«Все мое дело — это эмоциональная реакция какого-то эфэсбешника» Интервью журналистки Светланы Прокопьевой. Ей заблокировали счета из-за дела об «оправдании терроризма»

Псковскую журналистку «Радио Свободы» Светлану Прокопьеву, подозреваемую по делу об оправдании терроризма, 4 июля внесли в список экстремистов и террористов Росфинмониторинга. Об этом Прокопьева узнала после того, как все ее банковские счета были заблокированы. Уголовное дело, наказание по которому предполагает штраф до миллиона рублей или лишение свободы на срок до семи лет, завели в феврале. В квартире журналистки тогда прошли обыски. Поводом для возбуждения уголовного дела стала колонка Прокопьевой, которая вышла вскоре после теракта в здании регионального УФСБ в Архангельске — в ней журналистка заметила, что государство «само воспитало» поколение граждан, которые борются с ним. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила со Светланой Прокопьевой о том, как развивается ее дело.

— Какой у вас сейчас процессуальный статус? И менялся ли он с февраля?

— Я как была, так и остаюсь подозреваемой. Обвинения мне предъявлены не были.

— Уголовное дело об оправдании терроризма было возбуждено еще в феврале — что происходит с ним?

— Оно расследуется. Следствие уже дважды продлевали, в последний раз — до 5 сентября. Оно существует, в нем постепенно меняются следователи. Но сама я с конца марта в нем никак не участвую. Новость о том, что меня внесли в список экстремистов и террористов Росфинмониторинг — первая весточка за долгое время от этого уголовного дела.

— А что вообще происходило с февраля по июль?

— Ко мне очень массово и красиво пришли с обыском, всучили постановление, пять или шесть часов все перерывали, потом свозили меня на допрос, где предъявили постановление о возбуждении уголовного дела. На этом в тот день наше общение закончилось. Потом мы  с моим адвокатом Татьяной Мартыновой пару раз сходили на допрос, и в какой-то момент все затихло, ничего больше не происходило. Мы знаем, что уже готовы результаты экспертизы следствия, которая была заказана после возбуждения уголовного дела.

— Что это за экспертиза?

— Психолого-лингвистическая экспертиза текста. По идее они должны нас с ней познакомить, а мы должны познакомить их с нашей комплексно лингвистической экспертизой — это такая толстая научная томина, которую мы тоже собирались приобщить к делу. Над ней кропотливо работала группа лингвистов, очень профессионально и серьезно они осмысляли эту несчастную страницу текста. Я горю желанием, наконец-то, предъявить обществу результаты этой огромной работы. Но никак не предоставляется повод.

— О фрагменте текста какой величины идет речь?

— Речь о тексте целиком — там нет одной фразы, за которую можно прицепиться. Я вообще не понимаю за что они там прицепились: текст не про теракт, он вообще про другое.

— Я думала, что все дело в фразе, в которой, комментируя теракт в здании регионального УФСБ в Архангельске, вы говорите, что «государство само воспитало поколение граждан, которые борются с ним».

— Там несколько фраз в этом духе, поэтому лингвисты изучали текстовую и аудиоверсию колонки целиком.

— Каков результат экспертизы?

— Сейчас я не могу говорить о ее результатах, потому что она не приобщена к материалам дела. 

— До вчерашнего дня вы думали, что дело заглохло?

— Я думала, что они хотят это абсурдное дело тихонечко спустить на тормозах, не позориться и не доходить с этим до суда. Расслабилась, перестала снимать наличность, перестала паниковать по поводу Росфинмониторинга, спокойно расплачивалась картой, платила коммунальные услуги через «Сбербанк-онлайн» — как это все обычно делается в нормальной жизни. С наличкой мне неуютно и неудобно, мне не хочется, чтобы у меня дома лежала куча налички. И вот в конце месяца мне пришли деньги, я успела закрыть долги за коммуналку — и то не все, планировала уже какие-то траты для дачи. И потом фигакс — и ничего уже не снять и ничего не купить. У меня еще остался долг перед Газпромом, который я думала оплатить с зарплаты, они мне уже звонят, напоминают, что у меня 200 рублей долга, которые надо срочно погасить. И что, они придут мне теперь газ перекрывать?

— После того, как ваши банковские счета заблокировали, с вами кто-то связался? Можете ли вы, например, позвонить следователю и что-то уточнить у него?

— Я даже не знаю его в лицо, потому что он уже у меня пятый по счету. Первые два работали на стадии проверки, с одним я успела пообщаться, со вторым только поздороваться, третий пришел ко мне знакомиться во время обыска, четвертого я вообще не застала, просто знала, что он был. И, наконец, пятый — он периодически передает мне приветы через адвоката, но личного знакомства у нас с ним до сих пор не состоялось. 

Я даже не представляю, кто донес на меня в Росфинмониторинг: был ли это следователь, который решил хоть какое-то движение придать делу, если не допросы проводить, то хоть бумажку отправить, было ли это ФСБ, которое вспомнило, что у них уголовное дело простаивает, или еще какой-то доброжелатель. Что им дает эта мера, я не понимаю вообще — они прекрасно знают, что это за уголовное дело, по какому оно составу, и что к никаким террористическим организациям я даже близко отношения не имею, если не считать террористическими организациями госструктуры, в которых я когда-то работала. 

— То, что следователи меняются, — это хороший знак?

— Не знаю, третий следователь ушел по совершенно уважительной причине — в декрет. Видать, не могут с тех пор найти такого же умного и замечательного, талантливого и способного справиться с террористом Прокопьевой. 

— Так мы узнали, что третий следователь — женщина. 

— Это был мужчина (смеется), но он ушел в отпуск по уходу за ребенком. Так нам передали его коллеги, я расплылась от умиления, что он не запятнает себя посадкой журналиста, а будет ухаживать за ребенком.

— Как они объясняют тот факт, что дело было возбуждено, а обвиняемых по нему нет до сих пор?

— Как успокаивал меня мой третий следователь, который навсегда останется в моей памяти, несмотря на то, что он меня покинул: «Необязательно же мы должны вас судить. Мы сейчас разберемся! Если мы выясним, что состава преступления нет, — то мы и не будем предъявлять вам обвинения. Видите, у нас не репрессивное государство, как вы пишете, а совсем даже правовое». Их ведь никто не обязывает предъявлять мне обвинение, они могут разобраться и закрыть это все безобразие. И это был бы оптимальный выход — просто взять и прекратить. Но видать, они не могут это сделать, или начальство не может — не знаю, у кого я занозой в заднице сижу. 

— Вы говорили, что с вас взяли подписку о неразглашении. Что именно вы не можете разглашать?

— Я не могу разглашать то, что я узнаю из материалов уголовного дела. Хотя по постановлению Конституционного суда, обвиняемый и подозреваемый имеет право любыми способами доказывать свою невиновность, в том числе и разглашая [материалы дела]. Но мне и разглашать-то нечего, я ничего не знаю, меня ни с какими материалами моего любимого уголовного дела не знакомят.

— Зачем тогда с вас брали эту подписку?

— Единственный документ, который мне показали, — это была доследственная экспертиза, которую они заказывали в декабре или январе, в неком Южном экспертном центре из Волгограда, где получили экспертизу с нужными им результатами, несмотря на то, что они противоречили тексту. В тексте [экспертизы] лингвисты написали, что там ничего такого нет, а в вывод сделали, что [моя колонка] содержит признаки оправдания терроризма. На основание этой экспертизы они и возбудили уголовное дело. Вот я вам только что разгласила ее результаты, что из-за подписки мне вроде запрещено, но они сами же отдали ее в гражданский процесс — и теперь с ней может ознакомиться любой желающий. 

— Что за гражданский процесс?

— «Эхо-Москвы» и «Псковская лента новостей» пытаются оспорить предупреждение Роскомнадзора и те штрафы, которые их заставили заплатить. 

— Кроме этой экспертизы в деле что-то еще есть?

— Там есть тексты моих допросов и показания свидетелей.

— Кто выступает свидетелем по делу?

— Сотрудники псковкого «Эха Москвы», журналисты, с которыми я не то, что не работаю, но даже не дружу особо.

— Что следователей интересовало?

— С содержанием [свидетельских показаний] я не знакомилась, поэтому не знаю. 

— У ваших коллег спрашивали, поддерживаете ли вы террористов?

— Что-то в этом духе, были ли раньше подозрения в том, одобряю ли я экстремистов и террористов, снимали ли уже мои материалы с публикации, технические процессы уточняли: кто что и на каком основании согласовывает. 

— Некоторые ваши коллеги связывают давление на вас с обстановкой в псковском УФСБ. Вы что об этом думаете?

— Эту версию коллеги мне излагали, что это все связано с карьерными перспективами генерала, начальника управления УФСБ Псковской области Алексея Кальяна. Но это все остается домыслами — ни подтвердить, ни опровергнуть документально, аудиозаписями или разговорами очевидцев, мы это не можем. Но я тоже слышала, что у генерала выходит срок службы в Пскове и ему надо или на повышение, или на пенсию. Теперь можно и на повышение, если ты пресек [деятельность такой опасной преступницы].

— Пока генерал на месте?

— Пока да.

— А кроме этой версии у вас есть предположение, почему это все с вами сейчас происходит?

— Я думаю, что они мониторили реакцию на теракт в Архангельске и искали, что-то такое. Кроме меня попали же и другие ребята, и как правило это были гражданские активисты, то есть те, кто «надо».

— А вас почему «надо»?

— Я в Пскове известный персонаж. Независимых журналистов у нас в целом немного, а я еще много писала о деятельности местного штаба Навального, когда он здесь активно функционировал в 2017 году. То есть личное знакомство с центром Э у меня еще тогда состоялось. 

— Что еще им не нравилось в вашей работе?

— Я не знаю, что им могло нравиться в моей работе. Я работаю с независимыми политиками, поддерживаю гражданских активистов, которые у нас периодически возникают, регулярно взаимодействую со Львом Шлосбергом по разным вещам. Я возглавляла «Псковскую губернию», когда начинался конфликт на востоке Украины, и мы опубликовали фотографии могил десантников, погибших при «неизвестных обстоятельствах». Было чем заслужить такое внимание.

— Вам когда-нибудь угрожали или предупреждали о какой-то реакции на вашу работу?

— Самое интересное, что нет. Много лет я была членом общественного совета при МВД. Никогда не было никаких намеков на то, что нас по беспределу начнут всех сажать за терроризм.

— С февраля ваша работа как-то изменилась?

— Она изменилась несильно, я ее выполняю по мере возможности. Так как не было никаких подвижек, то меня особо ничего от нее не отвлекало. Я спокойно сидела и работала. Более-менее жизнь устаканилась, теперь надо привыкать к жизни с наличными деньгами. 

— Кроме необходимости жить с наличными деньгами, как ваша жизнь может измениться сейчас — в связи с внесением в список экстремистов и террористов Росфинмониторинга?

— Я совершенно не представляю, как мне теперь оплачивать все те услуги, которые я раньше оплачивала онлайн. Как быть с квитанциями, телефоном, интернетом — все это пополнялось автоматически. У меня были подписки на помощь благотворительным фондам — теперь буду испытывать чувство вины, получая уведомления по электронной почте о том, что не удалось списать пожертвование. Неприятно это все.

— А кроме этого? В передвижениях вас могут ограничить?

— Пока меру пресечения они мне не избирают. Это уже следующий этап — посадить меня под домашний арест, фигли я тут хожу ногами по городу. В остальном я еще не разобралась, это случилось накануне. С тех пор я только исхожу на негативные эмоции, ругаюсь матом и постоянно восклицаю неприятные слова. Выслушиваю от друзей, какая я неумная девушка, что не сняла деньги наличностью, соглашаюсь с ними, киваю, пла́чу — а что мне остается? Но я думаю, что мы как-нибудь выкрутимся. Ну, а что: умирать ложиться, если государство попросило?

— Стали ли вы в последнее время больше задумываться перед тем, как что-то написать или произнести в эфире?

— Я всегда задумывалась перед тем, как что-то написать или произнести в эфире. Я всегда вычитывала свои тексты на предмет соответствия российскому законодательству, потому что я прекрасно знаю, в какой стране я живу — с точки зрения прав и свобод. У меня даже никаких сомнений не было в том, что я написала все законно. Я до сих пор в этом убеждена. Я по-прежнему буду соизмерять то, что я говорю, но это не повод о чем-то умалчивать, о чем-то не говорить или что-то не упоминать, потому что никакой гарантии безопасности это не дает. Ты можешь 15 раз свой текст перечитать, держа в руках все кодексы, и все равно получить по шапке, потому что кого-то что-то задело чисто эмоционально. Все мое уголовное дело — это эмоциональная реакция какого-то эфэсбешника.