«Ощущение нарастающего абсурда. Сна, парализующего волю» Маноцков, Рубинштейн, Ларина и другие рассказывают, как и зачем они ходят на суды по делу «Седьмой студии»

Дело «Седьмой студии», в рамках которого режиссера Кирилла Серебренникова, бывшего директора «Гоголь-центра» Алексея Малобродского, бывшую сотрудницу Минкульта Софью Апфельбаум и еще несколько человек обвиняют в хищении бюджетных средств, продолжается уже почти год. За это время состоялись десятки судебных заседаний по процедурным вопросам. На каждое из них приходят не только родные обвиняемых, но и их коллеги и люди, вовсе с ними незнакомые; за последние месяцы сформировалась «группа поддержки», члены которой стараются посещать каждое заседание — несмотря на то что суд всегда выносит решения не в пользу тех, кого они поддерживают. 21 мая суд снова отклонил апелляции фигурантов дела на продление сроков домашнего ареста. Спецкор «Медузы» Саша Сулим поговорила с людьми, которые ходят на суды по процессу «Седьмой студии» как на работу.

Александр Маноцков

композитор

Если я нахожусь в Москве, то стараюсь приходить на все заседания по делу «Седьмой студии». Несколько раз я даже в них участвовал — я выступаю поручителем Алексея Малобродского.

Малобродский до последнего момента относился к тому, что происходит в зале заседания, как к настоящему суду, на котором могут быть услышаны аргументы защиты. Он всегда подчеркнуто корректно обращался к судьям, спокойно апеллировал к правовым нормам — у меня всегда это вызывало восхищение и продолжает вызывать до сих пор. При этом я понимаю, что все это никак не повлияло на его меру пресечения, а повлияли совершенно другие вещи, — например, то, что Следственный комитет бодается с прокуратурой. 

На каждом заседании повторяется одна и та же ситуация: чем убедительнее звучат аргументы защиты, тем сильнее выглядит противоположная сторона, которая с легкостью спускает эти аргументы в унитаз. Каждый раз, когда так называемый судья, выходя из так называемой совещательной комнаты, оглашает так называемое решение, становится ясно, что он откровенно пренебрегает фактической и формальной правотой стороны защиты. На наших глазах так называемая судебная система превращается в свой собственный антипод.

Когда начинаешь посещать судебные заседания, волей-неволей вовлекаешься в этот процесс, участвовать в этом всем с ощущением безнадежности не так-то просто. Поэтому каждый раз я сталкиваюсь с одним и тем же: ты слышишь, какие козыри выкладывают на стол адвокаты, думаешь, что сейчас всех должны выпустить, но никого не выпускают, и в этот момент ты начинаешь злиться на себя, что поверил, что повелся, решил, что можно играть по правилам и выигрывать. С шулерами играть по правилам нельзя.

Я хорошо знаю всех, кто оказался под следствием по делу «Седьмой студии». С Алексеем Малобродским мы приятельствуем, с Кириллом [Серебренниковым] мы много лет творчески сотрудничали. В этом году за режиссуру нашей недавней совместной работы [оперы] «Чаадский» Кирилл получил «Золотую маску». Перед показами на репетициях очень не хватало режиссера.

Отсутствие в отечественной культуре конкретно этих фамилий — Серебренникова, Малобродского, Апфельбаум, Итина — является серьезной брешью. Этих людей оторвали не от отпуска на Лазурном Берегу, не от заседания в Госдуме, а от огромного количества созидательной работы внутри мировой и российской культуры. Они и есть эта самая культура.

Кирилл Серебренников является положительным мультипликатором: рядом с ним люди работают намного эффективнее, чем без него, а впоследствии они сами становятся этими мультипликаторами. Его отсутствие в нашей культуре приводит к невосполнимым брешам. У нас в жизни ведь не так много времени. Сегодня ты работаешь, а завтра тебя уже нет. Пример тому — трагическая история со смертью Греминой и Угарова. 

Лев Рубинштейн

поэт, писатель

Я не раз посещал абсурдные суды — еще школьником ходил на процесс Синявского и Даниэля. Эту сторону общественно-политической жизни нашей страны я знаю очень хорошо.

На заседания по «театральному делу» я хожу точно не из-за любопытства — итог заседания почти всегда понятен заранее. Например, я очень рад, что попал на заседание в Басманном суде 10 мая, после которого Алексей Малобродский попал в больницу. Я был рад, что он меня увидел, мы махнули друг другу рукой, ведь в таком положении человеку важно знать, что про него не забыли. А мне важно дать понять ему, что я здесь, я о нем помню и беспокоюсь о его судьбе. 

Из всех фигурантов этого дела лично я знаком только с Алешей Малобродским, можно сказать, что мы приятельствуем. Алексей время от времени приходил на мои чтения и выступления; когда-то он был директором театра, в котором был поставлен спектакль по моим текстам. Все началось с делового общения, но он настолько обаятельный человек, что мы очень быстро перешли на «ты», стали говорить о каких-то посторонних вещах и поняли, что наши взгляды на разные вещи совпадают.

Линия поведения Алексея во время этого суда открыла мне его с совершенно новой стороны — как настоящего героя. У Алексея удивительная ясность речи и мышления, удивительная, учитывая положение его физического тела — в узилище. Не всякий человек на воле будет так себя вести и так разговаривать. На заседаниях он держится с абсолютным достоинством, редким в наше время товаром, и бесстрашием. Все это производит очень сильное впечатление — особенно на контрасте с его удивительно мирным, негероическим обликом: небольшой, немолодой мужчина сражается как лев.

Мое главное впечатление от этого суда — это ощущение нарастающего абсурда и сна, парализующего волю. На заседаниях мне все время хочется с кем-то переглянуться и спросить: «Они это все серьезно, что ли? Они сами верят в то, что говорят?» 

Символично, что все это судилище в народе прозвали «театральным делом». Оно является таковым во всех смыслах: сама фактура и структура этих судебных заседаний удивительно театральна. Если абстрагироваться от серьезности момента, от того, что людям светят реальные сроки, что их держат дома, что их почти год держали в СИЗО, то можно увидеть здесь черты абсурдистского театра. Все чаще события политической и общественной жизни нашей страны строятся по законам искусства — и это вряд ли хорошо. По законам искусства должно существовать искусство, а жизнь должна существовать просто по законам. Но в «театральном деле» все работает по законам искусства — романов Кафки или «Алисы в Стране чудес». 

Ксения Ларина

журналистка, обозреватель радио «Эхо Москвы»

Я не в первый раз оказываюсь в группе поддержки, не раз поддерживала совершенно незнакомых мне людей. Я регулярно ходила на процессы по «болотному делу» и на процессы Ходорковского, но дело «Седьмой студии» является для меня особенным — помимо человеческого и гражданского порыва здесь мною движет еще и сугубо личное отношение к этим людям. 

Я не являюсь близким другом кого-то из подсудимых. Например, раньше с Алексеем Малобродским мы общались только на премьерах, несколько раз он приходил ко мне в эфир, а вот с его женой Таней мы вообще познакомились, только когда это все уже случилось. Но за этот год — за год своего отсутствия — Леша стал мне невероятно близким человеком, мы очень подружились и стали очень близки с Таней. Это происходит, когда ты постоянно думаешь о человеке, планируешь акции поддержки, пишешь письма и постоянно об этом говоришь.

Думаю, он сам открыл для себя очень многих людей, которые были ему знакомы, а сейчас раскрылись с совершенно новой стороны. Если и можно говорить о каких-то позитивных вещах, связанных с этим делом, то это, конечно, невероятные человеческие открытия. С одной стороны, пример поведения, которое они демонстрируют на заседаниях; с другой — люди в зале, которые регулярно приходят и в любой момент готовы помочь. Не могу не вспомнить Сергея Женовача, который был первым худруком, пришедшим в суд и поручившимся за Малобродского. Я помню, как ему было тяжело, — он почти плакал, когда увидел, как это все происходит в суде.

Тем, кто оказался в этой чудовищной ситуации, важно знать, что их поддерживают, что люди не верят в обвинения, которые им предъявляют, что их имя останется честным, а репутация безупречной. Конечно, мы ни на что не можем повлиять, ни одно наше письмо ничего не изменит. Единственное, что нам под силу, — это попытаться облегчить те моральные условия, в которых находятся участники процесса.

Леша Малобродский сейчас смотрит и читает все, что было написано, и все, что было сделано для него и ради него знакомыми и незнакомыми людьми. Думаю, что на него это производит сильное впечатление. На заседании я не раз замечала, как он искал в толпе знакомые лица и как радовался, когда замечал своих друзей и товарищей. 

Приходя на каждое заседание, я, конечно, надеюсь на лучшее и готовлюсь к худшему. При этом я не могу позволить себе показать какие-то панические переживания. Я всегда стою рядом с Таней, а она держится как настоящая героиня, поэтому и нам расслабляться нельзя.

Человек — существо доверчивое, и, при всем негативном опыте, всегда есть робкая надежда на лучшее. Два последних заседания были совершенно чудовищными по своему людоедству: мы все были уверены, что Лешу отпустят, люди даже с цветами в суд пришли — и вот опять отказ и этот внутренний облом. Но и в следующий раз ты идешь и опять надеешься. Каждый раз надеешься.

Ольга Вайсбейн

театровед, руководитель театрального сектора Российской государственной библиотеки искусств 

За все время я пропустила не больше одного или двух заседаний. Долгое время я ни на что не надеялась, каждый раз это были формальные биения головой о стенку, и было понятно, что стенку эту пробить невозможно. Но на последних заседаниях начался никому не понятный абсурд: СК ходатайствовал об изменении меры пресечения Алексею Малобродскому, но ходатайство не удовлетворили — это был уже пик ужаса, не говоря о последнем заседании, когда жизнь Алексея Аркадьевича висела на волоске.

Ни с кем из подсудимых лично я не знакома. Только с Софьей Апфельбаум мы познакомились в Мосгорсуде во время апелляции — она стояла со своими друзьями в коридоре, ждала начала заседания, и приставы не препятствовали нашему общению с ней.

О Малобродском и Итине я вообще узнала, только когда это все началось. Серебренникова я, конечно, знаю много лет, слежу за его работами. Не могу сказать, что я его горячая поклонница, — я хожу на его спектакли как профессионал, что-то мне очень нравится, что-то меньше, что-то кажется неудачным. Ничего личного, но сама ситуация, когда людей задерживают и держат без всяких убедительных оснований, меня глубоко возмущает, задевает и заставляет включиться. 

Я человек глубоко театральный, театровед по образованию, руковожу театральным сектором библиотеки искусств, всю свою жизнь занимаюсь театром и вовлечена в него. Это люди моего цеха — в широком смысле — и неважно, знакома я с ними или нет: это близкие друзья моих друзей, театральных критиков, с которыми я дружу, это режиссер, за творчеством которого я давно слежу. Все это происходит рядом, а цеховую солидарность никто не отменял.

Это дело сказывается на театральном процессе. Мы обкрадываем наш театр, лишая возможности работать одного из самых выдающихся режиссеров, ставим под угрозу существование самой яркой, самой посещаемой театральной площадки — «Гоголь-центра», который из замшелого театра превратился в точку кипения культурной жизни страны. Это огромный удар по РАМТу, в котором работает Софья Апфельбаум, являясь, как многие говорят, лучшим театральным директором в нашей стране. Все это — звоночек мировому культурному сообществу, и все это очень ударяет по репутации нашей страны. 

Рузанна Мовсесян

режиссер Российского академического молодежного театра

Последние полгода я стараюсь приходить на каждое заседание. С Кириллом Серебренниковым и с Юрием Итиным я лично не знакома, с Алексеем Малобродским мы немного сталкивались по работе, Софью Михайловну [Апфельбаум] знаю хорошо — она директор театра, который я считаю родным.

Я совершенно не протестный человек, никогда в жизни ни в чем подобном не участвовала и жутко всего этого боюсь. При этом я с огромным уважением отношусь к людям, которые занимаются правозащитной деятельностью. Помню, как меня трясло, когда я шла на первый суд. Мне было страшно даже приблизиться к зданию суда. Панический страх перед этой системой мучает меня до сих пор. Когда стояла в одиночном пикете за Алексея Малобродского, я жуть как боялась, думала, просто умру от страха. Но также я понимала, что если я туда не пойду, то умру от всего того, что происходит вокруг.

Мне всегда была близка теория малых дел: нужно нести ответственность за свой участок работы. А потом я вдруг оказалась в катастрофической ситуации: этот процесс залез на мою личную территорию, ту самую, которую надо, по моим ощущениям, охранять и оберегать. По жизни я человек неактивный, предпочитаю оставаться в домике, но здесь я поняла, что мне жутко и плохо от этого. Я не понимаю, что делать, но то, что я ничего не делаю, — отвратительно.

В какой-то момент я остро почувствовала, что, если бы я сама оказалась в подобной ситуации и никто бы не пришел в суд, не пытался бы ничего сделать, не орал бы каждый день в фейсбуке, мне было бы страшно. Примеряя ситуацию на себя, я понимаю, как важна поддержка, сигнал «мы с тобой, мы здесь, мы переживаем».

В театре [РАМТ] безумно не хватает Софьи Михайловны [Апфельбаум]: ее энергии, ее идей, ее движения. Конечно, театр работает и все продолжается, думаю, что Софья Михайловна была бы недовольна, если бы мы впали в страдания и рыдания и забыли бы про дело. Лучшей поддержкой для нее сейчас является то, что дело ее жизни продолжается.

На каждом заседании мы чувствуем себя наивными дурачками, оказавшимися лицом к лицу с жуткой системой. Это Молох, который тупо давит и убивает, и поймать логику этого всего до сих пор невозможно. Всем понятно, что финансовые нарушения вообще никого не волнуют, что причина совершенно в другом. 

В суде нас, конечно, никто не слушает, но я убеждена, что нас слушают где-то выше — и я сейчас говорю не про власть. То, что мы шевелимся, пытаемся за что-то биться, даже если сразу это не дает ощутимого результата, — все это слышно выше. Неважно, кто как это для себя называет: Богом, Вселенной — там слышат, эти микроскопические усилия во что-то складываются. Я в это верю.