«Я имела полное право на критику государства. И продолжаю его иметь» Интервью журналистки Светланы Прокопьевой — ее собираются посадить на шесть лет за «оправдание терроризма»

3 июля на суде по делу псковской журналистки «Радио Свободы» Светланы Прокопьевой, обвиняемой в оправдании терроризма, прокурор запросил для нее шесть лет колонии общего режима. Приговор должны вынести уже 6 июля. Уголовное дело на Прокопьеву завели в феврале 2019 года: поводом стала ее колонка, которая вышла вскоре после теракта в здании регионального УФСБ в Архангельске. В колонке журналистка написала, что государство «само воспитало» поколение граждан, которые борются с ним. Год назад «Медуза» уже разговаривала с журналисткой, которую поддержали коллеги из многих российских СМИ, о том, как развивается ее дело. Накануне выступления прокурора спецкор «Медузы» Максим Солопов попросил Прокопьеву рассказать, как развивались события дальше, как идет суд, какого приговора ожидает она сама — и зачем такие дела вообще нужны государству.

— На какой стадии сейчас процесс и сколько примерно осталось до его завершения?

— Я не знаю, даст ли нам суд какой-то перерыв на подготовку к прениям, и будет ли потом перерыв между прениями и приговором, тоже пока не ясно. Но, в общем-то, мы подходим уже к этой стадии.

— Сколько дней ушло на рассмотрение дела?

— Суд начался 16 июня. Заседания идут не каждый день, и судьи [2-го западного окружного военного суда] приехали, насколько нам известно, не на один мой процесс, они рассматривали еще какое-то дело.

— То есть это все равно буквально несколько рабочих дней.

— Получается так, да, в пределах десяти заседаний.

— А что суд изучает? Получается, речь идет об интерпретации экспертизы? Что из числа доказательств тут еще можно изучать?

— Я еще отмечу, что это военный суд, который находится в командировке. Уже и поэтому у них нет никакого мотива растягивать [процесс]. Я обратила внимание, что обвинение изрядно сократило ту доказательную базу, которую представило следствие. Например, [нет] никаких тайных свидетелей, их показания не представлены, они не были и не будут вызваны и не были допрошены. Прослушки они не стали задействовать. Есть три «замечательные» экспертизы, которые заказывало следствие, обвинению они очень нравятся. Все устраивает, никаких противоречий обвинение в них не видит, с восторгом их цитирует и повторяет все — те высокие цели и благородные мотивы, которые якобы вот приписывают террористу. Соответственно, как я и предполагала в самом начале, получилась такая битва экспертов.

— Как вы думаете, почему они исключили все остальное? Может быть, потому, что это действительно не имеет отношения собственно к предмету обвинения, потому что как свидетель может дополнительно доказать…

— Да, быть свидетелем текста. Абсолютно правильно, это не имеет никакой доказательной базы. Все эти свидетели никакие не свидетели. 

— Эту позицию заняла прокуратура уже на стадии обвинения в суде?

— Я так думаю, что да, потому что в обвинительном заключении вроде как все это упомянуто, все эти ребята [свидетели]. Но прокуратура, хоть и утвердила обвинительное заключение в том объеме, в котором оно было, представлять как доказательства не стала. Потому что, действительно, это просто посмешище было бы дополнительное. Ну окей, это правильное решение с их стороны. 

Единственное, прокурор никак не может признать мысль, что эксперты, давшие подписку, могут, вообще-то, ошибаться и могут, вообще-то, делать неправильные выводы, не подкрепленные методикой. Когда их допрашивали, мы задавали простые, казалось бы, вопросы. Например, эксперт [Наталья] Пикалева утверждает в своем заключении, что автор неоднократно делает заявления о вынужденном характере [действий террориста]. Мы ее просим: покажите, пожалуйста, в тексте, какими языковыми средствами выражено это заявление, выводы, где это заявление. Хоть один раз. Этого в тексте нет, и там начиналось юление — «вот, мы рассматриваем текст целиком, бу-бу-бу, методика бу-бу-бу». Пожалуйста, в тексте покажите ваши претензии. Если вы говорите об оправдании терроризма, покажите это моими словами или своими. Нет таких эпизодов, нет таких фраз, которые вообще можно трактовать как оправдание терроризма, это полный бред.

— Какие теперь у суда варианты — только оправдать или осудить? Или тут возможно применение каких-то других норм закона — может быть, оштрафовать вас согласно Административному кодексу? 

— Нет, статья не предполагает никакой переквалификации ни на какую менее тяжкую, и тем более на административную. Это тяжкая уголовная статья, вообще-то. Так будет или оправдательный приговор, или обвинительный. Бывают всякие разные загадочные формы оправдания…

— Да, хотелось бы понять, есть ли какое-то иезуитское решение?

— Ну, иезуитское решение, честно говоря, есть. Но я бы не хотела его подсказывать суду, чтобы…

— Не провоцировать?

— Да, да, да. Потому что пускай суд сам решает, что называется, судьбу, в том числе своей совестью. А какое внутреннее убеждение может позволить меня посадить, честно говорю, не могу сейчас этого представить.

— Как оцениваете свои шансы — с учетом того, что следствие и прокуратура не отказались от обвинения на той стадии, когда могли это сделать?

— Пока все идет согласно заявленной проблематике моей колонки — суд проштампует решение, с которым пришел товарищ майор, цитирую я сама себя. Я уверена, что — и статистика нашего правосудия, и общее состояние дел, состояние с гражданскими правами в нашей стране говорит о том, что приговор будет обвинительный. Натянут его просто потому, что дело уже ушло до суда, следствие же работало, прокурор же утвердил, вся система уже вложилась в это все, и что, теперь вдруг будет оправдание? Это что же, суд поставит под сомнение работу всех своих коллег?

Наше правосудие действительно работает в спайке со следствием. Если дело доходит до суда, считается, что оно доказано. И для суда поставить под сомнение доказанность обвинения — это, вообще-то, сильный такой ход, который будет, я думаю, воспринят в чем-то даже как скандальный. Это просто редкость, огромная редкость — оправдательные приговоры. У нас оправдания происходят в судах присяжных. Суды присяжных по делам о терроризме невозможны. Так что тут вариантов-то нет, это будет обвинительный приговор, чего тут греха таить. 

Единственное, я молюсь о том, чтобы не было реального срока. Вот этого я очень не хочу, правда. Такое осознание моей собственной правоты и моего убеждения в моей невиновности никак не заменит потерянных лет, месяцев и прочее, прочее.

— Вы следите за похожими делами, связанными с «оправданием» теракта в Архангельске? Какие из них заслуживают наибольшего внимания для оценки рисков, сравнения или просто вас больше всего задели?

— Они имеют общие черты, они все меня задевают, и они все дикие совершенно. Вот сейчас конкретно меня очень задевает дело Надежды Беловой, которое слепили очень быстро. Уже даже утверждено обвинительное заключение, хотя оно началось вот этой весной. В чем общественная опасность вот именно этого кейса и почему именно о нем я говорю? Потому что у Надежды был очень короткий комментарий к самой первой новости, к одной из самых первых новостей о подрыве, когда это еще не было квалифицировано как теракт, когда еще вообще ничего не было известно о том, кто погиб, погиб ли это сотрудник или террорист, или что там вообще произошло. Она просто что-то прокомментировала и забыла. Тоже никакого оправдания терроризма там не было просто потому, что она писала о другом. Так самое-то интересное, что к ней пришли через два года. А почему? На тот момент, когда она писала этот комментарий, она никакого интереса не представляла ни для кого, а через год жизнь заставила — она стала гражданским активистом, отстаивала права своего села на какую-то там парковку, на автобусное сообщение, представляете?

Это просто настолько яркое доказательство репрессивного характера нашей правоохранительной системы, когда ищутся формальные зацепки, ничего не значащие, когда нет никакой реальной общественной угрозы, нет, собственно говоря, преступления, которое необходимо карать или пресекать. Просто инструмент закона используется для преследования. Вот это совершенно страшная ситуация.

— Есть дела, уже завершившиеся приговором. Какие наказания люди получили по этим делам?

— Из тех дел, которые я знаю более-менее хорошо, это дело Кати Мурановой — тоже совершенно дикая история, когда за одну фразу просто девушку мурыжили больше года, с этим уголовным делом, с угрозами, со всеми этими историями с опекой и так далее, оставили ее без средств к существованию, поскольку мы все попадаем в список вот этих финансистов терроризма, список Росфинмониторинга. Катя отделалась штрафом 350 тысяч рублей, это минимальная планка по этой статье. Это вот такая завуалированная форма оправдания: конечно, мы понимаем, что ничего такого не сделала гражданка Муранова, но вот так, штраф 350 тысяч выплачивайте. Ей там крови попили ой-ой-ой сколько. 

А Вячеслав Лукичев из Калининграда. Его дело развивалось вообще стремительно и было завершено, наверное, самым первым, он получил вообще нижнюю планку — штраф 300 тысяч рублей. Все это могло бы звучать обнадеживающе, если бы Виктор Любшин из Калуги в этом году не получил пять лет два месяца лишения свободы реального срока. За комментарий об этом теракте.

Мы себя с адвокатами «успокаиваем» в данном случае тем, что у Любшина был непогашенный условный срок, и два месяца, вот эти два месяца, которые сверху он получил. А пять лет — это минимальная планка реального осуждения по этой статье, то есть если дают реальный срок, то это сразу пять лет. Хотя при этом есть какие-то еще кейсы загадочные из Тольятти и из Сочи, где люди получили два года, полтора года, но там было и признание вины, и там совершенно неизвестно, о чем это было, и возможно, это был особый порядок и так далее. Про это дело я ничего не знаю, я просто знаю, что там были реальные сроки, но меньше, чем пять лет.

— Если вас осудят на реальное лишение свободы, думаю, это все-таки вызовет большой резонанс.

— В первую очередь среди меня огромный резонанс.

— Тем не менее, если суд ограничится каким-то другим наказанием, не связанным с реальным лишением свободы, вы все равно обжалуете приговор?

— Да.

— А у вас есть планы — в случае вступления приговора в законную силу — жаловаться в ЕСПЧ?

— Да. Я сразу скажу, что одна из моих жалоб уже в ЕСПЧ — это жалоба на производство обыска в жилище журналистов, потому что разъяснения Европейского суда говорят о том, что, вообще-то, журналист должен быть защищен от обыска. Потому что это станет угрозой для потенциальных источников, в руках у правоохранительных органов оказываются мои контакты, мои записи, мои служебные записки, все по списку. И конечно же, это просто нарушает мои не то что права, а даже обязанности как журналиста — обеспечивать безопасность своих источников информации. Плюс ко всему постановление об обыске было сформулировано крайне расплывчато, чем следователи и пользовались, они забирали все, что им приспичило, тот же диктофон. Ну зачем вам диктофон? А диктофон доказывает, что вы журналист. Вот у них мой диктофон, а у меня его нет. Соответственно, это уже в ЕСПЧ. 

— Как рассматриваете свои шансы в ЕСПЧ и какие сроки рассмотрения возможны в этой ситуации?

— Это надолго, конечно же, потому что там годы проходят при рассмотрении дел. Если приговор будет обвинительный, он тоже будет обжалован по всем инстанциям вплоть до Европейского суда. И мы уверены абсолютно, что в Европейском суде моя невиновность будет доказана.

— Но насколько я помню, законодатель как раз ссылался на некую европейскую конвенцию о запрете пропаганды терроризма, вводя вот этот закон.

— Кто ж спорит о том, что нельзя пропагандировать терроризм? Разумеется, нельзя, ни в коем случае, нормальный журналист никогда терроризм пропагандировать не будет, это удел психопатов. Нет в моей статье никакого оправдания терроризма даже близко. В моей статье есть критика государства, критика государственной политики и государственных органов власти. И я имела полное право на эту критику и продолжаю его иметь, право критиковать то, что я считаю неправильным. И мы предоставили суду все доказательства того, что оправдания терроризма в статье нет, а есть критика органов власти, что я просто выполняла свою работу. Я не думаю, что Европейский суд вдруг с какого-то перепугу увидит оправдание терроризма там, где его не видят в том числе российские эксперты, которых мы сейчас допрашиваем.

Хотя любое наказание за слова в принципе не очень эффективно. Общество гораздо лучше справляется с теми, кто говорит какую-то фигню, общественное осуждение в этом плане гораздо более эффективно, чем судебное.

— Как думаете, в наших реалиях есть кто-то, кто мог бы вмешаться и как-то изменить ситуацию с этой правоприменительной практикой? Верховный суд или Путин — кто должен четко сказать, что вот это вот пропаганда — а это не пропаганда, установить какой-то водораздел?

— Знаете, собственно говоря, мой замечательный следователь мог бы вмешаться и закрыть это дело на стадии расследования за отсутствием состава [преступления], и никто бы ему ничего не сделал. И абсурда в нашей жизни стало бы чуточку меньше. Вот прямо сейчас прокурор может сказать: «Ваша честь, я тут вижу, что мне подсунули подложную экспертизу — это раз, что мнения экспертов категорически разнятся — два, что эксперты со стороны защиты гораздо убедительнее моих экспертов, у которых там [указана] специальность — арт-терапия. И давайте-ка я откажусь от обвинения».

Это все возможно. Но я так понимаю, что нет никакой политической воли ни на одном этаже, чтобы прекратить этот абсурд.

— Нужно ли говорить и о неадекватной реакции всей Федеральной службы безопасности с учетом других дел именно после теракта в Архангельске?

— Во-первых, мое дело ведет не Федеральная служба безопасности, а Следственный комитет, то есть на них спихнули, хотя подследственность фээсбэшная. Думаю, что ФСБ преследует цель не столько, скажем так, наказать за эти критические замечания вокруг теракта в Архангельске, а еще и, скажем так, превентивно заткнуть рты недовольным. Потому что все, кто столкнулся с преследованием, во-первых, это все жители регионов — хотя больше всего комментариев на этот счет было, конечно же, в Москве и в Питере. В Москве и в Питере никто не пострадал, что удивительно, а в регионах взялись за тех, кто ранее каким-то боком попадал на заметку: анархисты, какие-то политические активисты… Вот в Челябинске, например, было возбуждено дело, к счастью, оно закрылось, в отношении пожилой экоактивистки, которая выступала против строительства какого-то опасного предприятия. 

На заметку попадались именно активисты. Я думаю, что и я попалась даже не столько как журналист, сколько как, например, волонтер штаба [Алексея] Навального. Я поучаствовала в его избирательной кампании в 2017-2018 году. 

— То есть это избирательное правоприменение в отношении несогласных, а не просто каких-то людей, которые эмоционально на этот счет высказывались?

— Абсолютно верно. Ты мог высказываться сколько угодно про этот теракт, про этого террориста, но если ты при этом никто и звать тебя никак, и ты вообще не интересовался жизнью вокруг, и ничего, никакого неудобства власти не создавал, то и бог с тобой. Надежда Белова это прекрасно иллюстрирует, она вылезла на поверхность на год позже этого теракта вообще, и против нее возбудили уголовное дело. С обыском, с задержанием — она провела сутки в ИВС с пыточными какими-то условиями — дичайшая совершенно вещь. А именно потому, что вот она попалась на глаза и кому-то в регионе понадобилась «палочка» на этот счет. Конечно же, они еще и делают какие-то карьеры на «террористических» статьях.

— Если вернуться к содержанию вашего высказывания о теракте в Архангельске, вы с сотрудниками ФСБ обсуждали саму проблему, что разговаривать о причинах терроризма — это правильно?

— Я ни разу в жизни не разговаривала с настоящим сотрудником ФСБ. (Смеется.) Я же говорю, Следственный комитет ведет мое дело.

— Но, может быть, оперативники с вами пытались побеседовать.

— Следователю я, конечно, объясняла и функции журналистики — как такой барометр, который должен показывать проблемы, способствовать их решению. Я рассказывала о том, как важно обсуждать причины теракта, чтобы не повторялись теракты, все это было в разговоре. Это совершенно бесполезно. Они не вслушиваются в смысл. Уголовные дела — это большая бюрократия.

— Но в каких-то неформальных разговорах были, может быть, с их стороны попытки осмыслить свою работу?

— Скажем так, никакой рефлексии по этому поводу я от них не видела, и никакого подмигивания, никакой фиги в кармане, ничего подобного нет. Они выполняли свою работу. Совершенно бездушно, совершенно бюрократично, совершенно отказываясь даже признавать факт, что они, вообще-то, судьбой живого человека занимаются, а не просто бумажки какие-то пишут.

— Вам со всем этим удается работать? На примере других историй с журналистами, которые попадают под пресс, мы знаем, что они с большим трудом возвращаются к работе.

— Последний текст, с которым я работала, он как раз был про оправдание терроризма. В общем-то, все мои последние тексты были про оправдание терроризма, это моя любимая тема. (Смеется.)

— Вот об этом я и хотел спросить. Может быть, хочется заниматься и другими темами, а вы стали заложником вот этой.

— Меня, безусловно, сделали заложником этой темы, но я не отделяю свое уголовное дело от своей работы. Меня преследуют за мою работу. Да, я вынуждена защищать свою работу и свою невиновность, и один из способов — это, конечно же, постоянно говорить о том, что это политически мотивированное дело. Что вот, смотрите, есть другие аналогичные, политически мотивированные дела, что вообще за слова не надо наказывать. Я с охотой и с удовольствием пишу про эти дела. С жаром скорее, правильнее будет сказать. Потому что я чувствую свою солидарность с людьми, с такими людьми, как Надежда Белова, как Екатерина Муранова, как Олег Немцев, по-моему, из Коряжмы… Вот он просто критикует свою местную власть постоянно, и в том числе что-то он писал про Жлобицкого, что до чего мы доводим наших детей — в этом духе у него были комменты. Вообще никакого оправдания терроризма тоже там не было, и тоже против него [возбудили] уголовное дело. И это все одна и та же проблема, про которую необходимо говорить дальше. Поэтому…

— Вы продолжаете делать ту работу, за которую, в общем, вас и преследуют.

— Да, я не могу не продолжать ее делать, потому что, собственно говоря, это и есть журналистская работа. И сдаться в этой ситуации, перестать писать на эту тему — значит просто поддаться этой провокации.

— Последний вопрос: на фоне происходящего в России многие люди ставят вопрос, не пора ли уезжать. Если закончится ваш процесс, приговор вступит в силу, но вы останетесь на свободе — вы не задумывались над тем, чтобы просто уехать и попытаться начать жизнь где-то в другом месте?

— Это очень трагический вопрос. Знаете, полгода-год назад, даже после начала уголовного дела, я бы просто с жаром и абсолютной честностью говорила бы, что мне мысли никогда не приходило в голову эмигрировать из своей страны. Это действительно было так. И до сих пор этот вопрос я для себя решаю отрицательно. Мы не готовы никуда уезжать, потому что моя профессия связана с языком — тем самым, который сейчас всячески защищают якобы поправки к Конституции, — и без русского языка у меня нет профессии. А русский язык здесь, поэтому мне важно тоже находиться здесь.

Но сказать о том, что я ни разу не задумывалась, а не плюнуть ли на эту страну и фигли я за нее так переживаю, если она так ко мне относится, — блин, ну конечно, меня довели до этих мыслей, вот эта хтонь. Но в практической плоскости побеждает не патриотизм, а банальный здравый смысл. (Смеется.) Мне нечем заниматься в чужой языковой среде, я не хочу терять свою профессию, и отъезд в моей ситуации — это отъезд, собственно говоря, в один конец, то есть я теряю профессию, теряю репутацию, я теряю все. А так, по крайней мере, это все будет со мной.