«Блокадный дневник»: гиперреалистичный фильм о блокаде Ленинграда Режиссер Андрей Зайцев ничего не оставляет за скобками

Одним из участников основного конкурса Московского международного кинофестиваля стал фильм Андрея Зайцева «Блокадный дневник». Действие картины разворачивается во время первой блокадной зимы в Ленинграде. Главная героиня, поэтесса Ольга Берггольц, выходит из дома, чтобы похоронить мужа, погибшего от голода, и пересекает весь город, чтобы встретить отца. Кинокритик «Медузы» Антон Долин рассказывает, каким получился этот гиперреалистичный фильм — его трейлер уже успел многих возмутить.

Среди многочисленных табу российского кинематографа центральное место занимает блокада Ленинграда. Негласный консенсус гласит: на некоторые темы фантазировать безнравственно, а говорить правду невозможно, так что лучше молчать. Даже в советское время о блокаде снимали на удивление мало, а после СССР каждая попытка прикоснуться к этому материалу (от архивно-монтажной «Блокады» Сергея Лозницы до сравнительно недавнего «Праздника» Алексея Красовского) вызывала ту или иную форму протеста. Исключением не стал и беспрецедентно откровенный «Блокадный дневник» Андрея Зайцева, уже на уровне трейлера вызвавший возмущение озабоченных граждан, но тем не менее включенный в основной конкурс ММКФ. 

Зайцев касался военной темы в своих документальных работах — в частности, снимал фильм о писателе Викторе Астафьеве, последовательном приверженце горькой правды о Великой Отечественной. Но по игровым картинам режиссера «Бездельники» и «14+» невозможно было предположить, что в своей следующей ленте он осмелится подступиться к блокаде. Более того, «Блокадный дневник» — заявка на исчерпывающий, энциклопедически полный фильм о ленинградской голгофе, в котором через один частный эпизод передан весь ужас мученичества и героизма погибающих от голода и холода горожан.

Время действия — первая блокадная зима, самая страшная и морозная. Героиня и автор литературного первоисточника, автобиографической повести «Дневные звезды», — легендарная Ольга Берггольц, которой принадлежат слова «Никто не забыт, и ничто не забыто». Это она — та Ольга, которая на шатающихся ногах выбирается из дома, чтобы похоронить мужа, давно умершего от голода, и во что бы то ни стало дойти до другого конца Ленинграда, где в госпитале работает ее отец. Или умереть по дороге. 

Так один из четырех вечных сюжетов по системе Борхеса — история об осажденном городе — превращается в другой: о путешествии и возвращении домой. «Илиада» с ее монументальным батальным пафосом — в «Одиссею», где преодоление внешней дистанции неизменно становится путем по направлению к самому себе. «Блокадный дневник» — по существу, роуд-муви, череда эпизодов, из которых складывается мозаика гиперреалистических эпизодов, своеобразная блокадная азбука.

Здесь и мать, жертвующая одним своим ребенком ради выживания остальных. И сложенные в поленницу оледеневшие тела. И очередь призрачных фигур, стоящих за кусочком хлеба. Замерзшие трупы в телефонных будках и трамваях. Женщина, которой взрывом оторвало руку, но она кричит не от боли, а от отчаяния — в руке были хлебные карточки. Деловитые могильщики с их шекспировским юморком. Опрокинувшиеся санки, на которых везли хлеб для детского сада, и люди, которые ползут к этим саням через сугроб. А над этим всем — частный и в то же время обобщенный портрет блокадника (героиню сыграла Ольга Озоллапиня, которую мы сможем по-настоящему рассмотреть лишь ближе к концу): на закопченном одутловатом лице мертвеют безразличные глаза-щелочки, едва видные за ворохом тряпок, в которые закутано тщедушное тело. 

Бескомпромиссная изобразительная тщательность Зайцева и его соратников впечатляют. Они ничего не оставляют за скобками, отказываются от умолчаний и кавычек, хотя и соблюдают определенную целомудренность, ни в один миг не упиваясь кошмарами умирающего города. Однако путь через ад изнурителен для зрителя, который поневоле чувствует себя одним из персонажей фильма, — так медленно и жутко, будто в страшном сне, он вынужден преодолевать расстояние от начала картины до ее финала. Наверное, в этом и была художественная задача — пройти за два часа от абсолютного расчеловечивания до робкой надежды на человечность, воплощенной в образе единственного узнаваемого артиста фильма — Сергея Дрейдена, сыгравшего роль отца. В госпитале — пространстве, несомненно, символическом — он врачует души, не тела, пророчествуя о днях, когда война кончится и выжившие будут выращивать розы сорта «Слава миру». 

Не балуя зрителя «Блокадного дневника» закадровой музыкой и, по счастью, обходясь без хрестоматийной симфонии Шостаковича, в какой-то момент Зайцев включает тихого Шопена. Это антитеза динамичному Моцарту, который в прологе фильма зарифмован с артиллерийской атакой немцев на Ленинград.

Бодрые румяные немцы, наслаждаясь морозцем, празднуют свадьбу одного из молодых офицеров, к которому приехала невеста, и даже дают девушке дернуть за веревочку, задавая тон канонаде. Беззаботные палачи, не осознающие своих действий и не задумывающиеся о последствиях, — привычный образ военного кино. Но в «Блокадном дневнике» у него возникает второй смысловой пласт. Мы и сами такие же румяные и счастливые люди, которые осознанно или нет наслаждаются дистанцией между уютным зрительным залом и инфернальными событиями, воспроизведенными на экране. Понимание приходит постепенно, рождая чувство стократ более неуютное, чем впечатления от картин блокады. 

Известно, что в конце 1980-х американцы предложили Алексею Герману — старшему сделать фильм о блокаде. Проект не сложился, потому что Герман отказался снимать такую картину в цвете (дело было еще до «Списка Шиндлера» и его успеха). Памятуя об этом, Зайцев сделал «Блокадный дневник» черно-белым. Однако ни это решение, ни натурализм и перфекционизм в работе декораторов и художников по костюмам не спасли от парадоксального эффекта восприятия. Мы все равно (и даже тем более) видим на экране мастерские спецэффекты и виртуозное кино, а не ту реальность, которую они имитируют. 

Допустим, замедленный темп действия полностью оправдан документальной основой: ленинградцы в самом деле еле ходили, еще и через снежные завалы. Но когда бесформенные фигуры тащатся по снегу за хлебом, сознание современного зрителя видит в них зомби из «Ночи живых мертвецов» — тоже, кстати, черно-белой. А замерший Невский, скованный сюрреалистически гигантскими сосулями, неприятно поражает красотой и напоминает о царстве Снежной королевы.

«Ты смотришь кино», — твердит рассудок. Защитный рефлекс? Возможно; скорее всего. Тем не менее поневоле вспоминается апория Зенона. Кинематограф — Ахиллес, который при всей своей тренированности никак не может догнать черепаху реальности. Недаром от черно-белого «здесь и сейчас» и Ольга, и авторы фильма скрываются в цветной стилизации флешбэков из детства героини. Неизбежная капитуляция. 

Кинематографические таланты и усилия Зайцева несомненны и должны быть оценены по достоинству. Это не мешает признать поражение кино в диалоге с литературой, тем более документальной, особенно когда речь заходит о невозможном, бесчеловечном и сверхчеловеческом опыте. Вероятно, из всех фильмов о блокаде до сих пор сильнейшим остается документальный проект Александра Сокурова «Читаем блокадную книгу», в котором кинематографичность сведена к необходимому минимуму. Петербуржцы разных поколений и сословий читали вслух перед камерой фрагменты из «Блокадной книги» Даниила Гранина и Алеся Адамовича, слово оказывалось мощнее любых визуальных образов. Кажется, понимает это и сам Андрей Зайцев, который трогательно и живо, совсем не по-актерски, вслух прочитал в своем фильме закадровый текст Ольги Берггольц.