«Патриарх как будто находится на другой планете» Белорусский священник, критиковавший РПЦ, — о том, как ему запретили служить из-за поста в фейсбуке

Недавний визит патриарха Кирилла в Минск запомнился не только историческим решением о разрыве отношений с Константинопольским патриархатом. 13 октября минский священник Александр Шрамко выложил на своей странице фотографии охраны патриарха и его «мерседеса» и раскритиковал предстоятеля РПЦ за то, что тот проигнорировал верующих возле храма. На следующий день священнику официально запретили служение в церкви. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с Александром Шрамко о том, почему он ругает Церковь и как его за это наказывают.

— Вам уже не в первый раз запретили служить?

— Впервые мне запретили служить с 2007 по 2009 год. Я выступал против принятого в 2002 году [в Белоруссии] дискриминационного закона о свободе совести [и религиозных организациях]. Его лоббировала православная церковь, и задел он в основном протестантов.

— А в чем проблема с этим законом?

— Он ограничивал свободу вероисповедания. В 2002 году в государстве была паника, связанная с тем, что число пятидесятнических сект или групп превысило количество католических общин — второй по значению исторической конфессии. «Сект» я говорю в хорошем смысле, я бы сам хорошую секту создал. Этот закон запрещал создание религиозных групп: [согласно ему] чтобы основать религиозную общину, нужно не меньше 20 человек, которые живут недалеко друг от друга, молиться нужно только в установленных для этого местах, в нежилых помещениях. На открытом воздухе можно молиться, только если богослужение носит разовый характер. Но, например, у пятидесятников кроме общего богослужения есть домашние группы. Это незаконно. Устраивать каждую субботу застолье — нормально, а если собираешься, чтобы почитать Библию, то ты нарушаешь закон. Эти группы существуют на дому, о них особо никто не знает. А власть привыкла, чтобы все было на виду.

Протестанты вместе с политическими партиями решили выступить с инициативой, чтобы этот закон поменять. Для этого надо было собрать 50 тысяч подписей. Была созвана пресс-конференция, на которую меня пригласили. Я пришел, это вызвало негодование светских властей, они настучали митрополиту — и меня тут же запретили.

— Обычно православные священники очень критично настроены по отношению к протестантам.

— Не все. Это примитивный взгляд некоторых православных. Рынок духовной жизни должен быть построен на началах здоровой конкуренции. Меня тогда поддерживал [протодиакон] Андрей Кураев, он писал, что считает критику протестантов возможной только тогда, когда у нас у всех будут равные условия.

— Чем вы занимались те два года, что вам запретили служить?

— Я перебивался. Продолжал свою публицистическую деятельность, потом устроился на работу простенькую, уже под конец. В Национальном художественном музее есть компьютерная система, которая регулирует соотношение температуры и влажности воздуха. За этим следит компьютер, а я сидел круглые сутки и смотрел на графики, которые рисовала система, и если что-то сбивалось, должен был сообщить, принять меры. 

— А кто решил, что запрет будет действовать именно два года?

— Указ вообще был бессрочным. Но я решил, что надо идти на компромисс. Моя ошибка была в том, что я думал, что компромисс возможен. Что в чем-то я уступлю, но и они мне дадут какие-то возможности. Но в нашей иерархии такая система, что если ты пришел с повинной, то повинную голову нужно сечь и загонять под плинтус, пока она чего-то хочет.

— Как был устроен компромисс? К кому вы пришли?

— К митрополиту Филарету. Запрещали меня через церковный суд, но он носит рекомендательный характер, все решения выносит архиерей, который имеет право суд не послушать. Суд — это орган распределения ответственности, чтобы архиерей мог сказать: «Ну, это же не я один решил». 

Я сказал, что хочу служить. Филарет сказал, что отцы будут решать. И собрал тех, кто не очень хорошо ко мне относился. Они начали давить: давайте устроим публичное покаяние, да еще такое, что не я сам каялся от сердца, а мне дали листок бумаги, на котором было написано, в чем я должен покаяться. Я должен был полностью, слово в слово прочитать это. Я попросил одно слово изменить — мне и то не разрешили.

— А в чем вы должны были покаяться?

— В том, что я вел деструктивную деятельность против Церкви. Сам я так не считаю. Поэтому сейчас и говорят, что я нарушил клятву — там я обещал все прекратить и ничего не писать.

— Что за документы вы подписывали?

— Обещания, оформленные письменно. Что я согласен с тем, что вел деструктивную деятельность, что обещаю не критиковать Церковь и все остальное в этом духе.

— Где вы служили с 2009 года?

— Я не настоятель, поэтому мне приход не дают. Меня никогда не посылали в деревню, боялись, что я уйду из вида. Я служил только в Минске, чтобы быть под присмотром настоятеля.

— Но вы продолжали критиковать Церковь?

— Да. Какое-то время я писал под псевдонимом. Потом осмелел. Увидел, что многие люди стали понимать, что происходит в Церкви, и решил — зачем сдерживать себя? Стал смелее писать и высказываться. В итоге я как-то приучил иерархию к тому, что мне позволялось то, что другим не позволялось. Говорили: «Это же отец Александр — у него же с головой не в порядке». 

— Чего конкретно касалась ваша критика?

— В основном клерикализации — отсутствия нормальной приходской жизни. Когда от прихожан ничего не зависит и они приходят [в храм] как потребители в магазин, как в комбинат бытовых услуг. Когда нет общинного представления о церкви.

О том, что нужны реформы богослужения, языка — что нужно переходить на современный язык. Самое главное, что я критиковал, — это жесткий клерикализм, иерархию, верхушка которой страшно далека от народа. 

— А коррупцию критиковали?

— Да, одна из моих статей даже упоминается в решении о запрете служения — «За что и как платят священнику?». Написал, как работает вся эта система, просто чтобы избавить людей от стереотипов. Ведь многие думают, что священнику платит зарплату государство, а я написал, из чего складывается бюджет храма, что он закрытый, что его никто не контролирует. Написал, кто как это распределяет, как контролирует, про черную кассу. В Церкви она играет большую роль — еще с советских времен, чтобы избежать налогообложения. Пожертвования не облагаются налогами, но для работников идут отчисления и налогов, и в пенсионный фонд. Это довольно большая сумма, поэтому только четверть зарплаты оформляют официально, а остальное платят неофициально. Так что наличность идет бесконтрольно.

— Когда готовился приезд патриарха Кирилла в Минск, вы планировали свои публикации в фейсбуке — или это было спонтанно?

— Все было спонтанно, и я даже не ожидал такого эффекта. Я думал, что рано или поздно терпение может кончиться, что я балансирую на волоске. Но когда я сделал эти фотографии, мне и в голову не пришло, что они могут быть причиной скандала. Всего лишь репортаж с места событий.

— В вашем репортаже есть очень сильная деталь: когда патриарх приехал к храму, то даже не обернулся, не взглянул на ожидавших его людей.

— Меня это тоже поразило. Подкатила машина прямо под ворота храма, мелькнуло что-то белое. Потом его дети встретили — сейчас такая мода, всех встречают дети и декламируют стишки, — и все, он дальше пошел внутрь. Большинство людей не могли же зайти в храм — вход был по приглашениям. Это можно понять, собор наш очень маленький. Другое дело, как эти приглашения выдавались. Прихожанам собора сказали, что никаких приглашений не будет, что все будет открыто, они пришли — и получилась такая неприятность.

— Вас лично в этом визите что больше всего задело?

— Вся эта атмосфера! Что патриарх как будто находится на другой планете. В 1991 году, когда патриарх [Алексий II] приехал в Беларусь в первый раз, люди его окружали, перегораживали дорогу, чтобы он их благословил, и он выходил из машины и благословлял — он был доступен. Все было по-домашнему. А тут совсем другая система.

— Решение отстранить вас от служения исходило от патриарха?

— Перед тем как митрополит вынес свое решение, со мной беседовали представители охраны патриарха. Они мне сказали, что мои фотографии вызвали большой резонанс, который дошел даже до патриарха. Он очень недоволен, потому что на фоне сложностей в украинском вопросе это еще больше подливало масла в огонь. Если бы до патриарха не дошло, может быть, ничего бы и не было.

— Вы получили официальный документ о своем запрещении?

— Когда священника назначают или снимают, дается специальный указ. В моем случае он даже оформлен был неправильно, не по форме положений православной церкви. Но суть его заключается в том, что я могу идти на все четыре стороны. Я отстраняюсь от всего, а через год, если одумаюсь или покаюсь, у меня есть шанс вернуться. Но это они будут решать. Чтобы это произошло, я должен полностью прекратить свою публичную деятельность, признать, что я смирился и на все готов, чтобы вернуться. Тогда, может быть, они разрешат мне вернуться. А сейчас я должен замолчать, не давать интервью, нигде не выступать и не писать.

— Что конкретно вам сейчас запрещено?

— Я не могу служить, носить священническую одежду и крест, не могу благословлять, не должен вести себя как священник.

— Как коллеги отреагировали на ваше запрещение?

— Я почувствовал поддержку, все мои знакомые священники говорят, что я прав. Наша иерархия даже не знает, какие настроения у священников.

— Что вы сейчас собираетесь делать? Как минимум год вы не сможете служить.

— Вероятно, все-таки не год, потому что условия для моего возвращения для меня неприемлемы. Если бы я собирался через год вернуться к служению, то сейчас бы с вами не разговаривал. Гипотетически возвращение возможно, но в реальности вряд ли. 

— Как вы эту ситуацию переживаете?

— Нормально. В прошлый раз было хуже. Тогда многие еще Церковь идеализировали, было больше осуждающих, чем сочувствующих, а сейчас все наоборот. Люди предлагают и на работу устроить, я получаю пенсию — на нее прожить, конечно, нельзя, но это хоть что-то. Экономически я проживу, зато я сейчас могу без оглядки писать что думаю.

— Как вы относитесь к тому, что сейчас происходит между РПЦ и Константинополем?

— Честно говоря, я не поддерживаю ни одну из сторон. Московской патриархии надо было что-то предпринять раньше, но никто не верил, что Константинопольский патриархат пойдет на такие резкие шаги, не совсем однозначные.

— Почему неоднозначные?

— Если бы в Украине была одна церковь и она решила бы отделиться [ладно]… Но там ведь нет единства. И все делается в обход большой части церковного общества Украинской православной церкви Московского патриархата. Совсем недавно патриарх Варфоломей говорил, что единственная каноническая церковь — это УПЦ МП, а потом вдруг тактика поменялась, что как будто их и нет. А между Киевским патриархатом и Украинской автокефальной православной церковью тоже нет согласия.

Говорят — автокефалия, автокефалия, но будет ли она — это вопрос. Пока Константинополь просто подчиняет себе Украину, и неясно, даст ли он ей автокефалию. А если и даст, то до этого очень далеко.

— Вы бы согласились служить в общине, которая не подчиняется РПЦ?

— Я не знаю. Пока я даже не могу толком сесть и задуматься над тем, что будет дальше. Я постоянно даю интервью, что-то кому-то отвечаю, говорю с людьми, которые мне сочувствуют. Я нахожусь в беличьем колесе хайпа.