«У нас не было цели сделать агитку. Но фильм так воспринимается» Степан Поливанов снял документальный фильм о протестном рейве у парламента в Тбилиси. Теперь он выходит в России

В российских городах 24 октября вышел документальный фильм Степана Поливанова «Raving Riot: Рейв у парламента» (прокатчик Beat Films). В 2018 году автор оказался в центре тбилисского протеста: после полицейского рейда в техно-клубах молодежь вышла к парламенту и устроила рейверский митинг, затянувшийся на два с половиной дня. Та акция протеста закончилась после извинений министра внутренних дел Грузии Георгия Гахарии — он вышел к толпе и попросил прощения за проверки. «Медуза» поговорила с автором картины и узнала, почему спустя год ее герои считают рейверский протест провальным и как фильм могут воспринять зрители в России.

— Почему вы решили поехать в Грузию снимать кино? Что вас с ней связывало? 

— До 2018 года я в Грузии не был никогда. Мы поехали туда с моей подругой Ариной Носковой — с ней мы раньше снимали кино. Вообще над съемками фильма в Грузии работала целая команда: я, Арина, Ида Иванова, Анна Саруханова. Первые съемки мы сделали сами, но потом, когда поняли, что это большой проект, обратились к Сереже Яхонтову и Паше Карыхалину из агентства Stereotactic и далее уже работали над фильмом все вместе.

Так вот, весной 2018 года я сидел в Москве какой-то грустный и уставший, и Арина позвала меня в Грузию отдохнуть и снять кино о техно-движухе. Это было в очень расслабленном режиме. Мы просто поехали знакомиться с людьми, все было очень спокойно. А потом все [протестное движение] началось, мы срочно нашли камеру и начали делать кино. 

— То есть когда вы туда ехали, вы не понимали, что там есть протестные настроения и политический контекст?

— Я не понимал вообще ничего. Я ехал туда с чистым сознанием. Я считаю, что это даже плюс — ты начинаешь там же, где и зритель, мне кажется это важным. Ты копаешь, исследуешь, погружаешься в кроличью нору все глубже и глубже.

— Вы узнали от героев фильма, что у них напряженные отношения с властью? Или это знание ко всем пришло внезапно в тот момент?

— В первый день, когда мы приехали в Грузию, еще ничего [протестного] не началось. Мы встретились с одним клубным промоутером, поболтали с ним и спросили, бывают ли у них в клубах маски-шоу. Он сказал, что нет. Мы впечатлились: почему? Он ответил, что если у них случатся рейды, то будет революция — у них так нельзя. Смешно, что это было практически первое, что я услышал от грузин. И дальше пару недель все было спокойно.

В околоклубных кругах обсуждали, что в Грузию заехала не очень хорошая партия клубных наркотиков. Говорили, что из-за этого пять подростков умерли. Я не могу быть в этом уверен, но, скорее всего, те рейды в клубах были реакцией на это — от государства требовалось, чтобы с этим что-то сделали. Но грузины решили, что они [полицейские] переборщили и ворвались в их личное пространство. И с ними так нельзя.

У нас был большой разговор на монтаже, оставляем ли мы в фильме эту историю или нет. В изначальной версии мы подробно рассказывали об этом, но потом решили — не потому что хотим скрыть неудобную правду или что-то такое, — что у нас немного другое кино. Мы не пытались сделать его журналистской работой, мы хотели работать на более поэтическом уровне. Это не расследование, а поэтическая история про молодость и взросление — нам было интересно, что это за поколение, которое может после рейдов в клубах устроить рейв у парламента.

— Расскажите немного об этих героях, вышедших к парламенту. Кто они? Чем живут?

— Солдаты этого протеста — это молодые ребята, которые очень любят ходить на вечеринки, для них это часть жизни, вокруг которой создается важное комьюнити. Если кого-то задерживают, они злятся. Но на митинге были и взрослые, и пожилые люди. Это было не только про «Оставьте нам наши наркотики и наши клубы». Протестующим было важно, чтобы полиция не делала все, что хочет. Толпа была разношерстная. К примеру, там был Георгий Хоштария — бывший министр иностранных дел Грузии, потрясающий дедушка, очень мудрый и много чего повидавший. Он тоже их поддерживал. 

— Когда вы там оказались, в этой толпе, каким было настроение в ней? Это был скорее праздник, проходивший в декорациях парламента? Или в акции чувствовалась некая опасность?

— Невозможно описать одно настроение. Все это длилось два с половиной дня, за это время настроение очень менялось.

Началось все 12 мая, ночью. Мы с подругой отправились в «Бассиани», по дороге увидели, что повсюду много полиции. Было ощущение, что происходит что-то не то. Мы встретились с другой подругой, и она сказала, что в клубах начались рейды и она едет протестовать к «Бассиани», так как там задержали кучу народа. Мы удивились и поехали с ней. Три часа ночи, пара тысяч человек у клуба — было ощущение драйва и страха, потому что у них [в Тбилиси] действительно никогда не было такого, для них это непривычная ситуация, когда их друзей задерживают. Людям было страшно, и они были очень злые. Были небольшие столкновения с полицией — если не ошибаюсь, около 80 человек задержали.

Тем же утром ребята отправились от «Бассиани» маршем к парламенту, тогда там было немного человек: многие захотели передохнуть. В этот день все выглядело как обычный митинг — мы были в полном восторге, что у ребят проверили клубы, а они в ответ устроили большой митинг у парламента. Тогда мы прервались на обед, а уже после, возвращаясь обратно к площади, мы услышали басы, разносящиеся по улицам Тбилиси. Мы подумали: «Что, серьезно? Они правда это делают?» Подошли и увидели, что, действительно, начался рейв у парламента. Играли именно те музыканты, которые должны были играть в «Бассиани» [в ночь рейда]. Для ребят это выглядело разумным шагом: окей, вы запрещаете нам танцевать в клубах, значит, мы будем танцевать на улице. В этот момент у всех было ощущение абсолютной эйфории. Люди почувствовали, что они — сила. До этого они сидели в закрытых клубах, а тут они показали себя и поняли, что они что-то могут. Ну и танцевать у парламента было здорово. Это продлилось до 11 вечера, потом все из уважения решили не шуметь.

На следующий день была совершенно другая атмосфера. Мы пришли на митинг с продюсером Анной, она рассказала, о чем говорят грузины — якобы на митинг собралась прийти толпа ультраправых ребят. Мы еще не знали, так ли это, но у страха глаза велики. В 2013 году в Тбилиси решили устроить гей-парад, на который собиралась немного похожая публика, — и в этот момент выступила Грузинская православная церковь; на улицах случился полный кошмар — ультраправые ребята начинали бить просто всех, кто странно выглядит. В общем, мы стояли на площади, окруженные полицией, которая в этот раз стояла там, чтобы защищать рейверов, и издали слышали выкрики «Сакартвело, Сакартвело!» (груз. «Грузия, Грузия!» — прим. «Медузы») — это было страшно. И потом они пришли. Мы с Идой в это время находились снаружи оцепления, а ультраправые ребята полностью окружили рейверов, между ними стояла полиция, которая защищала людей. Это было впечатляюще. 

— Но прямых столкновений не было? 

— Не было. Они [ультраправые] кидались вещами, другими штуками, но прямых столкновений не было: полиция защищала. Люди пытались отвлечься и потанцевать, к рейверам хотели присоединиться люди, но не знали, как пройти — каждый раз, когда полиция пропускала толпу, все начинали аплодировать. И потом все довольно сильно устали, напряжение наросло, вышел министр внутренних дел и извинился. 

— Чего требовали рейверы? Извинений, отпустить задержанных, прекратить рейды? Или все вместе? 

— Единых точных требований у них не было — это был очень непрофессиональный протест, сделанный не политиками. У нас есть сцена, в которой перед толпой стоит один из лидеров протеста Бека Цикаришвили и говорит, что «мы требуем отправить в отставку министра внутренних дел Грузии Георгия Гахарию и премьер-министра Грузии [Дмитрия Кумсишвили]», что уже [было вызывающе]. Я просто представил, как у нас происходят рейды в «Мутаборе», мы выходим к Госдуме и требуем отставки Медведева — это вау. Многие участники протеста потом говорили, что эти требования были слишком жесткими: «Наверное, нам не стоило требовать отставки премьер-министра из-за этого». Это скорее была очень эмоциональная история: «Ребят, не делайте так больше, с нами так нельзя». Они требовали, конечно, и отпустить заключенных.

Недавно я разговаривал с Анной. Она говорит, что сейчас все поколение, которое выходило на рейв у парламента, просто глобально недовольно своим правительством. И сам рейв они воспринимают сейчас как нечто неудавшееся. 

— Они считают, что ничего не добились? 

— Они добились чего-то. Не хочу спекулировать, но рейдов после этого не было, и вряд ли они повторятся. Этого они точно добились. Они поняли, что они существуют — они могут выйти на площадь. С тех пор еще сильнее декриминализовали марихуану (сложно сказать, из-за этого ли — но многие сходятся во мнении, что это следствие рейва у парламента). Но при этом Георгий Гахария, которого тогда все ненавидели, вышел из этой ситуации победителем — он стал хорошим парнем, который извинился, благородным королем. Сейчас он стал премьер-министром Грузии. Они хотели его в отставку отправить — а в итоге он стал премьер-министром страны.

Мы пытаемся показать в фильме, что не все довольны результатом [протеста], одна из главных фраз: «Мы вообще могли все изменить, но то правительство, которое я хотел поменять, отправило меня домой на автобусе». Потому что в итоге толпу окружили правые ребята, и когда министр извинился, выходить из нее было слишком опасно, всех выводили через задний ход парламента. Полиция вывела рейверов, рассадила по автобусам, развезла в разные точки города и отпустила — чтобы правые ребята не отследили их. 

— Полиция даже в первый день рейва никак не мешала протестующим? Они не пытались обрубить провода, ограничить вход на площадь? 

— Когда люди пошли к парламенту, они [полицейские] просто стояли и наблюдали, ничего не делали. Для меня, как для человека из России, это было впечатляюще, они вели себя очень корректно. Сейчас среди грузин возникают теории заговора, что они даже слишком корректно себя вели. Но мы не осмелились утверждать это в своем фильме. Я не знаю, так это или нет, но одна из теорий состоит в том, что государство призвало ультраправых ребят, чтобы создать кризисную ситуацию, из которой они бы могли спасти людей. Это был протест в корне против полиции, из которого полиция вышла победителем. Неизвестно, спланировали ли они это или им просто повезло, но для них это была очень выгодная ситуация. 

— Вы думаете, выгода была единственной причиной, по которой власти пошли навстречу рейверам? Почему Гахария извинился? 

— Утверждать я не могу, но я разговаривал с людьми, которые были в комнате, в которой решалось, извиняться ему или нет. Соосновательница «Бассиани» [Наджа Орашвиши] была одним из лидеров этого протеста. Для Грузии люди, которые делают вечеринки, — это не просто клубное комьюнити, оно заранее политизировано. Это уже политическое движение, клубы стали площадкой самых прогрессивных идей, это безопасное ЛГБТ-пространство. То есть совладелица «Басиани» — это не только значит, что она рулит клубом и зовет диджеев на вечеринки. Она уже была активисткой. Она пошла на переговоры с министром МВД. Она сказала, что ему нужно извиниться, но он ответил, что не будет этого делать — никакие министры МВД этого не делали. Но в итоге он это сделал.

Нам говорили, что речь, которую он произносил, ему помогли написать люди, которые работали в «Бассиани». Один из героев нашего фильма говорил даже на камеру, что у них был чат в фейсбуке и он видел текст речи министра в этом чате за несколько часов до того, как он ее произнес. Это все очень сильно переплетено. Но мы не вставляли в фильм эти ниточки, чтобы не запутывать историю.

Почему он решил это сделать? Я не знаю точно. Но со стороны кажется, что это был самый адекватный шаг: на площади было очень большое напряжение, нужно было всех успокоить. У него это получилось. 

— То, что он в итоге решил извиниться, было сюрпризом даже для совладелицы «Бассиани», которая ходила к нему на переговоры? 

— Она нам сказала, что для нее это было сюрпризом. Но есть критика организаторов протеста, мы говорим об этом в фильме — говорят, что они продались и слили протест. Возникают теории заговора, что она [Орашвиши] с кем-то сильно подружилась, поэтому протест слился. Но нам лично она говорила, что для нее это тоже было сюрпризом.

Анна говорила мне, что в российских медиа этот фильм оформляется как агитка за то, чтобы люди выходили на митинги. Она сказала: «Русским только и нужно, чтобы перед ними извинился какой-нибудь министр. Это их предел мечтаний, а мы тут продолжаем бороться». Ее это немного расстраивает. Но мы с ней поговорили, и я ее убедил, что это нормально. У нас не было цели сделать агитку, но фильм во многом так воспринимается, и я в целом не против. Мы же показываем, что после протеста сразу же не встает солнце, не появляется безоблачное небо и все не становится хорошо. Но что-то можно поменять, мне кажется, это важная мысль. 

— В одном из этих отрывков герой вашего фильма утверждает, что никогда не будет говорить по-русски, потому что русские не умеют бороться, а он это не уважает. Я понимаю, что это было снято до московских протестов и не совсем корректно сравнивать эти ситуации, но все-таки, как вам кажется, как это может соотнестись с российскими событиями 2019 года? Не боитесь ли вы, публикуя этот отрывок, что вас здесь неправильно поймут? 

— Это одна из важных причин, почему этот отрывок в итоге не вошел в фильм. В одной из монтажных версий это была завершающая сцена. У нас был такой задор: давайте покажем России, как правильно нужно делать. Потом мы поняли, что это некорректный подход. Мне очень интересно и важно, как фильм воспримется в России, но это не то, о чем мы делали фильм. Когда этот кусочек был в финале, было ощущение, что мы приехали в Грузию, исследовали страну, познакомились с людьми, они нам открылись, а в итоге мы сделали историю про Россию. И нам показалось, что это неправильно, это кино не про Россию.

Понятно, что оно выходит сейчас в такой момент и люди будут прокладывать параллели. Но это не было нашей целью — высказаться про Россию. Мы исследуем только грузинский мир и протест юных людей, осознавших себя как силу. Но возникают ассоциации с событиями в России, и мы уже не можем это контролировать. И если он воспринимается как фильм о том, что протестовать можно и это может что-то изменить, — это неплохой посыл.

— В июне 2019 года в Грузии снова были столкновения у парламента, довольно жесткие. Герои вашего фильма участвовали в них? 

— Да. Те ребята, которые бегали по парковке и целовались в фильме, были в группе протестующих на скутерах. Участвовал и Георгий Хоштария. Все наши герои там были. Вообще с тех пор там столько всего произошло…

Мы очень хотим устроить показ в Грузии, но я немного волнуюсь, потому что перед грузинами придется за все отвечать. Сейчас в нашем фильме получается, что грузинская власть хорошая. Но летом [2019 года], конечно, [в Тбилиси] был полный кошмар: там стреляли резиновыми пулями, люди оставались без глаз, то есть действительно был полный ад. И это все было сделано под предводительством министра МВД Георгия Гахарии, который на этот раз почему-то не извинился. 

— Российское влияние на Грузию сильно возмущает героев вашего фильма?

— Оно их напрягает давно. Это не то, что внезапно вышел [Сергей] Гаврилов в парламент, они проснулись и поняли, что у них 20% страны оккупированы Россией. Их четкая позиция: Абхазия и Южная Осетия — это территория Грузии, оккупированная Россией. Эта позиция у них была давно, еще даже до того, как мы сняли наш фильм. И летом они протестовали против правительства, которое с этим ничего не делает.

— Вам было сложно общаться с героями из-за того, что вы приехали из Москвы? 

— Это важное пояснение — ребятам сильно не нравится российское государство и действия российской власти, но лично к нам не было никаких претензий. Самое худшее, что мы получали в свой адрес, как раз показано в этом неопубликованном отрывке. Но потом мы нормально общались с этим героем. Это было сказано в ситуации, когда он был пьян — отрывок даже заканчивается фразой: «Я выпью немножко вина». Так что к нам не было никаких претензий.

Когда мы договаривались о съемках, нам приходилось уточнять, что мы независимая съемочная команда и что мы никак не связаны с правительством, это не фильм по заказу «России-1». Такая сложность была — нам чуть меньше доверяли, именно когда мы говорили про съемки. Но мне не хочется сейчас в этом интервью характеризовать наших героев как русофобов. Это правда не так.