«Я верила, что Алексей будет на свободе. Мне казалось, что мы преодолеем все» Юлия Навальная дала интервью «Дождю». Это ее первый разговор с российскими журналистами после убийства мужа
Юлия Навальная дала интервью ведущим телеканала «Дождь» Юлии Таратуте и Михаилу Фишману. Это ее первый большой разговор с российскими журналистами после гибели Алексея Навального в колонии. На протяжении последних месяцев Навальная общалась только с западными СМИ; во время недавнего кризиса вокруг Фонда борьбы с коррупцией Михаил Фишман выступал в поддержку соратников Навального. В интервью «Дождю» Навальная вспоминает, как узнала о смерти мужа и как на это отреагировали их дети, размышляет о своем политическом будущем, а также отношении к войне и Путину. «Медуза» приводит главные цитаты из этого разговора.
О вере в освобождение Алексея Навального
Я вообще верила, что Алексей будет на свободе. Вот в это я верила. В то, что Владимир Путин может отпустить Алексея, наверное, верила меньше. С каждым днем пребывания Алексея в тюрьме становилось все более понятно, что это может быть очень-очень надолго. Но я всегда верю в хорошее, и я очень верила в Алексея. Мне казалось, что мы преодолеем все.
О голодовке Алексея в заключении
Я достаточно быстро поняла, что его в тюрьме будут мучить. Тем более я его видела во время голодовки. Вот это было страшно. Это было, наверное, даже для меня внутренне и эмоционально тяжелее, чем когда он выходил из комы. Он действительно выглядел очень, очень плохо. Просто когда он был в коме — он был в больнице, и были врачи, которые о нем заботились. А здесь он находился в тюрьме. Один. Когда он вдруг объявил голодовку, я поняла, что дело плохо. Я знала Алексея, и он такими вещами не играет — он всегда идет до конца.
О тяжести условий в колониях
Сложно было понимать, что условия, в которых он находится, ухудшаются. Сложно было осознавать, что ты никак не можешь помочь. Когда он бесконечно у тебя что-нибудь спрашивает из таких очень бытовых вещей, через которые ты осознаешь — он тебе не говорит, что «я голодный», но он постоянно тебе пишет про дурацкую еду: «приготовь мне и напиши, как это выглядит», «а давай я тебе скажу, что нужно приготовить», «а давай мы с тобой поэкспериментируем с едой» — ну никогда в жизни он не обращал внимания сильно ни на какую еду. И такая его концентрация была, очевидно, из-за того, что есть было нечего. Вот это было страшно.
Когда его уже перевели в Харп, и уже было все понятно, в каких он условиях сидел и будет дальше сидеть, он мне прислал первое письмо после Нового года, где он мне пишет — как Алексей умел, с большим восторгом: «Представляешь, какое счастье, у меня был настоящий Новый год, мне дали даже 1 января на завтрак булочку». И эта булочка меня очень долго — когда его убили — она меня не отпускала и сводила с ума, потому что я ощущала вот это вот — в каких условиях он умирал.
О том, когда впервые стало страшно за мужа
Стало понятно, что очень страшно, когда его отравили. До этого — уголовные дела, нападения, вся эта неспокойная жизнь, обыски, выламывание дверей — все это было очень неприятно. Но мы все это преодолевали вместе. А когда его отравили, я в первый раз, наверное, почувствовала, что страшно, потому что вдруг со всем этим нужно было справляться одной и принимать решение одной.
Об отношении к Путину
Я действительно не желаю никому из этих людей [Владимир Путин и отравители Навального из ФСБ] смерти. Я хотела бы, чтобы эти люди все понесли наказание. Было бы здорово, если бы мы победили, а Путин бы сидел в тюрьме в Харпе. И смотрел, как из измученной страны Россия превращается в нормальную демократическую страну. Я хотела бы, чтобы он видел, что мы его все победили. Это очень важно.
О том, как узнала о смерти Алексея
Я увидела сообщения, в которых было написано «Алексей Навальный» в телефоне, ну я подумала, что происходит еще один суд. Потом я увидела третье слово, которое было написано. Вернее даже не увидела, я когда кинула телефон, я подумала, что там написано «умер». И я тогда уже схватила этот телефон и стала листать и увидела эти новости. Но все эти новости были от каких-то пропагандистских каналов, поэтому я взяла себя в руки, подумала, что нужно вначале разобраться. А потом уже все стали об этом писать.
О реакции детей
Захара я увидела на следующий день, и это даже, наверное, не был разговор, мы с ним обнялись и долго стояли. А через несколько дней я полетела к Даше, и она меня встречала в аэропорту. И я летела, я думала в самолете, что я должна к ней полететь, чтобы ее поддержать, и это очень важно — тем более, что Даша была очень близка с Алексеем. И когда я вышла, и мы обнялись, я заплакала и поняла, что выглядит немножко так, я чувствую, что я прилетела к ней за поддержкой. И она мне эту поддержку оказала.
О выходе Алексея из комы в Берлине после отравления
С одной стороны, ему рассказываешь — он вроде все понимает, с другой стороны, он мне говорит, показывая на врача, который не понимает по-русски: «Забирай у него пистолет». Это выглядит смешно, но как раз вот это было очень страшно. Он раздражается только на тебя, со всеми остальными он очень вежлив, а мне он говорит: «Давай забирай пистолет и будем отсюда убегать».
Об отъезде из России
Я уехала к Захару на каникулы, и в этот момент началась война. И больше я уже не вернулась. Честно говоря, не потому, что я испугалась. Единственное, чего я боялась — что дети останутся за границей, а я приеду в Россию и границы закроют. Это было сложное решение. Когда ты что-то делаешь вместе, все решения даются легко. Решение не возвращаться… Алексей мне писал, что не надо возвращаться. Мне тогда казалось, что границы закроют, и даже если будут выпускать, меня будут из вредности держать. Это до сих пор не воспринимается как эмиграция. Я уехала с ручной кладью, у меня не было никаких вещей. <…> Когда началась война, я поняла, что Владимир Путин развязал себе руки.
О справедливом окончании войны
Справедливо было бы, чтобы эта война, во-первых, никогда не начиналась. Если она началась… Чтобы Владимир Путин сегодня же прекратил стрелять по мирным украинским городам и вывел все войска с территории Украины. Это было бы справедливо, это должно случиться немедленно. Это и должен быть исход войны. Конечно, к сожалению, очевидно, что сейчас это не случится, но если вы меня спрашиваете, какой должен быть исход войны — вот таким он и должен быть: чтобы Владимир Путин забрал свои войска и вывел с территории Украины. Проиграл бы эту войну.
О поражении своей страны
Конечно, нет [не желаю поражения своей стране]. Твой вопрос звучит так, как будто Владимир Путин — моя страна. Но Владимир Путин — не моя страна. Владимир Путин — это человек, который захватил мою страну. Который держится почти 25 лет за власть, он держится любыми способами. Это не значит, что я желаю поражения своей стране, это значит, что я желаю поражения Владимиру Путину как можно скорее, немедленно. И внутри страны, и тем более после того, как он вторгся на территорию соседнего государства.
О своей политической деятельности
Я, наверное, политик, если вы хотите от меня это услышать. Конечно же, я занимаюсь политической деятельностью. Конечно, то, что я делаю — выступаю на многих мероприятиях, встречаюсь с мировыми лидерами. Да, вначале мне все выражали соболезнования, но потом мы обсуждаем политическую ситуацию в России, потом мы обсуждаем политический режим Владимира Путина.
О сложных временах ФБК и Александре Железняке
Что у ФБК сложные времена — это действительно так, но я думаю, что это не связано только с ФБК. Я думаю, что сейчас у всех очень, очень сложные времена. Фонд борьбы с коррупцией никогда не отмывал, не отмывает и не будет отмывать репутацию ни банкиров, ни каких-то других людей — это неправда. Это ложь. Я хочу признать, что это была ошибка — входить в какие-то отношения, наверное, с, я бы сказала, мутными людьми. При этом я хочу сказать спасибо Александру Железняку, который, мне кажется, помог в сложной ситуации, и мне показалось, что он это делал совершенно бескорыстно. <…> Меня, конечно, волнует моральная сторона — что нас обвиняют в том, что мы поддерживали банкиров. Мы, конечно же, никаких банкиров не поддерживали.
О фильме «Предатели»
Это [фильм «Предатели»] не является таким завещанием. Мне кажется, это, как часто бывает, — надуманная и притянутая повестка. Я знаю, что Алексей этот фильм хотел снимать, когда еще был жив. И этот фильм начали делать, когда он был жив. Алексея эта тема волновала. Но я не считаю, что правильно называть это завещанием Алексея. Этот фильм про то, что — не повторить ошибок. Не повторить ошибок, если наступит этот момент.
Об объединении с Максимом Кацем
Я понимаю, что политика — это про переговоры. Но сейчас я не вижу никакой необходимости объединяться с Максимом Кацем, потому что мне кажется, что он просто бесконечно хочет привлечь к себе внимание. Наверное, на это просто нет сейчас времени, возможности, сил — и совсем другие задачи. Я бы не сказала, что Максим Кац против Путина. Мне кажется, что Максим Кац долгие годы был против Алексея, потом боролся с Алексеем в тюрьме, параллельно боролся с ФБК, а сейчас я вижу, что его сторонники борются и со мной. Я не вижу много борьбы с Путиным, с действующим режимом. Для меня, наверное, с Максимом Кацем стало все понятно в 2014 году, когда во время дела «Ив Роше» против Алексея и Олега он поддержал главу Следственного комитета Бастрыкина.
О своих политических амбициях
Я не говорила ничего про [выборы] президента. Журналистка «Би-би-си» меня спросила, буду ли я участвовать в выборах. И я ответила, что буду. И это все. А потом уже все медиа додумали это сами. Но при этом, конечно, у меня есть политические амбиции, и если мне представится такая возможность, я буду претендовать на лидерские позиции в России.
Фото на обложке: Borut Zivulovic / Reuters / Scanpix / LETA