«Одним фактом своего существования я загрязняю свой народ» Монолог чеченского трансгендера, который сначала сбежал в Европу, а потом ушел из семьи

Преследования гомосексуалов в Чечне — одна из главных тем мировых новостей в 2017 году. С помощью правозащитных организаций многие чеченские геи пытаются уехать в Европу — однако и в европейских чеченских диаспорах к геям или трансгендерам отношение неоднозначное. Живущий в Германии журналист Дмитрий Вачедин уже рассказывал для «Медузы» о берлинской группировке, угрожающей местным чеченцам, которых уличили в «безнравственном» поведении. Теперь Вачедин поговорил с 24-летним трансгендером чеченского происхождения, семья которого уехала из Чечни еще в начале 2000-х — и которому даже в Европе приходилось прятать от родных собственную идентичность.

По просьбе собеседника «Медуза» публикует его монолог без указания его настоящих имени и фамилии.

Когда мне было 18 лет, я сбежал из дома. Переехал в другой город, за пятьсот километров, снял квартиру, но меня достаточно быстро нашли — меня сдала медицинская страховка (Дени был застрахован по семейной программе, и страховая компания сообщила его новый адрес родственникам — прим. «Медузы»). Мой двоюродный брат вместе со своим другом приехали ко мне, приставили мне к виску пистолет — он был травматический, но если выстрелить в висок, хватит и его — и заставили уехать с ними. Брат привез меня в свой дом на перевоспитание. Через несколько дней перевоспитание состоялось, я надел шапку, брат сорвал ее у меня с головы: «Девочки не носят шапок». Я пытался отнять у него шапку, он ударил так, что я слетел с лестницы. Он бил меня не как девочку, а как мужчины бьют мужчин. Моя мама тоже была там и все видела, но не рискнула вмешаться — у него, как у родственника моего погибшего отца, было право меня проучить. Через несколько недель она сказала ему, что я пообещал ей исправиться. Это было неправдой, но меня отпустили, и я снова вернулся в семью. А через несколько лет он избил свою сестру за то, что ее увидели с парнем другой национальности. Он не хотел ее смерти, хотел просто проучить, но не повезло, от побоев она умерла в больнице. Сейчас он сидит в тюрьме. 

Меня зовут Дени, и я «ошибка природы». Вы не можете себе представить, сколько раз я в детстве слышал это выражение. Я родился в Грозном и жил там до восьми лет. Родился девочкой, но сколько я себя помню, а помню я себя лет с трех, я всегда чувствовал себя мальчиком и выглядел как мальчик. Я сам состригал себе волосы и каждый день валял в грязи школьную форму — юбку и блузку, чтобы мне не пришлось ее носить. У нас была хорошая школа, мне, единственному из всех девочек, разрешали носить мужскую одежду — считалось, что это такая фаза и она пройдет.

Моя тетя все время говорила, что отвезет меня в Махачкалу, где мне сделают операцию и превратят в мальчика. До сих пор не понимаю, была это просто шутка или она действительно понимала, что это просто так само не пройдет. Но я верил ей и очень ждал этой поездки в Махачкалу. А потом в какой-то момент понял, что она этого не сделает. Другие родственники не были настроены так благожелательно, они четко дали мне понять, что моя фаза не будет длиться вечно и когда-нибудь мне надо будет измениться. Мама говорила — подождите, она влюбится в красивого мальчика и перестанет себя так вести. Надо ли говорить, что мысль о том, чтобы влюбиться в мальчика, казалась мне невыносимой.

Я понимал, что со мной что-то не так, это мучило меня, но я не мог ни о чем рассказать родителям. Шла война, и я просто стал искать поводы выйти на улицу, под пули, убьют меня — и дело с концом. Однажды мы с сестрой пошли за хлебом и недалеко от дома увидели два приближающихся танка. Сначала мы прятались за разрушенной автобусной остановкой, потом сестра побежала домой и проскользнула во двор под воротами. Она должна была открыть мне ворота, но испугалась или забыла — мне пришлось перелазить их сверху. В этот момент по забору начали стрелять, и железный осколок от ворот впился мне в глаз. Уже в Германии мне сделали две операции, но он до сих пор почти не видит. 

А потом убили моего отца. Он воевал во второй чеченской, потом вернулся домой, но русские все время забирали его во время зачисток. Мама несколько раз выкупала его — это превратилось в игру: его забирали, мы отвозили деньги, его отпускали, потом забирали вновь. Мы жили небедно, у моего отца был большой черный джип, но деньги заканчивались. И однажды, когда мы в очередной раз поехали его выкупать, у нас забрали деньги, а потом сказали, что он уже лежит у нас во дворе. Когда мы вернулись, то нашли труп отца возле дома. А через несколько месяцев случилось еще более страшное — к нам в квартиру через балкон кинули гранату. Она взорвалась возле моего десятимесячного брата. Он погиб. Мама тогда просто с ума сходила — она билась головой о стену, каталась по полу. Скоро нас забрали от нее. В случае смерти отца или развода дети не остаются с матерью, а переходят в семью отца, так что мы оказались у бабушки. В этот момент мама и приняла решение бежать из Чечни в Европу. Нам тайно приготовили паспорта, и в день отъезда незаметно от бабушки увели нас к машине. Она отвезла нас на вокзал.

Мы уехали в Белоруссию, в Брест, и там много дней пытались на электричке проникнуть в Польшу, но пограничники постоянно отправляли нас обратно. Так продолжалось, пока моей тете, которая ехала с нами, не стало плохо с сердцем. Поляки отвезли ее в польскую больницу и пропустили с ней нас. В Польше мы пробыли несколько месяцев в лагерях для беженцев, оттуда переехали в Чехию, а уже из Чехии чеченские контрабандисты за деньги перевели нас через границу в Австрию. Рано утром мы вышли из леса — помню, какой-то водитель разгружал свой грузовой автомобиль. Мама подошла к нему и попросила вызвать полицию. Мы сдались и снова отправились в лагерь для беженцев. Из Австрии мы попытались перебраться в Берлин, но немцы отправили нас в небольшой город на востоке Германии, где я и жил до ухода из семьи.

Еще в Польше я увидел одну чеченскую девочку, которая была похожа на меня — она одевалась и вела себя как мальчик. Тогда я впервые почувствовал что-то вроде надежды. А уже в немецкой школе, классе в пятом, в параллельном классе я заметил другую девочку, которая — тут уже не было сомнений — явно девочкой себя не чувствовала. Я попытался с ней подружиться и, когда мы стали друг другу доверять, спросил: «Почему ты ведешь себя как мальчик?» Она сказала: «Нет, это ты скажи, почему ты ведешь себя как мальчик?» Она пригласила меня к себе домой, и там ее родители мне все объяснили — в Германии хорошо известен феномен, когда твоя гендерная идентичность не совпадает с полом, и медицинская страховка даже покрывает расходы на приведение тела в соответствие с психикой. Но главное — я понял, что я не один такой на целом свете. Я сидел там и плакал от облегчения. На самом деле мне очень повезло, что я открылся именно этим людям и они ничего не сказали моей семье. Иначе меня уже тогда отправили бы на перевоспитание в Чечню, и так в нашем окружении многие говорили, что Европа портит детей. Я понял, что у меня нет шансов изменить ситуацию до 18 лет, что мне надо притворяться и просто продержаться до совершеннолетия. Так я и сделал. Это получилось, но не без проблем.

Меня несколько раз выгоняли из школы из-за драк. Не то чтобы я бросался на людей, но всегда находилась пара придурков, которые говорили: «Эй, русский, вали в свою страну» — или называли меня «бабой-мужиком», в Восточной Германии люди до сих пор не очень терпимы к меньшинствам. Да и я вел себя очень агрессивно: дома я мучительно подавлял себя и притворялся, а в школе все как будто прорывалось, я вымещал свою ярость на тех, кто мне не нравился. Дрался я только с мальчиками — я бы чувствовал себя слабаком, если бы ударил девочку, да и у меня не было с ними проблем. Когда я был классе в восьмом, мама жестоко избила меня, и я уже не мог скрыть эти побои, — в общем, ее вызвали в школу. «Мне кажется, ваш ребенок чувствует себя не тем, кем он появился на свет, — сказала учительница. — Позаботьтесь об этом». «Извините, — ответила моя мама, — у нас в Чечне это невозможно. Возможно, в вашей Германии, которую я очень уважаю, и есть гомосексуалисты и так далее, но я этого принять не могу». А потом моя мама начала врать о том, что происходит у нас дома, и тут я не выдержал, взорвался и выбежал из комнаты. 

Я бежал и бежал, не мог остановиться — убежал со школьного двора и вдоль автобана добежал до соседнего города. А потом пришлось бежать обратно, вернулся я только ночью. Домой я идти не мог. Отправился к подружке. Уже через пару часов к ней зашла моя сестра — семья меня искала, но подружка меня не сдала. В школе мне уже давно дали номер службы спасения для подростков — я позвонил, и меня забрали в интернат. Следующие полтора месяца я провел в нем. Каждый день меня отвозили в школу на машине и потом забирали обратно. И каждое утро у школы я видел свою сестру, стоящую на коленях. Она плакала и умоляла меня вернуться домой. Тогда у нее уже начались отношения с будущим мужем (конечно, это был чеченец), и если бы он узнал, что сестра его девушки сбежала из дома, он бы бросил ее. Мне было жаль ее, и я вернулся.

Свадьба сестры — это был единственный раз в жизни, когда я надел женскую одежду. Когда я надел платье. Я сделал это из любви к ней. Иначе было нельзя. Я плакал как сумасшедший — сестра думала, что я плачу, потому что она уезжает [к мужу], но я плакал, потому что это меня разрушало. Я чувствовал себя опозоренным, мерзким, внушающим отвращение — как мужчина, которого переодели в женское белье и вывели на сцену, чтоб над ним смеялся весь зал. Мало мне было отвращения, которое я чувствовал с приходом месячных, или то, что у меня стала наполняться грудь. Тогда я уже понимал, что ни родители, ни сестра никогда не примут меня таким, какой я есть. Они не религиозные фанатики, на самом деле они прекрасно интегрировались в Германии, это образованные люди, которые сумели построить тут новую жизнь. Единственное, что они не могли принять, — это мою неспособность быть девочкой. Мама постоянно грозила отправить меня в Чечню на перевоспитание, она привозила оттуда бесчисленные юбки и платья, избивала меня за то, что я стриг волосы. Сестра до сих пор страшно боится, что ее муж узнает о том, как я живу, — кто знает, что он тогда сделает. Но чеченские мужчины и женщины не имеют обыкновения дружить, так что он не пытается наладить контакт. 

Окончательно я ушел из дома три года назад, дождался, пока сестра родит ребенка, — до этого опасался, что она от этой новости может его потерять. Я ушел без скандала, выбрал счастливый момент, когда у нас были нормальные отношения. Сделал уборку в доме, приготовил еду — и исчез, уехал за несколько сотен километров, в город, где не так много чеченцев. Берлин, Гамбург и Австрию я по этой причине отмел сразу. Я снял квартиру, продолжил обучение, начал получать гормоны. Не могу сказать, что они во мне что-то сильно изменили — разве что начала расти борода, а голос мой и до этого был грубым, и на девушку я не был похож никогда. У меня появилась девушка. Мне повезло, у нас была общая подружка, которая еще раньше рассказывала ей обо мне. Так что мне не пришлось делать это самому. То есть она знает, кем я был, но не знает, что я знаю о ее знании. Она из консервативной семьи, где не приветствуется секс до брака, так что дело у нас не заходило дальше поцелуев. Но она очень поддерживает меня и принимает таким, какой я есть.

В следующий раз я поговорил с мамой только спустя год после ухода из семьи. Несколько раз я приезжал к ней. Мама не приняла мою новую жизнь, но ведь она могла тайно рассказать о моем приезде двоюродным братьям, подстроить мою казнь, и не сделала этого. Мне кажется, она своим странным способом пытается меня защитить. Что касается других чеченцев, родственников и не родственников, то я жив только потому, что они не знают мой адрес. Одним фактом своего существования я загрязняю свой народ — получается, природа не обошла чеченцев стороной, не сказала: «О, вы особенный народ, у вас не будет ни гомосексуалов, ни транссексуалов». Меня вряд ли будут пытаться исправить — сколько можно; либо убьют, либо изобьют так, что я сам захочу умереть. Они знают, что я один, разве что друзья не смогут до меня дозвониться и сообщат в полицию о моем исчезновении. 

И все же я не могу быть против своей родины. Я горжусь тем, что я чеченец. Моя родина не виновата в том, что у нас такие глупые и отсталые люди и в головах у них каменный век. Мама рассказывала мне, что и раньше, в ее время, были люди не такие, как все. Что в детстве она слышала о живущем по соседству мужчине, который красил губы помадой. Но этих людей не сдавали, не предавали, не выдавали. Они всю жизнь жили со своими тайнами. Сейчас людей можно купить. Думаете, те, кто за айфон пишут стихотворение о Путине, не предадут вас, если им это станет выгодно? Так предали певца Зелима Бакаева. Так предали Мовсара Эскерханова, чеченского гея, который совершил каминг-аут в Германии [а потом пропал]. Я переписывался с ним, незадолго до исчезновения он писал, что с ним связался какой-то имам из Чечни, который требовал от него взять свое признание назад. Так вполне могут предать и меня.

Один мой родственник, живущий в Берлине, все время говорил мне: «В тебе живет мужской джинн. Этот мужской джинн заставляет тебя думать, что ты не хочешь быть девочкой». Однажды он выманил меня в Берлин, и, чтобы он отстал от меня, я согласился поехать с ним в одну из берлинских мечетей. Там он рассказал арабу-имаму, что во мне живет джинн, и имам решил проверить — почитать мне Коран. Меня положили на стол, закрыли мне лицо платком, и имам целый час очень громко читал из Корана. А потом сказал: «Я не знаю, что с этой девочкой, но в ней точно нет джинна. Люди, в которых живет джинн, не лежат так спокойно, их начинает трясти». Я встал со стола, посмотрел на родственника как на идиота и поехал домой.