Кирилл Селегей — комик родом из Новосибирска, перед началом войны СМИ называли его «голосом поколения зумеров». После объявления мобилизации в сентябре 2022-го Селегей уехал из России, а спустя полтора года, в феврале 2024-го, выпустил новый концерт. На протяжении 50 минут он предельно откровенно и жестко шутит о российской армии, Владимире Путине, оппозиции, политзаключенных и «запрете на пропаганду гомосексуализма». Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова поговорила с комиком о недостатках политического юмора и главном страхе российских мужчин.

В этом тексте есть мат (и его довольно много). Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.

«Никогда не знаешь, как быстро состарится шутка»

— Ты сейчас ездишь с новым концертом «От души». Это тоже социально-политический стендап, как твои последние концерты «АААААА»?

— В этом концерте минимум социально-политического. Только-только вышел концерт [«АААААА 2/2»], в нем, по сути, 99% о политике, социальных и общественных вещах. Было бы странно поехать в новый тур с шутками о политике — у меня просто нет столько мыслей о ней. И думаю, после этого концерта еще долго не будет. Только если за время тура произойдет что-то вообще безумное, что будет странно игнорировать (мне даже тяжело предположить, что это может быть). 

— Почему ты решил сделать целый концерт об этом?

— Не могу сказать, что у меня было что-то такое: «Я комик, я должен выходить и мечом сатиры рубить весь мрак, что творится у нас в стране». У меня [и раньше] были общественно-социальные шутки — про ментов, про митинги, про то, что Путин уже долго. Было всего по чуть-чуть. 

Когда живешь в своей стране, в городе, где тебя окружают люди, говорящие на родном тебе языке, у тебя намного больше вещей, про которые хочется пошутить. А когда уезжаешь, твоя жизнь и твое информационное поле — только новости, политика. Можно сказать, что концерт [«АААААА»] написан по мотивам думскроллинга. Мне показалось, что, помимо меня в этом живет огромное количество людей — и им наверняка будет интересно. 

— Кто такой Валерий Путин, который упоминается в дисклеймере к «АААААА»?

— Это мой приятель. Он обладает большим чувством самоиронии, крайне восприимчив к любым шуткам. Не было никаких прецедентов, что ему что-то не понравилось. Это пример всем публичным людям, как нужно реагировать на шутки, подъебки и критику в свой адрес. Я хотел бы передать ему привет и респектнуть за такую восприимчивость к юмору. Мне кажется, порой даже я не так восприимчив, как он. 

— А зачем этот дисклеймер? Шутки в этом концерте даже не острые, они жесткие. А это выглядит как какая-то чрезмерная аккуратность. 

— Не думаю, что, если я скажу, что Валера ни на что не обиделся, это на что-то повлияет. Мне просто показалось забавным сделать такой дисклеймер. Обычно в них длинные сообщения, которые, как мне кажется, ни разу никого ни от чего не спасали. 

— Во второй части концерта есть жесткий панч про Навального и Яшина. На ютьюбе он появился 11 февраля 2024-го, а через несколько дней стало известно о гибели Навального. Как ты себя почувствовал?

— Первая реакция была «пиздец» — думаю, как и у большинства людей. О концерте я в этот момент не думал. После стали появляться комментарии типа: «Какой неудачный концерт я выбрал, чтобы отвлечься от ситуации».

Ты никогда не знаешь, во-первых, как быстро состарится шутка; во-вторых, какой контекст она может приобрести. Но мысли удалить концерт не было. Мне не сильно нравится, когда в том числе соратники Навального говорят: «Вот Алексей отреагировал бы так или иначе». Это манипулятивный прием. Я никогда не видел, чтобы Алексей [публично] обижался на какие-то шутки или его что-то задевало, поэтому я абсолютно без задних мыслей шутил про него. 

Мне до сих пор кажется, что шутить надо про всех — чтобы быть комиком, а не партийным деятелем (неважно, что за партия). В концерте есть про Навального и его команду, есть и про провоенных [россиян]. Хочется шутить про все, чтобы не быть человеком, который по политическим причинам не может о чем-то высказаться. Такая проблема сейчас существует — даже уехавшие антивоенные спикеры не так свободны в высказываниях, как многим бы хотелось. 

«Мужчины готовятся к попаданию в тюрьму вместо того, чтобы наслаждаться свободой»

— Расскажи про Новосибирск.

— Клевый город. Я родился в Новосибирске, учился там. Очень люблю людей из Новосибирска и вообще из Сибири. Думаю, это узнаваемо для многих в эмиграции — ты становишься еще большим локальным патриотом. Допустим, когда я уехал в Москву и встречал кого-то там, кто пользуется «Дубльгисом» (2ГИС, — прим. «Медузы»), я всегда такой: «О, это наши, это Новосибирск!» Что-то такое происходит и сейчас. В Сибири очень прикольные, добрые и интеллигентные люди — и в тех, с кем я пересекаюсь в отъезде, я замечаю чуть больше чего-то родного.

— У тебя в концерте есть момент, где ты рассказываешь, что твоя школа была в частном секторе и одноклассники ходили в школу, потому что дома туалет был на улице. Это тоже про Новосибирск?

— Это комедийное утрирование. Моя школа действительно находилась в частном секторе, в Октябрьском районе Новосибирска. Там было много старых, обветшалых домов. На школьном стадионе могли выгуливать коров, но при этом садишься на автобус, 15-20 минут — и ты в центре города. И правда, у многих одноклассников был туалет на улице. Но то, что они ходили в школу ради того, чтобы сходить в туалет — это я уже применил свои комедийные таланты, чтобы преподнести все в юмористическом ключе.

— А то, что тебя однажды ударили шокером по дороге в школу — тоже комедийное утрирование?

— Нет, такое правда было. Я помню буквально сам факт. На районе было несколько школ, и во всех был одинаковый контингент. Сказать «гопники» грубо, это слишком клишированный тезис. Просто типы, про которых сейчас, наверное, говорят «темщики».

Одним утром я шел в школу, полностью укутавшись. Кто-то, проходя мимо, как будто решил показать другу, как работает электрошокер — щелк [в меня]. Они пошли дальше, я пошел дальше. Не было такого, что я упал и дрожал. У меня свитер, куртка — по ощущениям это как летом шмели кусают. 

— В концерте ты говоришь, что еще в детстве у тебя появился страх, что ты попадешь в тюрьму, а тебя там изнасилуют. Откуда это, можешь объяснить?

— Нельзя сказать, что я просто в восемь лет такой: «Ой, меня однажды изнасилуют в тюрьме, это страшно». Скорее, я уже спустя время [осознал этот страх]. В школе были все эти пацанские темы: разборки после уроков, проверки на пацана… И это не был четкий страх: если я вырву руку, пока мне трут монеткой ладонь, и скажу: «Ой, мне больно», то в тюрьме узнают, поэтому мне нужно сидеть и терпеть, чтобы потом меня не изнасиловали. Но когда анализируешь — допустим, почему я не могу что-то сделать, а потом еще что-то сделать? Потому что может еще что-то произойти, и я попаду в тюрьму. А если я попаду в тюрьму, то там меня изнасилуют.

У нас большая тюремная культура. Многие проходили через тюрьму. Плюс по каким-то причинам мы все знаем, что [заключенные и сотрудники] в российских тюрьмах и полицейские засовывают швабры в жопу и все такое. Это вызывает страх, он проецируется за пределы тюрьмы.

— Мне понятен страх тюрьмы. Но я не ожидала, что страх быть изнасилованным имеет настолько большое значение в жизни российских мужчин.

— С какого-то момента мне стало казаться, что насколько мужчины боятся изнасилования в тюрьме, настолько девушки в принципе его боятся где бы то ни было. Когда я обо всем этом думал, у меня возникла теория, что у парней есть страх, идущий еще дальше — показать слабость. 

Для меня было открытием, что мужчины за границей не то, что не боятся, что их изнасилуют в тюрьме. Они вообще об этом не думают. Я, например, в Тель-Авиве хожу по улицам и вижу, как отцы нянчатся и сюсюкаются со своими детьми. У них нет этой концепции [слабости] в голове, как у нас. Можно сказать, что многие [мужчины в России] всю жизнь готовятся к попаданию в тюрьму вместо того, чтобы наслаждаться свободой. 

Блатная культура на нас реально очень сильно давит. Это основано на внутренних ощущениях: мне хочется быть более свободным — и в мыслях, и в высказываниях. Собственно, я уехал из России в том числе потому, что уже перестал понимать какие-то границы, понял, что больше не могу… Появилось больше внутренних стопов: «Стоит это делать или не стоит?» Раньше такого вообще не было. Не могу сказать, что я четко знаю какие-то границы или зоны, куда не полезу. Наоборот, мне нравится нащупывать что-то… Я беру какую-то острую тему не ради острой темы. А потому что мне есть что сказать по этому поводу интересного или смешного. 

«Бесит, что людей накачивают злобой»

— Ты получил израильское гражданство и в концерте «АААААА 2/2» говоришь, что после 7 октября тебе объяснили, что ты точно оккупант. Ты себя так чувствуешь?

— Нет, абсолютно нет. Это сложный вопрос, кем я себя ощущаю. В любом случае, всем респект, я за всех. Я против того, чтобы умирали мирные люди. Я не ощущаю себя оккупантом, потому что не имею отношения ни к той войне [России в Украине], ни к этой [на Ближнем Востоке]. 

— Как ты воспринял начало войны в Украине?

— Хуево. Пожалуй, это исчерпывающий ответ. Я уже понимал, что правительство России, мягко говоря, имеет не идеальную репутацию и способно на всякие гадости. Но в тот момент я такой: «Ебать, мы выходим на международный масштаб злодейства». Сразу было понятно, что как прежде уже ничего не будет. 

— Почему тогда ты уехал не сразу?

— Мне показалось, что конкретно мне ничего не угрожает. И было интересно пожить, увидеть, как все будет меняться, какие формы приобретать. 

— Ты продолжил выступать?

— В начале марта у меня был тур. С моральной точки зрения это были самые тяжелые концерты. Я уехал из Москвы в другой город, и по всем сообщениям было ощущение, что я вернусь, а там уже вообще никого не будет. 

— Потому что все уезжали?

— Да. Плюс, все равно читаешь новости. Тяжело это [происходящее] принять, свыкнуться. Я был в очень плохом настроении, были мысли: «Блядь, сейчас еще надо выходить на сцену и веселить публику». Но при этом была и такая тема, что это же мой долг, я должен выйти и пошутить, чтобы всем [стало немного легче]. Так на самом деле и получалось. 

Я быстро накидал шутки про то, что происходит. В начале шутил про войну и про то, как все себя чувствуют — это сильно снижало напряжение в зале. Люди такие: «Все, мы в безопасности, потому что мы все про это посмеялись, нас это объединило». По отдаче это мои самые любимые концерты. Потому что тогда люди [после концерта] могли сказать: «Я впервые за две недели не плачу». Я понял, что для людей это [мои выступления] может быть чем-то гораздо более значимым, чем я сам думал. 

Постепенно, с апреля-мая, чувствовалось, что это уже не так уместно. Люди закрылись от новостей и старались жить обычной жизнью. Помню, например, что за несколько дней до отъезда, когда была мобилизация, я начинал выступление так: «Как дела у девчонок?» И все такие: «У-у, все классно!» — «Как дела у парней?» И тишина. А я такой: «А что такое? Что случилось?»

В один день я буквально убил этим выступление. Люди такие: «Чувак, мы тут не за этим. Мы живем ту жизнь, которая у нас была». Я никого не осуждаю. Странно, если люди будут на протяжении года каждое утро просыпаться и хвататься за голову. Все хотят продолжать жить ту жизнь. 

— Ты уехал, потому что тебя попытались мобилизовать или из опасений, что это возможно?

— Опасения. Я призывного возраста. Более того, глядя на меня, тяжело это угадать, но я годен во все рода войск. Поэтому я понял, что лучше не испытывать судьбу и уехать, пока есть возможность. Я не думаю, что меня бы забрали прямо с улицы, но как минимум глупо работать над своей популярностью внутри страны, когда на любое узнаваемое и клевое, что ты делаешь, все сразу такие: «А че ты не в армии?» 

Когда объявили мобилизацию, я почувствовал, что у меня теперь абсолютно нет никаких прав. Я в положении, когда пока все нормально, но это «нормально» из-за [антивоенного] поста в телеграм-канале или еще чего-то может полностью разрушится. Ситуация «пока все нормально» меня не устраивает, мне бы хотелось, чтобы все было просто нормально. 

— Ты много критикуешь и оппозицию. Как я понимаю, основная претензия в том, что они используют ту же риторику, что и пропаганда.

— Да. Меня бесит, что людей накачивают злобой. Изначально злобой накачивали с одной стороны, и действительно выглядело так, что как минимум моральная победа за ними [оппозицией]. Но это все [изменение риторики] происходит по понятным причинам: люди уехали, у оппозиции меньше рычагов воздействия, плюс меньше способов трезво взглянуть на ситуацию. А глядя на то, что происходит с жизнями условной команды Навального на протяжении, не знаю, десяти лет, абсолютно неудивительно, что люди становятся злее в своей риторике. 

Я почти перестал их смотреть. Иногда мне кажется, что условную Настю Ивлееву отправляют на интервью в том числе для того, чтобы на нее так реагировали и злились. Вряд ли она после «голой вечеринки» подумала: «Блин, буду теперь православным человеком и абсолютно соответствовать политике государства и линии партии». Понятно, что ее просто взяли за жопу. Я не знаю, как это устроено, но точно знаю, что если мы из-за границы будем говорить: «Хи-хи-хи, Настя Ивлеева, какой отстой, позор» — этим невозможно переубедить кого-то, кто поддерживает войну. Никто не скажет: «О, как они клево хуесосят Настю Ивлееву, я теперь за этих ребят». 

— У тебя есть представление, какой бы ты хотел видеть сегодняшнюю оппозицию?

— Мне сложно об этом говорить, у меня нет политических амбиций. Но если фантазировать — чтобы они выглядели менее злыми и более умными. Чтобы мне не было стыдно сказать: я поддерживаю этого человека. 

Если, допустим, Соловьев в своих передачах кого-то называет «прозападным подсвинком», я не просто против того, чтобы он называл так этого [конкретного] человека. Я в принципе против, чтобы люди так говорили на русском языке. Когда война закончится (а она рано или поздно закончится), останутся люди, которые ее поддерживали. Также будут люди, которые ее не поддерживали. И задача в том, чтобы мы научились разговаривать между собой.

Надо просто понять: злоба порождает злобу. Можно до конца жизни вот так друг на друга ругаться. Кто-то должен сделать первый шаг. Но мне тяжело его представить в нынешних обстоятельствах. Думаю, в антивоенном сообществе любая попытка высказать что-то подобное будет восприниматься в штыки. Мне кажется, что политики, заложники принципов, которые были сформированы еще до войны и в самом ее начале, в меньшей степени могут отступить от своего курса. В глазах этих людей я, наверное, говорю: «Давайте общаться с убийцами, все клево». Но это не то, что я имею в виду. 

«Я не понимаю, что за люди шли на: „Кирилл Селегей: АААААА 2/2“»

— Ты говорил в одном из интервью, что «те, кто уехал, и те, кто остался, — разные люди». Можешь раскрыть, что ты имел в виду? 

— Мы живем разными жизнями уже третий год. За это время люди меняются. Думаю, мы уже смотрим абсолютно разный контент. У нас абсолютно разные заботы. Наши заботы — оформить ВНЖ, понять, как платить налоги, снять квартиру, выучить язык и так далее. У них — какие-то другие, я просто не знаю. 

С человеческой точки зрения абсолютно нормально, что комментируя извне [происходящее в стране], концентрируешься на негативе. Но [из-за этого] люди внутри России закрываются. Я это почувствовал на себе, когда еще жил в России и, смотря что-то оппозиционное на ютьюбе, думал: «Ну тут не настолько [плохо], не только орки живут, я же вижу». Ты закрываешься, потому что тебе неприятно это слушать каждый день — это естественно. Все становятся в защитные позиции, типа: «Да что эта Европа, в Италии люди до сих пор по телефону заказывают пиццу». 

— А ты думал о том, как оставаться интересным для людей в России с учетом, что тебя и твою аудиторию там теперь заботят разные вещи?

— Моя новая программа [«От души»], например, преимущественно про общечеловеческие вещи: у всех есть загоны, навязчивые мысли, все хотят более правильно питаться.

Как будет в дальнейшем, понятия не имею. Понятно, что комик, который живет в России, все равно будет более актуален для людей там. Но мне же были интересны концерты западных комиков, когда я жил в России, просто потому что это качественная комедия. Если сделаешь смешно, над этим посмеются где угодно. 

— Ты следишь за стендапом в России? Как изменился юмор за это время?

— Блин, мне не сильно хочется про это говорить. Естественно, я вижу изменения, и они для меня абсолютно понятны — меньше острых тем. И это не только вопрос политики. По моим ощущениям, сейчас в России ты должен делать контент, глядя на который, условный мужик 55+ не подумает: «Он че, охуел?» Все остальное вызывает проблемы. 

В России сейчас очень популярен женский стендап. Женщины более актуальные комики, чем мужчины, — тоже по понятным причинам. В представлении массовой аудитории большое количество тем для женщин до сих пор считаются острыми и, выходя на сцену, женщины еще могут вызывать вау-эффект («Вау, как она об этом решила поговорить?»). И хотя у всех большие риски, у мужчин есть риск оказаться на фронте. Думаю, этого мало кому хочется. Все, кому хотелось, уже там побывали.

— Ты не жалел, что уехал? Нет ощущения, что вот там жизнь, работа, деньги, а ты упускаешь что-то?

— Я не жалею. Я в какой-то степени завидую людям, которые смогли остаться. Например, если говорить про публичных людей или комиков, которых, так получилось, меньше интересуют общественно-социальные события, и они как бы ничего не потеряли. Они до войны шутили определенным образом и во время войны последовательны в своих действиях. Мне было бы тяжелее оставаться последовательным в своих словах и действиях. Поэтому я поступил так, как поступил. Это жизнь. 

— Ты ощущаешь потерю популярности? Насколько для тебя это значимо?

— Я в принципе стал меньше где-то появляться. Когда живешь в Москве, ты то тут снимешься, то в подкасте поучаствуешь — все время мелькаешь на виду. Сейчас я не мелькаю. И, по сути, до появления моего концерта [«АААААА 2/2»] на ютьюбе я на протяжении полутора лет почти нигде не появлялся.

В эмиграции для многих это [выступления комика] как будто повод побыть в обществе [своих]. Но если говорить про предыдущий тур, я вообще не понимаю, что за люди шли на вывеску: «Кирилл Селегей: АААААА 2/2». Я очень благодарен этим людям, но, возможно, они психопаты. 

— У тебя снизился заработок?

— Я не стал меньше зарабатывать, но сильно увеличились расходы. Мне кажется, в плане сумм я, возможно, сейчас даже больше зарабатываю, если бабки переводить по текущему курсу рубля. Но позволить себе я могу меньше.

— Как тебя изменила эмиграция? Со стороны кажется, что стало меньше шалостей вроде интервью, где ты отвечаешь на вопросы комментариями своих подписчиков, или музыки. Это результат эмиграции или скорее взросление?

— Это эмиграция, хотя это еще в России началось. Я обратил внимание, что у меня стало меньше идей для таких приколов, хотя раньше они часто приходили сами по себе. Шалостей меньше, потому что тут [за границей] намного меньше контекста, необходимого для того, чтобы как-то издеваться над реальностью. В России я сделал пост, что всем нужно ходить по улицам в халате, и честно ходил так несколько дней в разных городах, когда ездил на гастроли. В Берлине, например, это никого не удивит. 

— Ты представляешь свое возвращение в Россию?

— Не-а. Я бы хотел однажды вернуться, но думаю, что к этому моменту все настолько поменяется. Будет уже что-то абсолютно другое, какая-то другая страна. Поэтому сейчас эти мысли скорее вредны.