Перейти к материалам
истории

«Когда очнулся, первая моя фраза была — „где кот?“» Первое большое интервью Петра Верзилова после отравления

Источник: Meduza
Катя Абрамкина для «Медузы»

Вечером 11 сентября Петр Верзилов — издатель «Медиазоны», участник группы Pussy Riot, организовавший их акцию в финале чемпионата мира по футболу в «Лужниках», — почувствовал себя плохо. Сначала возникли проблемы со зрением, потом он потерял способность говорить. Верзилова поместили в токсико-реанимационное отделение московской больницы имени Бахрушиных, а через несколько дней перевезли в Берлин; узнавать близких и нормально говорить Верзилов начал только в последнюю неделю сентября. И сам Верзилов, и его родные, и его немецкие врачи считают, что его отравили — и что связано это может быть с тем, что Верзилов проводил собственное расследование убийства российских журналистов в ЦАР (подробную хронику событий и все версии произошедшего собирала «Медиазона»). Главный редактор «Медузы» Иван Колпаков встретился с Верзиловым в Берлине и поговорил с ним обо всем.

«Все происходило очень быстро, не было состояния страха»

— Как ты себя чувствуешь?

— Если говорить про контраст [с прошлой неделей], сейчас я чувствую себя в целом очень хорошо. Бóльшую часть прошлой недели я был абсолютно в отключке, и в те редкие моменты, когда сознание прояснялось, оно выдавало странные фрагментированные галлюциногенные образы. По сравнению с состоянием прошлой недели — сейчас уже, конечно, почти как всегда.

— Ну и настроение зашибись, я смотрю?

— Ну да. Но я не уверен, что настроение именно от этого зависит. Но на прошлой неделе просто не было возможности грустить. Я открывал глаза, говорил какой-то бред — и закрывал глаза, засыпал дальше. У меня не было спектра эмоциональных состояний, между которыми я мог бы передвигаться.

— Я буду как следователь — задавать много частных вопросов, потому что мало что понятно. Ты помнишь день, когда тебя отравили?

— В целом достаточно, да. То есть до вечера, конечно, помню.

— Расскажи, что происходило тогда. Просто последовательность событий.

— В тот день у девушек — у [девушки Верзилова, участницы Pussy Riot] Ники [Никульшиной] и [ее подруги] Дианы [Деденко] — был суд, который длился весь день (обе были задержаны полицией 9 сентября, в день выборов в России — прим. «Медузы»). Суд должен был быстро с утра выдать им какое-то решение, но потом это затягивалось-затягивалось-затягивалось, и так получилось, что мы с еще какой-то командой поддержки весь день провели у Басманного суда [в Москве]. Ходили за кофе, бутербродами и прочим. Это был полный день, проведенный в публичной ситуации. Потом [после суда] мы пришли домой около шести-семи. И сперва у меня начало исчезать зрение…

— Сразу же, как только вы пришли домой из суда?

— Через полчаса. Я начал чувствовать, что что-то происходит странное со зрением, хотел снять контактные линзы. Когда я их снял, то понял, что я не могу… Что глаз не фокусируется ни на близком расстоянии, ни на далеком. Очки мне тоже в этой ситуации не очень помогали, потому что просто зрение не фокусировалось ни на чем-либо.

— Ты подумал, что это какая-то ерунда?

— Ну да. Естественно, никаких в тот момент задних мыслей не было. Переутомление, что угодно.

— А потом что?

— А потом в какой-то момент — это уже частично по рассказам Ники — я начал задыхаться. Я лежал на кровати, а у меня стали постепенно отказывать разные органы чувств. Там, речь…

— Ты не помнишь этого?

— Немного помню, как входил в это состояние. Помню, что мне хотелось что-то сказать, но я уже был не в силах сконструировать фразу.

— Это было похоже на состояние алкогольного опьянения? Или наркотического?

— Абсолютно ни на то, ни на другое. В обоих состояниях обычно все-таки сохраняется возможность говорения каких-то фраз — что-то значащих. А здесь она мгновенно улетучилась, и я остался [наедине] с глубинами своего подсознания, периодически всплывая наружу. Когда Ника увидела, что со мной происходит какой-то ****** [ужас], она позвонила в скорую. Я еще немного помню приезд скорой. О-о-очень условно! Приехала какая-то женщина, пыталась взять пульс. Буквально после этой женщины — полный блэкаут, вообще ничего не помню, что происходило.

— Ты испугался?

— Опять же, понимаешь, этого не было. Все происходило очень быстро, не было состояния страха. Было ощущение, что происходит нечто физиологическое — и с этим надо что-то сделать. Я там не лежал два часа умирая. Это начало быстро происходить — и мы быстро дошли до ситуации, когда стало понятно, что нужно звонить в скорую.

— Накануне и в день отравления ты чувствовал себя хорошо?

— Да. Было абсолютно обычное состояние. Много возились с судами, это занимало время и нервы — но это обычная деятельность, которая особенно не переутомляла.

— Плохо ты себя почувствовал только в день отравления?

— Вечером, да. Мы даже, собственно, хотели с Никой сходить в кафе Lambic. Я уверял ее, что спокойно дойду сам. После того как мы дошли до этого кафе и что-то заказали, я сказал Нике, что, наверное, нужно брать все с собой и сматываться отсюда, потому что я сейчас просто вырублюсь.

— Тебе в этот момент казалось, что ты просто устал?

— Я не делал ни тех, ни других выводов. Какой-то политической аналитики в этот момент точно не было.

— Ипохондрия, я так понимаю, тебе не свойственна? Если бы я оказался в твоем состоянии, я бы многое уже себе вообразил.

— Я уже слишком сильно находился в этом состоянии, чтобы извне его анализировать. Я понимал, что происходит что-то биологически странное с организмом. Конкретного вывода о том, что я отравлен, в этот момент не было.

— Ты понимаешь, как и когда могли тебя отравить?

— Врачи очень подробно расспрашивали про этот день — 11 сентября. Конечно, им сложно. Я перечислил какое-то количество кафе, в которых мы пили кофе, покупали бутерброды: с этим сложно работать, потому что есть большое количество потенциальных точек [где могли отравить] — и непонятно, какая из них.

— Ты сам к чему склоняешься?

— Сложно сделать какие-то выводы, потому что, судя по тому, как врачи говорили об этом загадочном веществе… Они говорят: его свойство — включаться довольно резко и дальше производить эффект. Если с этим согласиться, это случилось в какой-то момент 11 сентября.

«Когда немецкий врач пытался со мной поговорить, я по-русски отвечал нечто к нему обращенное как к начальнику тюрьмы»

— Что ты первое помнишь после блэкаута?

— Первое помню — это когда уже в немецкой клинике «Шарите» я начал… Увидел, что там мама, Ника, еще народ. Первое, что я начал рассказывать, — про кота… Где?.. Ну то есть в таком очень завуалированном ключе.

Петр Верзилов и Надежда Толоконникова в берлинской больнице, 25 сентября 2018 года
Надежда Толоконникова / Reuters / Scanpix / LETA

— Ты начал в завуалированном ключе рассказывать про кота?

— Ну, не в завуалированном… Были, скорее, попытки хоть что-то сказать.

— Ты помнишь, почему ты про кота спрашивал?

— Нет.

— А что ты спрашивал про кота?

— Я спрашивал: «Где кот?» Как бы смешно это ни было — это действительно первая фраза, которая [мной была произнесена]. [Хотя] я знал, что мой кот Рубинштейн в деревне.

— А почему он, собственно говоря, в деревне?

— Потому что мы много путешествовали. Было уже достаточно накладно каждый раз кого-то просить следить за котом. А мама была в деревне, и она была не против.

То есть это были первые моменты, когда я начал как-то коммуницировать. Но в целом все равно: [у меня был в то время] классический галлюциногенный эффект, когда все люди и персонажи кажутся очень странными. И ты не можешь еще восстановить регулярную связь с реальностью и с персонажами в ней.

— Ты помнишь, что эти персонажи говорили тебе? Что тебе мама сказала?

— Мама, по сути, говорила мне просто: «Привет, это я». А я ее не узнавал в это время. Не то что говорил: «Это не ты», — просто не реагировал никак. Вот такие моменты тоже немного помню. Потом постепенно я начал приходить в себя. Начало приходить понимание реальности, того, что происходит. Я долго отказывался поверить, что я в Германии.

— Что, кстати, твоя мама думает о том, что случилось?

— Мама прекрасно понимает, что это не бытовое отравление, да, со всеми вытекающими выводами. Мама просто не сторонник конспирологии. Все эти годы ее немного подбешивает моя активность. Но она уже смирилась и приняла ее. Она, конечно, не торопится делать какие-то выводы, пока их не сделали другие.

— А что это за история — про то, что ты думал, что ты в тюрьме?

— Там был такой очень добрый немецкий дедушка-врач, который заведует этой частью «Шарите». Когда он пытался со мной поговорить, я по-русски отвечал нечто к нему обращенное как к начальнику тюрьмы. Что-то в духе: «Ну, вы же начальник тюрьмы».

— У тебя в момент возвращения в реальность было ощущение страха? Паники?

— Вообще нет. Это скорее относится не к ситуации, а к моему характеру. Я не очень испытываю такую гамму чувств — типа панических страхов, атак и тому подобного.

— Тебя выписали. В немецком заключении что-то есть по поводу того, чем тебя могли отравить?

— Нет. Они проводят детальный анализ. Там огромная, на много страниц таблица разных веществ, которые потенциально могли бы [стать причиной отравления]. И везде там написано «отрицательно». Никакого осознания ни у врачей, ни у меня нет. [Но в том, что это отравление, немецкие врачи] сразу же были убеждены, с первого же дня. В момент выписки они еще официально написали: мы уверены, что это серьезно подготовленное отравление.

— На каком уровне принималось решение о твоем отравлении, как ты считаешь? Ты прямо полагаешь, что это власти?

— Кроме властей России тут и нет никого [кого можно заподозрить]. Про уровень? Мне кажется, все-таки существует некая общая канва, в рамках которой можно делать то, что они хотят. И эта канва одобрена высочайшим образом.

«Когда ты все эти годы делаешь разные штуки, у тебя атрофируется ощущение страха в отношении самого себя»

— Российская полиция пыталась с тобой связаться?

— Нет. Я был без сознания с момента поездки в [больницу имени братьев] Бахрушиных (в токсико-реанимационное отделение этой московской больницы Верзилова доставили сразу после отравления — прим. «Медузы») и до момента [пробуждения] здесь.

— Ты опасаешься за свою жизнь прямо сейчас?

— Да нет.

— Почему?

— Опять же, наверное, это моя черта характера. Когда ты все эти годы делаешь разные штуки, у тебя атрофируется ощущение страха в отношении самого себя.

— Мы пришли в этот ресторан в сопровождении твоей немецкой охраны. И ты все равно не думаешь: «Оп, а может быть, и в самом деле моя жизнь в опасности?»

— Не, ну я предполагаю это. Но мне кажется, если ты в России осознанно соглашаешься заниматься такими вещами, это должно входить в какой-то спектр твоей личной страховки. Ты не очень имеешь право слишком сильно волноваться по поводу таких вещей. Либо не живи в России и не занимайся ими.

— Ты уже говорил, что у тебя две версии. Одна связана с расследованием ЦАР, вторая — что это месть за акцию «Милиционер вступает в игру». Кстати, смешно, что тебя сейчас охраняют милиционеры.

— Да-да-да, вступили в игру.

— К какой версии ты склоняешься сам?

— Конечно, версия, связанная с ГРУ, значительно более реалистична, потому что ГУВД Москвы [которое не смогло предотвратить акцию Pussy Riot в финале чемпионата мира по футболу] — просто, ну, не та организация. У нее нет такого количества профессиональных навыков. И компетенции заниматься такими вещами. Ужасно сомнительно, что ГУВД Москвы само по себе могло волевым жестом санкционировать такое отравление.

— А кто вообще мог подумать, что это ГУВД Москвы?

— Разные мнения ходили прошлую неделю. Что, может быть, никакого ЦАР — на самом деле это все месть за акцию.

— Почему тебе не кажется эта версия убедительной? Акция же была пощечиной сотрудникам ФСО и ФСБ.

— Очень сильной, конечно. Но не ФСО и не ФСБ. Потом они выяснили, что это все-таки ГУВД Москвы обеспечивало безопасность. ФСО и ФСБ занимались теми, кто сидит высоко в ярусе [то есть Путиным и другими мировыми лидерами], — и никак в их задачи, вопреки тому, что говорилось изначально, не входил контроль непосредственно над футбольным полем.

Петр Верзилов (в центре) на поле «Лужников» во время финала чемпионата мира по футболу, 15 июля 2018 года
Christian Hartmann / Reuters / Scanpix / LETA

— Люди с яруса тоже могли прийти в ярость.

— Ну да. Но это уже не ГУВД Москвы, это как раз другое ведомство. Главный аргумент тут в том, что уже [к моменту отравления] прошло больше месяца [после акции]. Потом были же комичные попытки вручить нам новые 15–20 суток по этой безумной фабуле проведения митинга на футбольном поле, которую даже Хамовнический суд отказался рассматривать. При адвокате нашем сказав: «Слушайте, вы хотите арестовать людей? Нормальный материал подготовьте, да? А раз не можете, тогда до свидания».

— Силовики же взбесились после акции. Выемка компьютеров, обыск без ордера. Это же все было?

— Это было не после акции, это было как раз в последний день… Уже на 16-й день ареста, когда они пытались заново дать нам срок.

— Да. Но ты с чем сам связываешь эту активность силовиков?

— Есть ощущение, что больше она связана с африканскими делами. Это звучит очень голословно, но, как мы прекрасно понимаем, это может быть любой микс из силовиков. Которые приходят к такому решению и соглашаются, что нужно действовать вот так.

«Смирнов был достаточно злой»

— Ты просчитывал риски для «Медиазоны», когда планировал эту акцию? (Петр Верзилов — издатель «Медиазоны» — прим. «Медузы».)

— Безусловно. Безусловно, я представлял и худший сценарий, и лучший. Было ощущение, что если бы по итогам акции они решили очень жестко мстить, то, наверное, они придумали бы, как ставить палки в колеса «Медиазоне». Я разделяю тезис Навального о том, что если ты находишься в России и занимаешься разными политическими делами, ты должен быть готов к разным вариантам развития событий. То есть, конечно, переживания есть — так же, как, например, мои переживания за дочь, за семью и так далее. Но вот…

— Разница в том, что сотрудники Фонда борьбы с коррупцией Навального прекрасно знают, что они занимаются политическим активизмом, а сотрудники «Медиазоны» занимаются журналистикой. И ты берешь — и подставляешь их таким образом.

— То, как у нас организована редакция… Мои действия не так сильно влияют на все происходящее. Так мы с организационно-хозяйственной точки зрения выстраивали издание.

— Да никого этого не волнует снаружи. Я хочу понять, как ты решил участвовать в этой акции — и решил, что тебе не нужно предупреждать об этом редакцию?

— Ну, слушай, это отдельный разговор, который мы долго вели с [главредом «Медиазоны» Сергеем] Смирновым.

— После?

— После, да. Он же приходил ко мне в спецприемник.

— Он злой был?

— Смирнов был достаточно злой, да. Ну, у всех разные мнения. К примеру, та же [журналистка Би-би-си Олеся] Герасименко говорила, что я, наоборот, правильно сделал, не поставив его в курс [дела]… Я сам считаю себя виноватым в этой ситуации. Было настолько большое количество суеты, а потенциальный разговор со Смирновым явно не занял бы десять минут — буквально не хватило рук, чтобы…

— Ты хочешь сказать, что просто не успел?

— Грубо говоря, да. У меня не было осознанного решения…

— Ты же понимаешь, что это звучит как «собака съела дневник»?

— У меня не было осознанно не выполненного решения, что нужно в пять часов пойти и поговорить со Смирновым и обо всем договориться. Так получилось. В этом плане я полностью принимаю свою вину и считаю, что я достаточно плохо поступил.

— Но ты поступишь опять так в следующий раз?

— Нет. Сложно представить, когда будет следующий раз вообще. Но, конечно, нет.

— Как вообще вышло так, что ты решил участвовать в этой акции? Раньше акции Pussy Riot прекрасно обходились без тебя.

— Это была по большей части моя задумка, и мне казалось, что все должно произойти так, как произошло. В этой ситуации я чувствую у себя гораздо большую ответственность перед девушками, которые участвовали в акции, чем перед Смирновым. Хотя это не умаляет того, что я неправильно сделал, не сказав ему об этом.

«В ЦАР нет традиции убивать белых людей»  

— Давай поговорим про африканские дела. Это самая загадочная часть всей истории. Вопрос номер один. Правда ли, что ты собирался ехать вместе с Расторгуевым в Центральноафриканскую Республику?

— Да, правда. Мы с Сашей [Расторгуевым] последнее время работали над большим количеством разных проектов — старых и новых. Он рассказал, что у них есть такая идея — поехать [в ЦАР]. Я, условно говоря, вызвался самостоятельно. Они ехали все за известно чей счет (поездку организовывал «Центр управления расследованиями», принадлежащий Михаилу Ходорковскому — прим. «Медузы»), я вызвался самостоятельно отправиться с ними…

— Над какими проектами вы работали вместе с Расторгуевым?

— Мы почти весь год делали фильм — экранизацию истории [журналиста «Медиазоны»] Никиты Сологуба про человека с отрезанной головой. Мы выезжали в Апшеронск, на Кубань и так далее. Много работали над этой историей.

— То есть вы снимали фильм? Ты и Расторгуев?

— Конечно. Я, Расторгуев и актеры «Гоголь-центра».

— Это что — игровое кино?

— Это жанр на стыке игрового и документального. Зимой и весной мы сняли всю документальную часть и собирались, условно, в сентябре-октябре делать игровую часть.

— Расторгуев был режиссером? А автором сценария кто был?

— Ну, мы… Он был режиссером, а если говорить американскими терминами, то авторами идеи были мы оба с ним. Поскольку мы вместе это делали, ездили и снимали, там был очень тесный контакт.

— На чьи деньги это все происходило?

— «Медиазоны»… У «Медиазоны» был конкретный грант на производство кинопродукции, нескольких серий. Вот мы в рамках этого идем.

— До этого ты дружил с Расторгуевым?

— Да. Саша был достаточно близким другом. Мы много лет хорошо друг друга знали. Года с 2012-го или даже с 2011-го.

— Ты думаешь, это кино вообще можно доснять? Был у тебя план такой?

— Мы, безусловно, собираемся доснять — уже в память о Саше. Поскольку мы достаточно подробно излагали друг другу видение и понимание, как мы это хотим сделать, то, безусловно, я чувствую долг и ответственность закончить эту историю.

— Потрясающе. А откуда взялась Центральная Африка?

— У ребят?

— У вас — ты же тоже собирался туда ехать? От кого ты в первый раз услышал про Центральную Африку?

— От Расторгуева.

— А что он сказал тебе?

— Мы сидели в кафе, он сказал, что вот так-то и так-то, я собираюсь проект делать, изучать активность «Вагнера» в ЦАР, в Судане, в Сирии и так далее.

Катя Абрамкина для «Медузы»

— «У нас проект» — он сказал?

— Он сказал, что «у нас», имея в виду ЦУР и остальных, кто собирался поехать.

— Раньше с ЦУРом он в каких-то был деловых отношениях?

— Саша — нет, насколько я знаю.

— Ты не спросил у него: «А чего это вообще вдруг?»

— Слушай, я не очень помню конкретно эпизод их первого знакомства — и когда они это обсуждали. Но… Пытаюсь вспомнить. Собственно, в какой-то момент эта идея возникла, и вначале появился Расторгуев в команде. Потом уже Орхан…

— То есть Расторгуев был главным человеком? Фактически с Коняхиным это они придумали?

— Да.

— А зачем это Расторгуеву надо было? Я не понимаю. «Вагнер», ЦАР — это же вообще не про него история.

— Люди, которые не очень хорошо знают Сашу, думают, что Саша — такой витающий в облаках человеческой экзистенции.

— Я неплохо его знаю.

— У Саши, на самом деле, вполне были интересные такие истории. Он совершенно осознанно [это делал]… Он рассказывал, что у них есть планы поехать в Судан, в Сирию и так далее. Несмотря на то что он никогда этого не делал в жизни, он был полон энтузиазма и интереса, чтобы это сделать.

— В смысле ему было просто интересно поехать в места, где максимальная опасность? Где идут боевые действия?

— Ну, как режиссеру, да.

— То, что ты перечисляешь, это абсолютно экстремальные места. Это единственное, что их объединяет, более-менее.

— Да-да-да.

— Ты думаешь, ему просто хотелось попасть в место, где происходит полный ад?

— Нет, не место, где происходит полный ад. Но у него действительно возникал в голове творческий нарратив, что интересно было бы снимать и работать и с таким материалом тоже. Очень много же было комментариев и в фейсбуке, и везде: «Бедного Сашу из-за безденежья заставил ехать в ЦАР силой буквально Михаил Борисович Ходорковский». Это абсолютная неправда. Саша действительно сам был готов, ему было это интересно. Никто его туда не заставлял ехать, и ни от какого крайнего безденежья он не соглашался.

— С деньгами у него все в порядке было?

— Не сказать что все в порядке, но это не было для него решающим фактором. Однозначно.

— Почему ты решил, что тебе тоже нужно туда поехать?

— В первую очередь, как смешно это ни звучит, мы хотели, находясь там, обсудить разные наши будущие проекты.

— То есть ты представлял себе, что это некая ситуация туристической поездки?

— Ну, не ситуация туристической поездки. Просто, услышав рассказ от него, я сказал, что мне тоже интересно съездить вместе с ними.

— Какой был рассказ? Что он говорил? «Мы едем туда и будем делать…» — что?

— «Мы будем делать фильм про „Вагнера“».

— А он тебе говорил, что Центральноафриканская Республика — одно из самых опасных мест на Земле?

— Я лучше Расторгуева знаю это, конечно. Мой друг Хантер Хини, который [в Берлине] заметил слежку [за собой]… 

— Кто это?

— Хантер Хини — это наш друг, партнер, коллега. Он занимается разными американскими НКО в том числе. У него, например, был очень громкий проект в ЦАР, в Конго, в других местах — проект, направленный на возвращение детей-солдат домой. Он много лет занимался подобными вещами. Когда я ему рассказывал, например, про разные опасения из фейсбука по поводу поездки в ЦАР, он говорил: «Абсолютный бред. Всегда в ЦАР в разгар гражданской войны ездили втроем-вчетвером, пользовались этими ооновскими самолетами…»

— Опасения — это бред?

— Да. Он говорит, что люди, не очень знакомые с ситуацией в ЦАР, могут иногда путать ЦАР и Сомали.

— Где совсем уж полное беззаконие.

— Да. Но там ситуация другая. Если [же] ты [в ЦАР] входишь и договариваешься, то ты можешь это делать.

— Ты тоже считаешь, что, в принципе, нормально была подготовлена поездка [Расторгуева, Джемаля и Радченко в ЦАР]?

— Нет, я считаю, что поездка подготовлена была совершенно ужасно. И прежде всего в этом вина Саши, а не всех остальных. Потому что он принял ряд решений, которые ребята из ЦУР не оспаривали достаточно. И эти решения привели всех известно куда.

— Что за решения?

— Решение довериться этому персонажу по имени Мартин, который, скорее всего, и не был в Африке.

— То, что они нашли фиксера через сотрудника РИА ФАН Романовского, — тоже одно из таких решений, по-твоему?

— Да. Это абсолютное безумие, потому что, собственно, Романовский в том числе и стал причиной того, что ребята мертвы. Как я вижу это у себя в голове.

— Ты связываешь факт их убийства с тем, что они нашли фиксера через человека, работающего в РИА ФАН? Я правильно расставляю акценты?

— Да, конечно-конечно-конечно. Безусловно.

— Ты знал, что поездка подготовлена настолько плохо?

— Я был очень занят подготовкой к нашей акции примерно с начала июля. У меня просто не было времени проанализировать все. Хотя, естественно, из того, что Саша мне рассказывал, я чувствовал, что что-то как-то здесь странновато подготовлено — и собирался тоже над этим поработать.

— Ты хотел подключиться?

— Просто изучить, кто у них фиксер, как организована логистика и так далее.

— Но в тот момент, когда они собирались ехать, ты не знал, откуда они взяли этого фиксера?

— Нет. Я немного перестал следить за их ежедневными делами после того, как мы стали готовить нашу акцию. Уже просто не было времени. С самого начала для меня была приоритетной наша акция.

— Если предположить, что их фиксер Мартин был человеком, который режиссировал засаду на них, кажется, не имеет никакого значения, как была организована эта командировка.

— Я абсолютно согласен с твоим мнением, что у них могло быть хоть десять джипов охраны — но если они доверились Мартину и ехали к нему, то это совершенно… Хоть десять джипов, хоть один человек — это абсолютно не имело никакого значения.

— Был ли момент, когда ты хотя бы на секунду допустил, что это просто ограбление?

— В первые дни действительно не было ничего понятно и версия ограбления была возможна. Но потом разные люди, с которыми я беседовал, говорили, что убийство белого человека в ЦАР — это нечто совершенно из ряда вон выходящее. Последний раз там погибла французская журналистка в случайной, но реальной военной перестрелке четыре года назад. У них нет традиции убивать белых людей. Можно избить, связать по рукам, по ногам, все отобрать и выкинуть на обочину. Но убивать белых людей для этого совершенно не нужно.

— Во всех материалах, которые последовали за смертью Саши, Орхана и Кирилла, утверждалось, что они собирались ехать в Сирию и в какой-то момент передумали и решили начать с ЦАР, потому что в Сирии не сложилось.

— Совершенно точно, да. У Саши есть подруга в Берлине, которая помогала Романовскому с какими-то его болезнями. В общем, они общались. Эта подруга сказала Саше, что есть такой человек, он много работает в Сирии, и в ЦАР, и в других местах: «Пообщайтесь с ним — может быть, вы найдете общий язык».

Саша стал общаться с Романовским. И из-за этого сложились все остальные звенья.

— Тебе не кажется, что это какая-то все-таки очень странная штука? Человек хочет поехать в какое-то страшное место, и ему без разницы, куда ехать — в Сирию или в ЦАР.

— Это объясняется некими психологическими особенностями Саши. Он взял на себя ответственность за поездку именно в таком ключе. А еще там был Орхан, у которого известно какие представления о том, как нужно себя вести в горячих точках. Эта ядерная смесь Расторгуева и Орхана — она, безусловно, повлияла на все.

Катя Абрамкина для «Медузы»

— Но ты был готов, если что, с ними поехать при всем при этом?

— У меня было изначальное желание. Честно, если бы я собирался, я бы внимательно изучил, что происходит в этой части, что у них готово.

— Что ты подумал, когда узнал, что их убили?

— Конечно, мне было за Сашу больно. Это спектр очень личных ощущений, потому что все-таки Саша был не просто друг. Мы непосредственно сейчас имели такое большое количество совместных творческих планов… Поэтому это был удар для меня.

— У тебя не было ощущения, что ты должен быть там? Что ты прошел по краю?

— Было, конечно, ощущение.

— А чувство вины? Что ты мог это остановить?

— В конце июня, когда я мог что-то сделать, у них вообще ничего не было готово. Там было нечего исправлять и узнавать.

«Убийство в ЦАР — это профессионально, на очень высоком уровне организованная операция»

— Что происходило после их убийства в ЦАР?

— Нас освободили, и я вплотную занялся изучением того, что случилось — и какие у кого сейчас расследовательские силы есть. Чтобы понять, что происходит. Когда выяснилось, что не очень что-то особенное ведется, мы организовали небольшую команду… У нас было некоторое количество людей — Хантер среди них, — которые много времени проводили в этом регионе.

— Так случайно вышло?

— По сути, да. Из-за этого проекта по возвращению детей домой. Мы стали общаться с ними и выяснять, кто может помочь с первичным расследованием всей ситуации.

— Ты предлагал это сделать «Медиазоне»?

— Нет. Было понятно, что какое-либо журналистское расследование в ЦАР физически невозможно. Журналист там вообще беспомощен. Ты можешь прилететь в ЦАР, сфотографировать выжженную траву на месте убийства и улететь обратно. Нужны были люди, которые очень хорошо знают регион, в нем много лет провели и у которых есть представление, как расследовать подобные дела.

— И ты собрал такую группу?

— Да. Дня через четыре после убийства.

— Сколько человек в эту команду входит? Кто эти люди?

— Где-то человек шесть-семь, некоторые на земле там, некоторые в других местах. Собственно, главные большие НКО сейчас в Центральной Африке — это НКО, занимающиеся животными. Там большая проблема браконьерства. Охотники за бивнями, которые приходят из Чада. Есть люди с таким опытом некоммерческой работы. Мы, пообщавшись с ними, были уверены, что они вполне способны вести такое расследование.

— Несмотря на то что с тобой произошло, они продолжали все это время рыть?

— Верно.

— Ты руководил этой работой?

— Скорее координировал. Ставили задачи они также сами. У нас была общая задача — собрать хоть какую-либо значимую информацию относительно того, что произошло. Сейчас в каком-то смысле завершен первый этап расследования. Они думают, в каком направлении можно пойти, чтобы начать второй этап.

— Эта работа оплачена?

— Да, эта работа оплачена. Поскольку Хантер занимался много лет разными проектами в Африке, вокруг них существует некоторое количество филантропически настроенных людей, которые иногда готовы поддержать подобные расследования. Когда происходят какие-то проблемы в Конго, в Камеруне и так далее, на их силы часто полагаются, на их финансовую поддержку.

— То есть это не Ходорковский?

— Нет. Ходорковский много позже объявил о своем фонде [который профинансирует расследование убийства журналистов], недели через две.

— Что ты думаешь про их расследование?

В команде МБХ иногда довольно специфическим образом принимаются разные кадровые и организационные решения, как известно. Мы почувствовали, что то, как они будут структурировать расследование, — это будет очень непрозрачно для всех нас. Потому что там его безопасники [специалисты по безопасности] так настроены. Это может не привести к той отдаче, на которую мы рассчитывали.

— Они предлагали вам объединить усилия на каком-то этапе?

— Нет-нет-нет. МБХ, наоборот, дал понять, что мы начали [свое] расследование и будем пытаться посмотреть, что из этого выйдет.

— А расследование, организованное РИА ФАН? Следишь за ним?

— Да, конечно. РИА ФАН — это абсолютное безумие, потому что они пять дней были в ЦАРе, подробно описывая каждый куст, но не упомянув, собственно, главный ключ к разгадке всей этой ситуации — Мартина. Мартин в материалах Романовского вообще никак не фигурирует, хотя все остальные структуры, которые этим [расследованием] занимаются, убеждены: понимание того, какую роль играл Мартин, где он находится и вообще, один это человек или какое-нибудь целое управление, — все это позволит объяснить, что происходит.

— Верна ли информация о том, что тебе в день твоего отравления пришел первый отчет, подготовленный твоей группой?

— Это было на самом деле за несколько дней до.

— Вы его решили не публиковать?

— Это связано со вторым этапом расследования. Нам важно установить, не повредит ли публикация того, что найдено, следующему этапу.

— Что ты можешь рассказать из того, что было в первом отчете?

— Отчет выдал совершенно железобетонный вывод: это профессионально, на очень высоком уровне организованная операция. Когда ребята стали изучать фигуру Мартина, у него оказался вычищен биллинг звонков из внутренней системы мобильного оператора ЦАР. Никаких следов о нем в городе, куда ребята ехали, не было.

Ребята, предположительно, были убиты ночью с 30-го на 31-е [июля]. Ровно через 20 минут после того, как началось какое-то упоминание этого дела в публичном поле, Мартин перестал отвечать. Более того, он снес все приложения, все чаты, в которых с ним обменивались сообщениями, и полностью исчез. Его цифровой след был очень тщательно зачищен.

— Появились какие-то новые фигуранты помимо Мартина?

— Да, там есть один деятель, о котором я не могу говорить. Он, вероятно, был координатором между Мартином, водителем и всеми остальными. Африканец.

— Про которого не знали, очевидно, Саша Расторгуев и его друзья?

— Да, они о нем не знали.

— Сам ты считаешь, что это было организовано властями ЦАР?

— Власти ЦАР — благодарные щенки, которые очень рады, что Владимир Владимирович согласился позаниматься их регионом. Было бы безумием предполагать, что власти ЦАР могут решать, как распоряжаться русскими журналистами, которые чего-то расследуют. Это абсолютно невозможный вариант.

Катя Абрамкина для «Медузы»

— То есть, по-твоему, решение было принято в России?

— Да.

— И кем оно могло быть здесь принято?

— Я не сторонник обвинения самого верха, но, насколько я понимаю психологию происходящего в стране, такие вещи без разрешения первого лица не очень допускаются. Или хотя бы с соблюдением общей линии. Если такая линия задана — что вы можете делать то-то и то-то, это происходит.

— Обывательская реакция такая: а зачем убивать журналистов в Центральноафриканской Республике, если это мгновенно привлечет внимание к тому, что там делают русские?

— Многие подобные инциденты, — например, со Скрипалями ситуация — носят достаточно демонстративный характер. Если вы будете себя вести так, мы будем вести себя так. Будьте готовы к тому, что вас всех убьют.

— То, что с тобой случилось, ты считаешь явлением из этого ряда?

— Со мной очень непонятно — чего они этим хотели добиться. Но, видимо, да. Хотя, например, Ника и врачи говорят, что если бы я был один дома у себя в Москве без кого-то, кто мог бы вызвать скорую помощь, скорее всего, я бы умер. Так работает этот нервный агент, он достаточно быстро парализует все тело, и ты постепенно затухаешь. Если никого нет с тобой рядом на протяжении 12 часов, у тебя шансов уже, скорее всего, нет.

— А ты думаешь, что тебя хотели убить?

— Очень не хочется говорить об этом. Я не думаю. Не думаю, что меня хотели убить. Скорее всего, если фантазировать на эту тему, действительно, был такой акт запугивания, что ли.

— Ты собирался ехать в ЦАР после случившегося?

— После случившегося мы стали сразу выяснять и прикидывать, есть ли какая-то польза от нашей [возможной] поездки, нашего присутствия. И потом все-таки решили, что это приведет к адскому количеству суеты и странных телодвижений. Естественно, ничего конструктивного, кроме пресловутого кадра с выжженной травой, привезти будет невозможно. Задача в том, чтобы люди, которые профессионально понимают, как делать такие вещи, имели возможность работать.

— Какая конечная цель расследования? Отравление в Солсбери показывает нам, что даже неопровержимые доказательства не действуют.

— Я не согласен, что не действуют. Мне кажется, то, что Bellingcat и The Insider смогли накопать, — безумно важно для понимания всей ситуации. Это, конечно, чудовищно дискредитирует все, что [власти] пытаются сделать. Нахождение реальных сведений, относящихся к убийству в Африке, является очень важной задачей, которая должна решаться.

— Когда будет опубликован ваш отчет по ЦАР?

— Сложно сказать, когда наступит этот момент, чтобы [выступить] серьезно и сенсационно. Надо рыть дальше. Африка, с одной стороны, это бездонная бочка, а с другой стороны, там люди совершенно по-другому воспринимают события; это может сыграть нам на руку. Я не думаю, что группа, которая убила ребят, просто свалилась из Чада и ускакала обратно в Чад на боевых верблюдах. Это наверняка какие-то местные люди, завязанные с какими-то местными силовиками. Может быть, даже под контролем наших. Всегда есть надежда, что по мере исследования ситуации будут появляться сведения о том, что кто-то Герой России.

«И мама, и папа с годами научились достаточно благосклонно относиться к таким вещам»

— Какие меры безопасности сейчас предпринимаются? По поводу твоей семьи, редакции.

— Безусловно, мы стараемся выполнить те нормы безопасности, которые вообще выполнимы в такой ситуации. Я не планирую вывозить всю редакцию куда-нибудь в Черногорию — поэтому в рамках того, что все остаются в Москве, естественно, мы прорабатываем какие-то конструкции. Я считаю, что при большом желании кого-то травануть охранники не сильно помогут. Тем более в России.

— А семья?

— И мама, и папа с годами научились достаточно благосклонно относиться к таким вещам. Папа вообще относится с большим пониманием, он физик-ядерщик и абсолютный потребитель «Эха Москвы», «Дождя», «Медузы». Он понимает, куда ведут мои действия, к чему они. Мама с годами стала более привычно относиться к таким вещам.

— Собираешься возвращаться в Москву?

— Безусловно, конечно.

— Когда?

— Я думаю, чуть больше чем через неделю — какой-то подобный срок. Может, чуть позже. Пока еще не понятно.

— Чем ты займешься прежде всего?

— Тем же, чем всегда.

— Безобразиями всякими?

— На самом деле очень хочется совершить какой-то рывок в плане расследования ситуации в Центральной Африке.

Иван Колпаков