собой наличные, но гривны сложно обменять в Азове, рассказывают мне беженцы из «Солнечной».
«Медуза» заблокирована в России. Мы были к этому готовы — и продолжаем работать. Несмотря ни на что
Нам нужна ваша помощь как никогда. Прямо сейчас. Дальше всем нам будет еще труднее. Мы независимое издание и работаем только в интересах читателей.
Начинаю искать тех, кто не побоится говорить со мной. Стучу в первую дверь — тишина, стучу во вторую и слышу в ответ: «Мои все дома». Уже отхожу, но вдруг дверь открывает женщина. Я понимаю, что выбрала не ту дверь, — это испуганная работница отеля. Говорю ей, что пришла разговаривать с беженцами, после чего она кидается в номер со словами: «Срочно, где телефон?» Звонит, слышу доносящийся из трубки голос директора. Она успокаивает подчиненную. Иду дальше по темному коридору, слышу от нее вслед: «Погода хорошая, все гулять ушли».
На улице и правда солнечно, но в номерах все равно много людей, хотя общаться хотят не все. «Что вы хотите услышать? Как мы выбирались из-под обстрелов?» — говорит мне женщина в одном из номеров и отказывается отвечать на вопросы. Еще несколько секунд она стоит на входе, продолжая смотреть мне в глаза, за ее спиной в номере играют дети. Ухожу, продолжая тихо стучать в каждую дверь по очереди.
«А вы в *** номер идите, там с вами точно поговорят», — внезапно советует одна из работниц. Захожу в комнату, в которой, как кажется, все специально подготовлено к интервью. У зеркала — маленький российский флаг, сама беженка — женщина средних лет — одета в футболку с изображением вертолета Ка-52 (как позже выяснилось, такая майка попалась ей среди вещей, привезенных волонтерами) и надписью Russian New Generation полукругом. На заставке ее телефона — золотой двуглавый орел, герб России.
Валентина Наумович — так зовут беженку — охотно начинает рассказ: «Я могу говорить и говорить, тяжело очень, хочется высказаться». Она из Мариуполя, но в последнее время жила в Орловском (село неподалеку от Мариуполя, — прим. «Медузы»). Наумович говорит, что «все восемь лет» они «жили под обстрелами».
«Мне очень давно хочется высказаться, потому что у меня на душе очень больно и очень тяжело… Нам все время говорили: страна-агрессор. Если послушать журналиста нашего — Дмитрия Гордона, то тут лагеря какие-то выставлены, с нами делать что-то будут в этих лагерях. Если бы я сюда не попала, у меня какая-то капля в голове осталась насчет этого», — говорит она.
Женщина вспоминает переодетый в вышиванку памятник сталевару на въезде в город и долго рассказывает о «притеснении русскоязычного населения в Мариуполе»: «Напряг был больше всего для меня, казалось бы, такая чепуха, это язык. Именно украинский язык, на котором нас практически заставляли [говорить]. Я прошла курсы украинского языка, у меня не получалось все равно. Я писала на русском языке, а девочки, которые знали, переводили на украинский. Для меня он как английский, ну не могла я его понимать. Но мы все равно продолжали работать эти восемь лет».
Валентина была руководителем местной общественной организации «Село будет жить». Она говорит, что ее члены пытались «реанимировать» село, находившееся на линии разграничения: «Наше село: до войны в нем было 500 человек, сейчас там 145 человек. До войны там было 300 дворов, сейчас 74 двора. Насчет того: украинская власть, российская власть — мы тогда даже не задумывались. Мы задумывались о том, как бы помочь нашим людям выжить».
В какой-то момент она вдруг меняет тон, ее голос становится тише. «Мы жили в селе, в политику не вникали, наша цель была выжить. Когда начались эти обстрелы, это было 24-го числа. Началась война. В полном смысле слова, я могу сказать. Не знаю, может, оно как-то по-другому называется… Но это была война. Это были обстрелы, это была стрельба, это была война», — повторяет она.
«И мы, вы знаете, мы с радостью ждали вот эту войну, — голос Валентины становится увереннее. — Я говорила своим родным, односельчанам: „Прячьтесь, пожалуйста, в безопасные места, Россия сюда идет“. Это идет своего рода война освобождения».
Наумович рассказывает, что, когда Орловское было взято, ее увели на допрос военные ДНР: местные жители сказали, что она якобы дала наводку украинским военным для удара.
«Собрали чуть ли не собрание, дээнэровским ребятам пожаловались, и ребята военные… Я говорю: „Куда вы меня ведете?“ — они меня высмыкнули из моего дома, забрали. Говорят: „В целях вашей безопасности. Только что вот прилетел снаряд, и сказал кто-то из местных жителей, что это вы их навели туда“. Ну, в общем, да, люди очень обозленные. Очень обозленные друг на друга. И они меня спрятали просто — военные. Я целые сутки была у них там. Спасибо огромное: меня поили чаем, меня кормили консервами всевозможными», — вспоминает она.
Потом, рассказывает Валентина, ее все-таки проверили «чуть ли не на детекторе»: «В общем, все эти проверки мне пришлось пройти вольно или не вольно, раз на меня были такие наговоры». Потом ее посадили в эвакуационный автобус: «Меня очень удивило, были даже пустые места. Не ехали люди. Это сейчас стоят очереди большие, на регистрационных пунктах везде стоит очень большая очередь в несколько рядов. А мы ехали — тогда был автобус полупустой».
По словам Валентины, в Россию она приехала с паспортом и варежками. Сейчас ее обеспечили необходимыми вещами и «даже телефон новый купили».
«Ущемляли, да, но все были живы»
Стучу в следующую комнату, дверь открывает мужчина. После моих объяснений он широко открывает дверь и впускает меня в номер. Тот уже достаточно обжит и походит на обычную квартиру семьи с детьми. Над кроватью стоит семейное фото, на постели лежат игрушки и детская одежда.
В семье Дениса трое детей, младшему — четыре месяца, самому старшему — 12 лет. Они приехали в Россию из поселка Боровское Луганской области. Обстрелы Луганской области — той части, что неподконтрольна самопровозглашенным властям, — начались еще в феврале, а 2 апреля село блокировали силы ЛНР. Во время одного из таких обстрелов осколком ранило в спину старшего сына Дениса, но сейчас, судя по всему, с ним все хорошо — ребенок вместе с родителями в гостинице. Подробнее о его ранении Денис не рассказывает.
Денис показывает на телефоне фото пострадавшего от обстрелов дома, разрушенного гаража. «Подъезжали [к дому] минометные установки на камазах, и прямо под окнами шли обстрелы. То, что там дети, никого не волновало», — вспоминает мужчина. Он не уточняет, кто именно стрелял.
Сначала семья оставалась дома и не хотела уезжать. Но все же с тремя детьми в Боровском было опасно. Денис с семьей пешком отправился в ближайший эвакуационный пункт — он говорит, что ни одна попутная машина не согласилась подвезти их с детьми, — а там они сели на автобус в Россию.
Денис мельком упоминает материнский капитал, который они собираются оформить. Возвращаться домой семья не будет. Сейчас они пытаются получить российское гражданство. Но Денис переживает, что после этого из гостиницы придется съехать, что предполагает большие траты. В комнату входит жена Дениса с младенцем на руках. Делится переживаниями насчет будущего детей и семьи, продолжая покачивать ребенка: «Я работать пойти не могу, куда мне?»
Стучусь в следующую дверь. Открывает улыбчивый мужчина: «Я отдыхаю. Вот жена к вам сейчас выйдет». С Алиной (имя изменено) мы выходим в коридор: в комнате спит ребенок.
Алина рассказывает, что их семья приехала из Мариуполя. В семье двое детей — одному меньше двух лет, другому семь. Она просит не снимать ее лицо.
«От Мариуполя остались руины, нам в любом случае нужно начинать новую жизнь тут. Потому что когда оно отстроится? Школ нету, садиков нету», — говорит женщина.
«Бои шли 20 дней. Мы выезжали 15-го числа, до 15-го числа это все происходило, — вспоминает Алина. — У нас квартира с видом на море, и перед нами три двенадцатиэтажки. На моих глазах насквозь пролетал снаряд. В одну стену попадал, с другой стороны вылетал, квартиры насквозь прошибал. Наш дом спасало только то, что его закрывают вот эти вот дома».
«Границу пересекли [на машине соседей] 16-го числа. Свою машину не удалось забрать, поскольку были обстрелы. Она была груженная на всякий случай всеми вещами, деньгами, чтобы мы могли просто сесть и уехать. Но добраться к ней не получилось. С одной сумкой уехали. Выезжали под обстрелами — мы ехали, а вслед стреляли», — рассказывает Алина.
На вопрос, не страшно ли ей рассказывать обо всем, Алина, сделав паузу, отвечает:
«Я скажу так: многие обижены на Россию. Восемь лет, да, нас ущемляли, язык. Но наши все были живы, у нас были дома, у нас были квартиры, у нас все было. У нас был бизнес, у нас были квартира, дача на берегу моря. Там делался сейчас ремонт, заканчивался уже, шторы были куплены, ванна была куплена, обои, плиточка были куплены. Ну потом соседи, которые выбрались, позвонили и сказали: „У вас там ничего нет“».
Алина объясняет, что имела в виду, когда говорила про притеснения языка: «Мы перестали водить ребенка в театр и кинотеатр, потому что он не понимал [украинский язык]. Школы — на украинском языке. Учителя все русскоязычные, но они все обязаны были разговаривать на украинском. В любых соцслужбах, в любой сфере услуг, магазинах, учреждениях — все русскоязычные, но все были обязаны разговаривать на украинском языке. И ты приходишь и говоришь: „Не ломай язык, разговаривай со мной на русском языке“. А она говорит: „А я не могу, там камера стоит. Сейчас донесут — и до свидания“».
«То есть этим мы были недовольны, конечно, мы возмущались, — подытоживает Алина. — Мы хотели, чтобы пришла Россия, чтобы все наладилось, но не такой же ж ценой».
Голос Алины становится громче. Она высказывает обиду на то, что Мариуполь стал «полем боя», а на западе Украины «все хорошо», люди «живут там спокойно».
На условия в гостинице Алина не жалуется: в Мариуполе ее семья 20 дней провела без воды и тепла.
«В квартире было четыре градуса, дети спали одетые. Помыть мы их не могли. Благо мы додумались набрать ванну воды, и эту воду приходилось кипятить и ею их поить. А люди, которые заранее об этом не додумались… У других детей была „кишечка“, потому что воду добывали из снега, его кипятили. И лекарств не было, и больниц. Кто выжил, кто не выжил. Поэтому люди и обижены. Были те, кто готовил еду на улице [на костре], но тут не угадаешь: прилетит, не прилетит. Иногда люди выходят, готовят, а в них прилетает. Взяли, закопали [тела] быстро прямо там и бежать», — вспоминает Алина.
«Если не боитесь снайперов — езжайте»
Все время, пока я ходила от двери до двери, за мной подсматривали. Некоторые беженцы просто интересовались, что я ищу, другие призывали остальных не сообщать мне свои имена и место жительства в Украине.
Случайно узнаю, что директор гостиницы попросила найти «трех-четырех крепких парней» для субботника. «Готовятся, партия завтра приезжает», — объясняет мне пожилой мужчина, спускающийся покурить с кружкой кофе в руке. Иду с ним в курилку, где встречаю еще несколько мужчин — тоже уехавших из Украины — и прошу поговорить со мной.
«А зачем говорить, вы все равно ничего не напишете. Я сколько рассказывал, никто не пишет это. Что говорить? И Россия, и Украина обстреляли, вот и все. Даже не хочется и вспоминать», — отвечает мне один из них.
«Когда нас вывозили, российский канал [это снял], — поясняет мужчина. — Уже [идет] обсуждение в телефонах про жену: „Да какая она беженка, в ресницах, с маникюром, педикюром, на машинах“. Нас уже обосрали, что мы не беженцы, а „миллионеры“».
Собеседник показывает на свою машину, на которой им удалось выехать из Мариуполя, и разрешает снять следы от попавших осколков. Говорит, что попал снайпер и побило «Градом». Разрешает снять на видео.
«Больше я вам ничего не расскажу. Просидел я в подвале — и все. Снаряды ложатся, может, уже домой залетело», — договаривает он торопясь. Перед выездом их семью предупредили: «Если не боитесь снайперов, езжайте».
Собеседник в спешке уходит, говорит, что пора по делам. Остаюсь с допивающим кофе мужчиной.
«Связи нет с местными. Одно сообщение прошло, что больше всех пострадал дом, в котором мы жили… Нужно работу найти, что ж без денег, как обустраиваться? Вот раньше: собрались рати где-то в полях. Выиграли — хорошо, проиграли — значит, все. Понятно, что жертвы есть среди населения. Но это не специально делается, а как ты их выкуришь?» — заканчивает мужчина и остается стоять еще какое-то время с бычком в руке.
Лика Платченко