«Нас до сих пор не считают музыкантами» Интервью Лорана Гарнье — легендарного диджея и ключевой фигуры в истории танцевальной музыки. О нем сняли фильм «Электрошок»

Одна из премьер фестиваля документального кино о массовой культуре Beat Film Festival — фильм «Лоран Гарнье: Электрошок» режиссера Габена Ривуара. Как несложно догадаться из названия, главный герой картины — пионер французской электронной сцены Лоран Гарнье, через которого рассказана история танцевальной музыки нескольких десятилетий. Кроме Гарнье в фильме появляются Карл Кокс, Джефф Миллз, Деррик Мэй, The Blessed Madonna, Пегги Гу. По просьбе «Медузы» музыкальный журналист Никита Величко поговорил с Гарнье об этой картине, о конфликте с министром культуры Франции — и о том, почему диджею пришлось отказаться от техно во время пандемии.

— Вы шесть лет назад собирались работать над киноверсией вашей книги «Электрошок», и это должен был быть художественный фильм. Почему сейчас выходит документальный?

— Я вообще не знаю, что сейчас происходит с художественным. Студия решила, что выпустить документалку будет проще. Мир кино невероятно сложный. Возможно, документальный фильм выведет нас на художественный. Над кинопроектом я работал очень-очень долго и испытал столько разочарований, что, знаете…

У меня есть сценарий. Если мы найдем нужного человека [режиссера], то все сделаем. Если нет — я не собираюсь дальше убиваться из-за этого проекта. Сейчас я жду. Если что-то случится — отлично, если нет — такова жизнь. 

— А почему нужного человека так сложно найти?

— Ох, вы меня спрашиваете? Почему мир кино такой ******* [невероятно] сложный? Там все очень, очень непросто. 

Думаю, в этом проекте я сам свой главный враг. Когда работаешь с другими людьми, они, конечно, хотят вмешаться в процесс, и это нормально. Но во Франции очень многие требовали чего-то такого бунтарского — больше наркотиков, больше секса. Я сразу сказал: я этого не хочу. Идея фильма — рассказать о молодом человеке, который становится диджеем и страстно подходит к своему делу. Именно страсть для меня важнее всего этого саморазрушительного дерьма.

И я бился за сценарий, за то, во что я верю. А они ко всему этому саморазрушению хотели добавить известных кинозвезд. Кому какое дело? Смысл же не в этом, а в том, чтобы снять красивый фильм, который показывает, во что мы верим и чем мы живем. Может быть, сейчас что-то изменилось из-за ковида. Документальный фильм вот хвалят, а его идея — в том, чтобы люди после просмотра подумали: «Мы хотим слушать музыку! Мы хотим быть вместе с другими!» Я стремлюсь к тому, чтобы зритель не только что-то узнал, но и почувствовал себя хорошо.

Несколько лет назад людям это было не нужно. Все хотели чего-то грязного, потного, наркотического. Но это не мой мир, и он никогда им не был. Так что я продолжаю бороться. Если все получится, вложусь в работу на 100%, но если нет, то не собираюсь больше страдать из-за нее.

— Кстати, на русский язык название документального фильма [«Laurent Garnier: Off the Record»] перевели как «Лоран Гарнье: Электрошок». Как вам это?

— Очень странно. Это ведь не [книга] «Электрошок». «Электрошок» рассказывает гораздо больше, чем этот документальный фильм. Фильм равен примерно одной главе «Электрошока». «Электрошок» куда глубже. Мы не могли сделать девятичасовую документалку. Может, и хотели бы, но она стоила бы гораздо дороже, и не думаю, что слишком уж многие ее бы посмотрели.

Но нет, конечно, «Laurent Garnier: Off the Record» не «Электрошок». Фильм о другом. База та же, что в книге, но история рассказана совсем иначе! Хотя ладно. Если люди хотят называть это «Электрошоком» — пускай. Это просто слово. Не так важно.

— Вы как-то говорили, что во время пандемии целых полгода не могли слушать техно. 

— Для меня техно-музыка всегда была связана с будущим. Когда техно только появилось, это было нечто неслыханное, нечто из космоса — то есть из будущего.

Пандемия впервые остановила мир. Никто ***** [ничего] не знал, куда мы движемся и что будет дальше. Вспомните март-апрель прошлого года — все паниковали, никто ничего не понимал. Все по домам, нельзя даже погулять пойти — так странно это было. И я впервые в жизни перестал представлять свое будущее. 

Для меня музыка должна соответствовать моменту. Утром я скорее поставлю что-то помягче, а вечером в воскресенье вряд ли буду слушать то же самое, что в пятницу ночью. Техно тому моменту не соответствовало, потому что мы все не знали, что нас ждет. Я вернулся к более комфортной музыке, которую слушал, когда был помоложе. Соул, фанк, что-то знакомое. Я бунтовал против жесткого техно. И я постепенно вернулся к нему через хаус с вокалом. Это был очень интересный, очень сложный процесс. Я не боролся с собой — решил, пусть будет как будет. Музыка должна быть в удовольствие.

— Когда вы поняли, что больше не можете слушать техно, вы включили что-то конкретное?

— Вообще, мне присылают много музыки — я слушаю по 100–200 новых пластинок в день. С начала пандемии, как и последние 20 лет, я тону в новой музыке. И я не чувствовал, что жесткое техно мне почему-либо близко, я не понимал, зачем люди продолжают делать эту музыку. Кто-то был напуган и недоволен, и так выразилась их реакция. Но моей реакцией было отрицание. Я должен был вернуться к своему прошлому, почувствовать себя в безопасности.

— Ваш новый альбом, который вы записали с группой The Limiñanas, — это про более комфортную музыку?

— Ну The Limiñanas играют гараж-рок. И я хотел остаться на их территории — не придумывать техно-рок, потому что мало хороших примеров [в этом жанре], да и сам я люблю гараж-рок. 

Я думаю, этот альбом был записан в нужное время. Когда они связались со мной и предложили поработать вместе, было самое начало пандемии. Я им сказал: «Если вы хотите футуристичного рока или техно-рока, или треки с прямой бочкой, я не участвую. Я могу привнести клавиши, синтезаторы в вашу музыку, но мы должны продолжать делать то, что делаете вы, — гаражную психоделическую музыку». Они сказали: «Отлично, давай». Те, кто знают музыку The Limiñanas, говорят, что альбом получился очень в их духе, но с синтетическим элементом. Это не техно-рок. 

И если бы это было за год до пандемии, я бы, может, все сделал по-другому. Но тут я слушал музыку, которую любил, когда был ребенком: соул, диско. Альбом мы записывали в августе прошлого года. 

С тех пор я еще поработал над музыкой для [документального] фильма — так сказать, атмосферной. А в последние три месяца я опять сочиняю сплошное техно! Я всегда пишу музыку исключительно для себя. Все мои альбомы очень разные, потому что соответствовали разным моментам моей жизни. Первый, «Shot In the Dark», был очень техновый — это было самое начало, мы были полностью погружены в жанр. Во втором, «30», были уже вариации. Если посмотреть на альбом «The Cloud Making Machine» — тогда я слушал больше рока, начал больше работать с хореографами, вот и альбом получился другим. Дальше я погружался в африканскую музыку — можно услышать влияние. И вот тут я полгода сторонился техно, а теперь возвращаюсь к нему.

— Возвращаясь к документальному фильму — его же снимали три года?

— Даже четыре. [Режиссер] Габен Ривуар работал три с половиной года, и еще полгода занял монтаж. Конечно, первую версию пришлось сильно переделывать. Мне всегда нравилось, как Габен снимает музыку — у него очень поэтичный взгляд, ровно это мне и было нужно. Это его первый полнометражный фильм. Он в какой-то момент потерялся, и нам пришлось подстраховать его, напомнить, почему мы вообще решили с ним работать. Все затянулось, но я чрезвычайно доволен результатом. 

— Вам было комфортно в роли героя документального фильма?

— А я не чувствую себя героем. Это в некотором смысле как «Электрошок»: там много интервью других людей. Документальный фильм не фокусируется на мне. Мы используем меня, чтобы переключаться с одной темы на другую, чтобы все было более понятным. Но без всех интервью, без разных сторон эта документалка не была бы такой интересной. Логично спросить Дэйва Хаслама [игравшего в великом клубе Haçienda] про Манчестер, а [пионера эйсид-хауса] DJ Pierre — про эйсид-хаус. Про одного меня было бы очень скучно.

— Джорджия, ваш пиарщик и пиарщик фестиваля Sónar, говорит в фильме: «Он противоположность рок-звезды. Он техно-звезда». В чем для вас разница?

— Не знаю. Это у нее надо спросить! Я думаю, она имела в виду, что рок-звезды бывают очень требовательные. А я — нет. И я не играю просто ради денег или ради славы. Я выступаю где хочу только ради возможности самовыражения. Стремлюсь просто хорошо провести время с прекрасными людьми — может, она об этом. 

— Еще в фильме вы рассказываете, как техно долгое время считалось примитивным жанром во Франции. Потом идут кадры с первого Техно-парада в Париже в 1998-м, где как будто все стало хорошо. Но как именно это отношение изменилось?

— Знаете, я теперь не уверен, что так уж изменилось. Во время пандемии мы — французские диджеи, клубы, техно-продюсеры — узнали, что нас до сих пор не считают музыкантами. Некоторые слова министра культуры оказались для нас безумно обидными. Много лет назад мы думали, что все изменилось, что нас приняли. Но пандемия открыла довольно мрачную реальность — нас до сих пор не считают музыкантами, особенно клубный мир. Мы поняли, что впереди еще долгий путь. Все еще боремся.

— А как вы это узнали? 

— Это все политика. Однажды министр культуры [Франции Розлин Башло-Наркен] сказала, что клубы и диджеи не относятся к министерству культуры. И мы все: простите? Нас не считают музыкантами? То есть мы другие? Что за ***** [фигня] происходит? Я написал большое письмо министру культуры, оно наделало шуму.

В последний год клубы вообще исчезли из политических дискуссий. Как будто мы люди, которых не следует принимать во внимание. В письме я спросил — зачем вы дали мне орден Почетного легиона, если считаете, что мы ничего не стоим? Но это все политическая хренотень. Сейчас другое правительство, что-то изменилось, и нам опять нужно бороться, мы готовы. Но прошлый год был очень сложный. Министр сделала несколько ошибок. Но время в любом случае было тяжелое.

— А какая-то финансовая поддержка со стороны государства была?

— Небольшая, да. Диджеем во Франции быть тяжело, потому что у тебя нет статуса. Если ты повар или официант, ты можешь декларировать доход. А если диджей — не можешь. Диджеи как будто не существуют во Франции. Некоторые из них независимые работники, другие получают зарплату, но единого статуса нет. Поэтому у всех по-разному. Мне пришлось подать на пособие по безработице, чтобы получить поддержку.

— [Американский техно-диджей] Джефф Миллз называет вас в фильме «диджей для диджеев». Что вы об этом думаете? 

— Это самая проникновенная вещь, которую можно сказать о музыканте. Это потрясающие слова. А то, что их произнес Миллз, еще более потрясающе. Быть диджеем для диджеев тяжело! (Cмеется.) Я не согласен с этим, но это огромная честь — услышать, что Джефф так думает.

— В фильме есть эпизод, где вы едете играть в [грузинском клубе] Bassiani в 2019 году и говорите, что переживаете из-за этого. Почему?

— Выступление в Bassiani всегда связано с политическими вопросами. И я знаю, что там обычно ставят довольно жесткое техно. А я играю более мелодичную, более глубокую музыку. Я нервничал, потому что не знал, поймут ли они меня. Я играл там быстрее, чем обычно, мне было важно выступить. Я всегда участвовал в дискуссиях — не политических, но касающихся прав геев и так далее. Я всегда чувствовал, что наша роль — говорить о чем-то неправильном, выступать против экстремизма, расизма и всего такого. Я знал, что в Грузии не принимают геев и что Bassiani с этим непринятием борется. Для меня было большой честью выступить в этом клубе. Особенно учитывая, что музыкально я не вписываюсь в то, что у них обычно играет.

Но вообще я всегда нервничаю. В прошлую субботу я ставил музыку для друзей — и даже перед этим сильно переживал. Не спал две ночи. Я думаю, это здоровая вещь — нервничать. Я никогда не думал: «Я все сделаю, я всех порву», — никогда. «Я надеюсь, это сработает» — вот это мои мысли.

— Для вас меняется восприятие музыки, когда о сочинившем ее человеке выясняются ужасные вещи? Спрашиваю, поскольку в фильме появляется Деррик Мэй [один из пионеров техно, которого несколько женщин обвинили в сексуальном насилии и сексуальных домогательствах]. 

— Во-первых, фильм был закончен до того, как началась эта история. Во-вторых, я давно не разговаривал с Дерриком, не знаю, что сейчас происходит с ним и с этим делом. До определенного времени действует презумпция невиновности. Я уверен, когда пройдет суд, мы все узнаем.

Но интервью с Дерриком мы записали два с половиной года назад. Я читал в прошлом месяце пару негативных комментариев: «Не могу поверить, что Деррик появляется в вашем фильме». Если бы нам пришлось перемонтировать фильм, это стоило бы 80 тысяч евро. Не думаю, что люди понимают, насколько дорого выкинуть пару минут — из-за субтитров, из-за всех разных версий фильма.

И последнее, но не менее важное — если он виновен, он заплатит за свое поведение, эти вещи неприемлемы. Но мы не сможем стереть историю техно-музыки. Выкинуть музыку Деррика, которую он делал 25 лет назад? Проигнорировать [проект Мэя] Rhythim Is Rhythim? Это бессмыслица. Без белльвильского трио техно-музыка не стала бы той, какая она сегодня. Говоря о [треке Мэя] «Strings of Life», я ничего не пропагандирую, понимаете? Он записал выдающуюся музыку. И если то, что он сделал, правда — это чудовищно. Но пластинки, которые он записал 25 лет назад, все еще потрясающие, и я ничего не смогу с этим поделать. И было бы нечестно избегать разговора о «Strings of Life», потому что 35 лет назад этот трек изменил мою жизнь. 

Так что да, есть много людей, которых обвинили в чем-то, и иногда мы продолжаем смотреть их фильмы, слушать их музыку. Это не делает их хорошими людьми. Понимаю, что это может задевать кого-то, но пока ничего не доказано, и наш фильм давно был закончен.

— Еще фильм затрагивает тему одиночества. Вы говорите: «Это огромное удовольствие [диджеинг] часто заставляет вас столкнуться с одиночеством». Как вы с ним боретесь?

— Когда выступаешь перед 5–10 тысячами людей, испытываешь фантастический выброс адреналина, радости, счастья — это настоящий кайф. А потом начинаются американские горки: после сета возвращаешься в отель или шесть часов проводишь в дороге. Я ведь езжу не с тур-менеджером, а самостоятельно. Да, я кучу времени провожу в одиночестве. Все работает на контрасте. Но я не говорю, что не люблю этот контраст! Думаю, что, если бы ездил не один, а с нянькой, я был бы другим человеком. Но именно это помогает мне не сходить с ума.