«Ценность жизни мужчин как будто меньше. Это то, чем мужчина готов пожертвовать» Интервью психотерапевта Виктора Богомолова о том, почему мужчины поддерживают стереотипы о себе — и зачем идут на войну
Весной 2023 года у психолога, семейного психотерапевта и руководителя центра психологической помощи Виктора Богомолова вышла книга «Чего хотят мужчины. Открывая заново отношения, секс, силу». В ней он буквально объясняет, «чего хотят мужчины», приходящие к нему на консультации и участвующие в исследованиях. В своей книге психолог уделяет много внимания стереотипам, которые мешают мужчинам жить, реализовывать себя в качестве родителей, строить прочные отношения, основанные на взаимопонимании, и сохранять психическое здоровье. «Медуза» поговорила с Виктором Богомоловым о том, почему ситуация сложилась именно так, что ждет мужчин, выросших в России, и что можно с этим сделать.
— Вы упомянули в фейсбуке, что процесс написания книги стал для вас целительным. Почему?
— Когда я начинал ее писать, у меня не было идеи, что мне нужно помочь себе. Но в процессе я понял, что моя траектория развития базово в порядке, несмотря на то что в моей жизни были разные ошибки — например, развод для меня стал очень тяжелым переживанием. Но, изучая чужие истории и исследования [о мужчинах], я смог объединиться с собой. Возникло ощущение, что все правильно. Мои сомнения, страхи, уязвимости — это не что-то из ряда вон выходящее. Они не делают меня менее мужественным.
— Мужчина в названии книги — кто это? Как вы понимаете слово «мужчина»?
— Название призвано привлекать внимание. Это отчасти маркетинговая штука. Но если говорить про мужчину — я думаю, это все, кто идентифицируют себя как мужчины в самом широком смысле. В книге я пишу про гетеросексуальных мужчин — у этого есть определенные юридические причины. Но я понимаю слово «мужчина» максимально широко.
— Вы про эти юридические причины заранее узнавали — или сразу себе сами определили, что будете писать так?
— Я мог что-то написать об этом, но решил вообще ничего не писать. Цена вопроса слишком большая — не хочется ее платить. Я решил, что лучше такая книга, чем никакая. Я работаю с разными мужчинами, но чаще всего с гетеросексуальными.
— Если бы вы писали книгу на другом языке в другой стране, было бы определение мужчины менее бинарным?
— Конечно. Может быть, какие-то нюансы, связанные с мужским опытом, который есть не у гетеросексуальных мужчин, я описал. Я про это меньше знаю, хотя что-то знаю.
— Маскулинность вообще одна или они бывают разные?
— Конечно разные. Не могу сказать, что я эксперт в исследованиях гендера, но если я правильно понимаю традицию гендерных исследований, то речь всегда идет про маскулинности во множественном числе.
На Западе это устоявшийся факт. В российском контексте, когда про это начинается разговор, уже возникает некое напряжение. «Как так, мужчины могут быть разные». Понятно, что проще и легче свести мужчину к одному типу личности, реагирования, отношений.
Я писал книгу не как гендерный исследователь, потому что у меня нет такой базы и линзы. Я писал ее как семейный психотерапевт, который занимается в первую очередь вопросами отношений. Я видел, что есть общие мешающие паттерны. Стереотипы, которые вредят мужчинам и не только.
— Вы семейный психотерапевт. Что вас изначально побудило исследовать именно мужчин?
— Есть некоторая двойственность. С одной стороны, мне кажется, есть мало научных и селфхелп-книжек про мужчин. А те, что есть, на мой взгляд, очень сильно мифологизированы в двойном смысле: есть много мифов о мужчинах, и мифы помогают (и иногда мешают) осмыслять и понимать маскулинность.
Есть много психологической литературы, основанной на мифах и архетипах. Например, специфическая юнговская история, которую я не очень люблю. Есть специалисты, которым она хорошо ложится, и они такие — класс, все понятно про мужчин. Мне — нет. Поэтому мне было удивительно, что так мало внятных научно обоснованных попыток описать, что происходит с мужчинами. Если они есть, то либо очень стереотипные, либо политизированные — в них сразу идет отсылка к токсичной маскулинности, о которой мы много слышим. Поэтому, мне кажется, есть разрыв. Если возьмем селфхелп-книги, они больше ориентированы на женщин.
— А почему так?
— Спрос на психологические услуги и книги по самопомощи в последние десятилетия был больше со стороны женской части населения. Но сейчас это меняется, и есть очень большой запрос у разных мужчин как на психологические консультации, так и на литературу и понятные источники, которые подскажут, помогут, поддержат.
На Западе маскулинность стала удобным объектом исследования. Там есть вполне понятная рамка, в которой обычно обсуждается маскулинность с позиции гендерных исследовательниц/исследователей. Но мне кажется, что что-то психологами и социологами упускается. Что-то остается невидимым. Какие-то важные вещи в мужском опыте. Я пытался их обнаружить. Даже если мы говорим через призму юнговских и других архетипов. Вроде все это очень интересно, здорово и даже полезно. Но у меня все время было ощущение, что либо здесь чего-то не хватает, либо здесь что-то не так.
— И вы попытались восполнить этот недостаток описанием опыта — то, что вы видите в своем кабинете.
— Ну да. Я что-то находил в литературе. Или один мужчина что-то говорит на консультациях, потом приходит другой, третий. Они могут по-разному про это говорить. И у меня был такой внутренний компас: почему так мало про это говорят? Это же вау. Я пытался такие вещи [выписать]. Некоторые из них очень очевидные и простые. Они как будто на поверхности. А некоторые менее очевидны.
И когда ты начинаешь вытаскивать, понимаешь, что есть много мифов. Например, меня поразил миф о том, что мужчины плохо умеют говорить о чувствах. Есть даже профессиональный термин «алекситимия», обозначающий неспособность говорить о чувствах и выражать их. И вроде как у мужчин она более выражена. Но по факту я вижу, что в большинстве случаев это не так. Это удобно в первую очередь для мужчин: «Я просто не умею говорить, отстаньте от меня». Я даже на семейных консультациях это очень хорошо вижу. «Я не могу про это сказать» — очень удобная позиция. И вроде как [дальше чувства] не исследовать.
Но в действительности я думаю, что большая часть мужчин умеет говорить. Этот словарь есть, как и распознавание эмоций. Я думаю, что кто-то умеет хуже, но гендер — не основной фактор. Это, скорее, про то, в каком контексте мужчина может начать говорить про эмоции. Я думаю, многие женщины будут удивлены, насколько глубоко мужчина может погружаться в высказывания и артикулировать их, если чувствует принятие, безопасность, отсутствие стыда и видит, что другие мужчины [тоже] делятся чувствами/эмоциями.
— Об этих темах мало говорят именно в российском контексте или в зарубежном тоже?
— В российском точно. В зарубежном говорится больше всего. Там есть очень разные голоса. Но мейнстримовая наука связана во многом с проблематизацией через токсичную маскулинность, через существующие ограничения. Это все здорово. На самом деле, я думаю, в этом много важных идей. Но за счет этого некоторые вещи могут быть упущенными, менее исследованными и менее проговоренными.
Что касается мужской сексуальности — мне кажется, она даже на Западе не очень исследована. По большей части речь идет о том, как сократить вред, который среднестатистический мужчина может нанести женщине в вопросах сексуальности.
— За последние три года в нашей жизни многое изменилось: во-первых, была пандемия, во-вторых, Россия вторглась в Украину. Раз уж вы позволяете читателю заглянуть в кабинет — стали ли другими истории и проблемы, с которыми к вам приходят люди?
— Я думаю, они изменились не так сильно, как могли бы. Понятно, что тема социальных изменений звучит на консультациях. Она проявляется в страхах, тревогах и уязвимости и у мужчин, и у женщин. Но в целом я думаю, что люди, которые приходят к психологу, больше сфокусированы на вопросах личных отношений. Того, что затрагивает их здесь и сейчас. Безусловно, для мужчин сейчас есть риски — и это вызов для них.
— Одна из глав вашей книги — о том, что мужчины меньше рискуют. Почему мужчины меньше рискуют сегодня — в чем разница с прошлым?
— Я говорю о том, что основная причина — это страх ошибки. Страх осмеяния. Во многом — страх потери лица. Я думаю, если этот страх убрать, то мужчины будут более свободны в том, чтобы менять свою жизнь к лучшему, заботиться о себе во всех смыслах. В прошлом мужчинам было проще опираться на правила, и они до сих пор хотят внятных правил для жизни. Но, мне кажется, правила больше не работают. Нужно делать выборы, и это сейчас более рискованно для мужчин, чем для женщин.
Когда я говорю про риски, я говорю про нормальный риск, который необходим в жизни, чтобы что-то поменять: работу, отношения, которые тебя не устраивают. Я думаю, что цена ошибки для мужчины внутренне очень высока. Ты легко можешь потерять успех, уважение. Но я думаю, что сейчас цена ошибки для мужчин в буквальном смысле высока — можно потерять и жизнь, и здоровье. В то же время я больше писал про вещи, связанные с социальным статусом и самоуважением.
— Эта цена ошибки стала выше или она во все времена была таковой?
— Я не знаю. У меня нет достаточных данных. Я думаю, она всегда была высока. Плюс-минус всегда был шанс, что тебя назовут трусом, например. Или что ты потеряешь честь.
Я надеюсь, сейчас мужчины будут больше рисковать, поскольку появилось пространство для ошибок, где можно к себе относиться мягче. Но, как я сказал, это зависит не только от мужчин. Насколько женщины могут позволить мужчинам ошибаться — это для меня открытый вопрос.
— Вы имеете в виду психологическое пространство?
— Да, конечно.
— Но притом что мужчины меньше рискуют, многие рассуждают, что если им придет повестка, то они отправятся убивать. Почему мужчины настолько себя не ценят? Вы говорили в одном интервью, что женщины больше ценят свою жизнь. Почему так — особенно в контексте войны?
— Про это есть разные теории и исследования. Действительно, ценность жизни мужчин как будто меньше. Это то, чем мужчина готов пожертвовать. Так было, наверное, большую часть современной истории.
Я думаю, что в текущей ситуации есть вполне понятные экономические причины: если я рискую на войне, я, по крайней мере, могу заработать денег. Есть героические причины: мужчина может чувствовать, что здесь меня не очень ценят — но я могу сделать что-то важное для родины, для общества. Это первое.
Второе — как будто это очень понятный контракт между обществом, государством и мужчинами. Вы готовы отдать свою жизнь, а мы вам дадим почести и уважение.
Это один уровень — наверное, базовый. Но есть нюансы, и я не готов говорить за всех мужчин.
Это парадокс — когда я говорю про риск, я имею в виду, что мужчины меньше готовы рисковать, чтобы исправить что-то к лучшему в своей жизни. Или от чего-то отказаться, что мешает, угнетает, тревожит, подавляет. Но при этом есть готовность жертвовать собой. Это героизм, который до сих пор ценится — а в России особенно. Но ценится он и в западных странах, хоть и в меньшей степени.
— В этом понятном контракте между обществом, государством и мужчинами важно именно то, что он понятный, потому что, как вы пишете, мир стал VUCA — нестабильным (volatile), неопределенным (uncertain), сложным (complex) и неоднозначным (ambiguous)? Или что-то еще?
— Тут важно понять, про какой мы риск говорим, — я сейчас не говорю про риск для жизни. Я говорю про риск потери лица или потери уважения. Здесь-то как раз рисков нет. Хотя в данной ситуации будем надеяться, что не все так однозначно. Я сейчас тоже транслирую стереотипы. Понятно, что мужчины разные, многие понимают, что риски есть ого-го. Как ты потом будешь с этим [военным] опытом жить? Я не уверен, что могу подробно про это говорить, потому что боюсь, что наговорю лишнего.
— Вы упомянули разные теории, которые объясняют, почему мужчины меньше ценят свою жизнь. Какие это теории, например?
— Есть автор Уоррен Фаррелл, который предлагает гипотезу disposable lives [жизней, которые можно пустить в расход]. Что есть этот критерий: жизнь мужчин — она заменима. Мужчины готовы жертвовать собой.
Но есть еще интересное — на мой взгляд, поразительное — исследование, о котором я пишу в книге: разрыв эмпатии. Когда испытуемому показывают сцены, где участвуют мужчина и женщина, и мужчины и женщины меньше эмпатии выражают к мужчинам. Это очень интересно. Идет рассказ о моральных страданиях: травля на работе или что-то такое. И все испытуемые независимо от гендера показывают меньше эмпатии к мужчинам. Тут можно выдвигать разные теории — я думаю, что это нужно осмысливать. Когда я это писал, я отследил это в себе, хотя признать это очень сложно, — и меня это шокировало. Наверное, на каком-то уровне я меньше могу сочувствовать мужчинам, хотя я психотерапевт и это моя работа — сопереживать людям и выражать это сопереживание. Это было серьезное открытие — что я готов женщинам сочувствовать больше.
— Если говорить о ваших клиентках — изменила ли что-то война в отношении женщин к мужчинам?
— Те [клиентки], которые ко мне приходят, стали [больше сочувствовать мужчинам]. Есть много сопереживаний, понимания, тревог за мужчин. Но я так понимаю, что ко мне приходит маленький сегмент [женщин]. Судя по тому, что я вижу в информационном пространстве, это далеко не единственная реакция. Есть и очень другие, где шаг в сторону — это трусость, предательство и так далее. Про такие нарративы тоже пишут не только мужчины, но и женщины. Может быть, даже чаще.
— Мужчина, о котором вы пишете, — это мужчина, который приходит к вам на сессию? Условно говоря, обеспеченный городской житель, который живет в России.
— Я думаю, это, безусловно, городской житель. Но уровень дохода может быть разный. Я бы мыслил шире. Да, [доход —] это важно, но мне приходилось и приходится работать с мужчинами с разным уровнем достатка. Я вижу, что паттерны и сложности, скорее, общие.
— Вы затрагиваете в том числе тему ПТСР. Как отличается западный подход от местного?
— Отличие на Западе в том, что если там что-то исследуется, то это как-то идет в практику. Было много программ [помощи], но насколько они эффективны? Я бы не стал говорить о том, что на Западе все классно. Уровень доступа к этим услугам довольно низкий, далеко не все ветераны их получают. Могут быть листы ожидания, нехватка специалистов.
Насколько я знаю, в СССР исследования, может, и были, но не вылились в массовую практику помощи. Еще важно, что я писал [книгу] до начала военных действий. Мне, скорее, было интересно проследить, как менялось со временем понимание травмы. И про понятие травмы, которое изначально пришло в нашу жизнь из военного времени.
— Важно ли людям с ПТСР, за что они воевали?
— Я с военным ПТСР практически не работал. То, с чем я работаю, — это другой тип травмы, я про него пишу в книге. Я могу предположить, что это и важно с точки зрения понимания себя в обществе после возвращения в гражданскую жизнь, и неважно — с точки зрения симптомов и лечения. Это может быть существенно при чувстве адаптации, если есть понимание, что все было сделано правильно и что это поощряется обществом (уважение, почести). Но симптомы от этого легче не будут. Все равно человек, который не получил помощь, будет наедине со своим страданием.
— Изменили ли феминизм и гендерные перемены семейные проблемы? И их понимание.
— Я думаю, да. Есть статистика по уровню смертности, самоубийств, и все это не в пользу мужчин. Многие авторы, в первую очередь американские, бьют тревогу. Они пишут: все ужасно, поколение пропало, низкая успеваемость, стреляют в школах, у мужчин все очень плохо. Когда начинаешь думать про Россию, первая реакция — у нас еще хуже.
Но на самом деле мое ощущение — есть позитив. В каком смысле? Я бы сказал, самые важные изменения — в родительстве. Хотим мы этого или нет, отцы все больше включены в родительство. И этого будет только больше. Я вижу очень большие изменения. И это звучит прямо во всех консультациях. И мужчины стараются, они заинтересованы. Естественно, получают поддержку от женщин — и в этом происходит очень большой сдвиг.
Если говорить об отношениях, меняется их понимание. И в целом патриархальная, жесткая структура семьи точно не единственная. В городах она не предпочитаемая и не самая популярная. Я думаю, что больший вес получает так называемый эгалитарный брак — где оба делают карьеру. Плюс, наверное, у мужчин растет осведомленность о послеродовой депрессии женщин.
— А какая разница у людей разных поколений в понимании этих вещей?
— Большая. Я чаще работаю с людьми от 30 до 50 лет. Я родился в 1980 году. Думаю, что плюс-минус можно взять рубеж в пять лет. Людям 1975 года чаще сложнее перестроиться и принять новые модели — и мужчинам, и женщинам. На слово «феминизм» они по умолчанию реагируют трудно, негативно.
Если мы перейдем этот рубеж, то чем моложе люди в моей практике, тем им легче подвергать сомнению какие-то истины, искать для себя то, что им больше может подходить: новые ролевые модели, способы выражения себя и построения отношений.
— С чем это связано, по-вашему?
— Мир изменился, нормы изменились. С одной стороны, появилось гораздо больше прав и свобод для женщин. Хочется сказать, что мужчины тоже стали посвободнее, но во многом нет. Это начинает меняться. Мужчинам нравится быть хорошими отцами — и это ценится, поощряется. Им нравится, что они лучше, чем их отцы. Конкуренция со своими отцами — это, кстати, очень важно. Старшее поколение считало, что женщины должны воспитывать детей — и мальчиков, и девочек. Понятно, что везде по-разному, но сейчас это точно не так.
Если мы говорим про модели зарабатывания, то они меняются гораздо медленнее. Основная идентичность мужчины в России до сих пор — это кормилец и добытчик.
— Вы пишете про важность поиска источника своей силы и приводите в пример игры в городки и походы в гаражи у советских мужчин. А где в современном мире мужчины находят источники своей силы?
— Это очень большой вопрос. Общий ответ — где-то, где роль мужчины не жестко зафиксирована. Это что-то не связанное с работой, с браком/отношениями (не роль мужа). Может быть, можно найти источник силы в отцовстве.
Но то, о чем я пишу, — это что-то гораздо более глубинное. Это про контакт с собой. Это может быть деятельность, связанная с чем-то, что раньше или до сих пор не одобряется. Это может быть творческая, духовная история. Или общественная. Которая не ставит в центр традиционные роли: муж, добытчик, защитник. То есть что-то, где есть больше свободы, спонтанности, больше воздуха.
[Традиционные роли] очень сильно влияют на мужчину, они придавливают к земле. В традиционной маскулинности вроде в этом и есть мужская сила — но на самом деле нет. Это отбирает кучу сил. К 40–50 годам мужчина, придавленный этим весом, приходит ко мне на консультацию — и он с ним часто не справляется. Начинаются депрессии, алкоголь и другое нехорошее.
— Тот вес, о которым вы говорите, — это вес стереотипов?
— Да, все правильно. Есть такая штука в Америке — мужское мифопоэтическое движение. Оно было популярно в 1980-е — и популярно до сих пор. Мужчины выезжают на природу, проходят ритуалы инициации. И это хороший пример, но не единственный. Это что-то, что мужчины делают для мужчин: ты можешь побыть в другой роли, почувствовать себя не тем, от кого зависит благосостояние семьи, а кем-то другим.
И это здорово. Но это не единственный способ — есть и другие. Мне больше приходят на ум примеры (это может быть связано с моей практикой), когда мужчины начинают заниматься чем-то творческим. Необязательно искусством, но в чем есть большая креативность. Где они могут рисковать, ошибаться, пробовать что-то новое. Иногда это выглядит как хобби, но на самом деле это не совсем хобби.
— Но в военные люди идут по причинам, которые вы раньше упомянули, — деньги, героизм. И эти причины больше свободы.
— Ну да. Тут важно понимать, что у людей, которые занимаются военным делом, это может быть центральная идентичность. Ее очень страшно потерять. Такие люди будут за эту идентичность в прямом и переносном смысле биться до конца. Ей сложно что-то противопоставить.
— Мужчины остаются в нынешнем обществе привилегированными. Они лучше осознают свои привилегии?
— У меня сложные отношения с этим словом. Я думаю, большинству мужчин этот разговор вообще непонятен. Они сразу закрываются и переходят в защиту. Большинству, не всем. Многие мужчины, особенно более молодого возраста, готовы свободно говорить о привилегиях.
Поскольку в жизни мужчин и так много всего регулируется через стыд и вину, о чем я тоже пишу в книге, когда разговор заходит о привилегиях, мужчинам очень сложно услышать что-то, кроме стыжения и обвинения. Что-то, что они могли бы делать, чтобы это было выражением искренней заботы или чего-то конструктивного.
— А как достучаться до мужчин и что-то изменить? Или это изменится с новым поколением?
— Это хороший вопрос, и я могу ответить лишь как семейный психотерапевт. Я никогда на своих беседах, если работаю с семьей, не использую слово «привилегии». Я знаю, что это триггер для большинства мужчин. Для меня самого это триггер.
Но я могу говорить о справедливости, и это на самом деле важно. В семье, если говорить про пару, один из признаков здоровых отношений — это наличие справедливости. Можно сказать: какая разница, это одно и то же. Но когда мы говорим про привилегии, ответственность у того, у кого привилегии. Когда мы говорим про справедливость, это что-то, что оба человека могут исправить или изменить. Они могут поговорить об этом и прийти к выводам, что да — похоже, есть аспекты, которые могут быть несправедливы. Хотя это может быть очень напряженный, очень трудный для обоих разговор.
— Меняется ли способность мужчин говорить о проблемах в сексуальной сфере?
— Скорее, я вижу, что им это сложно. Но в индивидуальных консультациях со мной, с терапевтом-мужчиной, это возможно, если есть чувство безопасности, принятия. Не знаю, как с терапевтками-женщинами.
— Есть разница на Западе и в России? В частности, вы пишете о проблемах с порнографией.
— Если мы говорим про Запад, про Америку, там провели много исследований. Основная идея — что это плохо, порнозависимость разрушает семьи. Многие специалисты в Америке с этим не согласны, но у них немного связаны руки. На конференциях они делятся тем, что нельзя всех стричь под одну гребенку.
В России ситуация обратная. Вроде бы у нас все здорово, никто особо не говорит про порнозависимость и какие-то опасности. Но при этом мы как будто пропустили какой-то этап. Пришла идея секс-позитивности — и все стали говорить, что это новое веяние. Все, что связано с сексом, — это классно, порно — это классно, если оно этично и не связано с эксплуатацией женщин.
Я здесь занимаю более консервативную позицию. Как будто мы пропустили этот этап обсуждения вреда от порнографии. Мы сразу окунулись в секс-позитивность, и молодое поколение специалистов все еще готово это обсуждать, не патологизируя порно. Но опыт мужчин здесь может быть очень разным. Молодые мужчины — до студентов и школьников — могут говорить о том, что они хотят перестать мастурбировать. Их это беспокоит в силу разных причин. Я думаю, что у них есть основания так это переживать. Просто нормализовывать это недостаточно. Нельзя просто сказать человеку: «Это нормально».
Нужно исследовать, размышлять о том, какую функцию это выполняет в жизни. Что нужно делать, как можно знакомиться с девушками. Я сейчас говорю про молодежь — просто взял для примера, как можно быть более проактивным и уверенным в себе. За порнографией и мастурбацией много всего. Чаще всего что-то связанное со стыдом у мужчин. И это часто игнорируется.
— В России в последние годы принимается много законов, связанных с ЛГБТК. Как эти законы влияют на психологию мужчин — становится ли больше или меньше гомофобии?
— Как влияют законы, я не знаю. Но могу сказать, что гомофобия — это один из очень сильных ограничителей для мужчин. Особенно с точки зрения общения с другими мужчинами. Это то, что дико мешает сближаться и во взрослом возрасте устанавливать открытые отношения. Гомофобия сильно снижает репертуар поведения. Многие гетеросексуальные мужчины могут беспокоиться: «То, что я сейчас делаю, — не выгляжу ли я как гей?» И это забирает очень много сил и энергии, дает много тревоги.
— Вы пишете о том, что мужчинам нужны эмоциональные связи, нужна стабильность в любви. Кажется, что это вещи, которые не ассоциируются с гетеросексуальным мужчиной.
— Я больше пишу про отношения в романтической паре. Но мы видим, что у женщин в целом больше социальных связей, и это им сильно помогает при разводе. После развода мужчины и женщины у женщины есть хорошая сеть социальной поддержки. Она может получить ее от подруг, и это может ее сильно стабилизировать. Мужчина гораздо более одинок. Я думаю, гомофобия больше влияет на качество и глубину отношений с мужчинами. И с женщинами тоже, но в меньшей степени (в области открытого проявления и разговора о чувствах).
Но это может быть связано не только с гомофобией, но и со страхом ошибки. Если ты говоришь о чувствах, это что-то такое зыбкое. Если тебя воспитывали как мужчину, ты должен держать слово, ты должен быть ответственным. Ты не должен бросать слова на ветер. [Чувства —] это, скорее, что-то, что может у мужчины ассоциироваться с женственностью. Я не хочу говорить о чувствах, потому что тогда я теряю свою маскулинность. Как будто потом я могу отказаться от этого или передумать. Выгляжу не очень мужественно.
Западные исследователи объясняют все поведение мужчин через гомофобию. Я бы не стал, мне кажется, это большая натяжка.
— Меняется ли подход мужчин к терапии?
— Мне кажется, растет спрос. Мужчины легче, чаще, охотнее обращаются к терапевту. Носители стереотипов часто — это женщины. Когда приходят женщины и рассказывают про мужа, я задаю вопрос: «Вы предлагали ему пойти к психологу?» Ответ: «Он никогда не пойдет». И я говорю: «Вы знаете, возможно, но, я думаю, вам надо с ним это обсудить, если хотите, давайте потренируемся». И часто мужчины соглашаются. Вот эта история, что никогда не пойдет, — да, иногда это так, и мужчина отказывается. Но я думаю, что готовность и желаемая потребность растет очень быстро, и она очень высокая. Мужчина нуждается в пространстве, где он может быть открытым и искренним. И это не только индивидуальная терапия, но и семейная. Я думаю, есть разные формы мужской работы — группы, ретриты и так далее. И мужчины в безопасной атмосфере способны открываться. Там видно, насколько мужчины способны выражать свои чувства, если чувствуют безопасность и доверие. Некоторые готовы при женщинах, но обычно, если рядом нет женщин, процесс идет легче.
«Медуза»