«Даже мертвые не были в безопасности» Годовщина Бучи. Интервью фоторепортера Хайди Левин: она одной из первых попала в освобожденный город — и смогла зафиксировать кошмарные последствия российской оккупации
Ровно год назад, 1 апреля 2022-го, мир увидел первые фото- и видеосвидетельства массовых убийств в Буче. Кадры из небольшого городка под Киевом, из которого незадолго до этого отступили российские войска, потрясли многих людей — и стали главным символом жестокости россиян на этой войне. Кажется также, что именно Буча стала настоящей точкой невозврата в отношениях двух народов, которые прежде называли «соседскими» и «братскими». Фоторепортер Хайди Левин оказалась одной из первых журналисток, побывавших в освобожденной украинцами Буче. Спецкор «Медузы» Лилия Яппарова поговорила с ней о том, что она там увидела и почувствовала. Материал проиллюстрирован снимками, сделанными Хайди Левин.
— Где вы застали начало войны?
— Я из Израиля — и снимаю войну уже больше 35 лет: палестино-израильский конфликт, Балканы, Косово, Ливия, Грузия [в 2008 году]. Но в Украине я оказалась впервые: приехала 20 февраля [2022-го], за четыре дня до российского вторжения, и с тех пор не уезжала. Только раз в полтора месяца делаю короткие перерывы, ухожу на эмоциональный детокс: такие правила у The Washington Post, для которых я освещаю этот конфликт.
Ночью 24 февраля [2022-го] мы с коллегой поднялись на крышу нашей гостиницы, чтобы увидеть, что происходит в городе, — но ничего не смогли разглядеть. А наутро Киев моментально обложился мешками с песком, вооружился блокпостами.
На следующие сутки я уже снимала один из первых авиаударов по жилому дому, потом — похороны его жильцов. Потом — женщин в подвале роддома и детскую больницу, всех пациентов которой тоже переместили в бомбоубежище под зданием. У некоторых детей не хватало сил сидеть — их, не отсоединяя от капельниц, укладывали прямо на спальных мешках.
[В те дни] мы с коллегами тоже паниковали [как и местные жители]. Непонятно было, дойдет ли российская танковая колонна до Киева — или все-таки нет. Было много разговоров об эвакуации — и если придется, то куда? И как?
— Вы тогда, в марте 2022-го, задумывались о том, что происходит в Буче?
— Мы понимали, что там происходит что-то ужасное, но не могли туда попасть. Над Бучей поднимались клубы черного дыма; по дороге, ведущей из города в соседний Ирпень и в Киев, бежали люди. Одна из женщин шла, рыдая и размахивая белым флагом, — очевидно было, что она пережила ад.
На той же дороге лежало чье-то тело. Я сняла его только издалека, не могла подобраться ближе: украинские солдаты предупредили нас о снайперах. К тому моменту я уже понимала, что российские войска не обращают внимания на наши жилеты с надписью «пресса». Когда я в начале войны проезжала село Горенка под Киевом, кто-то выстрелил прямо в мою машину. Там же в марте [2022-го] погибли оператор и продюсер телеканала Fox.
— Что вы увидели, когда смогли попасть в Бучу?
— Это была бойня. Большинство фотографий, которые я там сделала, никогда не будут опубликованы. Они слишком шокирующие.
Уже на подъезде [к городу] мы увидели обугленные тела российских солдат в окружении подорванных бэтээров. У одного был расколот череп, другого разорвало пополам. А недалеко на обочине лежал гражданский. Кажется, он погиб, когда возвращался в город с раздобытой где-то едой. Все эти авоськи так и остались лежать вокруг него.
Я постоянно чувствовала запах горелой плоти. Посреди кольцевой развязки мы увидели целую семью, погибшую, видимо, при авиаударе — так невероятно сильно они обгорели. Полиция расставила у тел пронумерованные таблички — и только по ним я поняла, что здесь лежат шестеро. Сколько взрослых, а сколько детей, я разобрать так и не смогла.
За свою карьеру я видела много мертвецов, и некоторые из них выглядят почти умиротворенно. Но убитые в Буче напомнили мне погибших, которых я снимала в Ливии: по их лицам (если голова оставалась на месте) было понятно, что они умерли чудовищной, мучительной смертью.
— Как вы работали в первые дни после освобождения города?
— В первые дни по городу бродили только журналисты и украинские солдаты, и это само по себе уже было опасно. Перед отступлением российские войска успели заминировать даже тела погибших. Я видела одно такое: когда взрывчатку обезвредили и следователи смогли осмотреть убитого мужчину, оказалось, что все его тело превратилось в один большой синяк. После пыток ему выстрелили в сердце.
Просчитать, где ты наткнешься на следующее тело или захоронение, было невозможно. Когда мы с коллегами обменивались информацией, это звучало буквально так: «Иди вниз вон по той улице — по правой стороне будет зеленый забор, там во дворе есть погибшие». Многих жителей Бучи не удается отыскать до сих пор; никто не знает, что с ними, были ли они где-то здесь похоронены. Город окружен лесами, которые почти невозможно прочесать целиком.
Внутри одного из домов я нашла тело подростка — он лежал у подножия лестницы в спортивном костюме и белых кроссовках; ноги ему связали его же собственными шнурками. Кровь вокруг его рта, глаз и носа давно запеклась. Рядом валялась какая-то оранжевая веревка — не знаю, для чего ее использовали.
По поводу одной из моих фотографий в The Washington Post созвали целое совещание: решали, публиковать ее или нет. Это был снимок обезглавленного мужчины: его почерневшая от разложения голова лежала в полушаге от трупа. Там же был и второй погибший — и тоже с глубокими порезами на шее.
Местные рассказали нам их историю: сначала российские солдаты вели себя с ними дружелюбно, даже рассказывали про свою семейную жизнь, но однажды вечером объявились смертельно пьяные — и обезглавили обоих мужчин. Я раньше такого не видела. Мне это напомнило убийство [журналиста] Дэниела Перла, которого [в 2002 году] казнили пакистанские боевики. [Мой] снимок в итоге опубликовали только на сайте газеты — для печатной версии фото показалось слишком жестоким.
Мы пытались реконструировать, что происходило в Буче в месяц российской оккупации: кто-то из местных рассказывал, что «в этом сарае держали людей, которых потом убили»; кто-то просто сообщал, что «мой муж пропал». Полиция, как и мы, собирала свидетельства по крупицам.
В какой-то момент местные жители рассказали нам про российский лагерь, укрытый в окружающем Бучу лесу. Мы отправились на место вместе с полицией и нашли там пустые ящики из-под боеприпасов, остатки пайка — и тело мужчины, завернутое в одеяло и полиэтиленовую пленку. Его убили выстрелом в голову непосредственно перед отступлением. Когда на опознание привели жену погибшего Юлию, она попросила нас ее не снимать.
— Заходили ли вы на территорию баз, оборудованных российскими войсками внутри города?
— Да, и за [одним из этих] зданий мы нашли тела восьми мужчин, которые были казнены российскими военными — это было потом доказано в расследовании The New York Times. Некоторым перед смертью связали руки за спиной. Но не всем — и рука одного из погибших, как будто в жесте утешения, лежала на щеке другого. Может быть, они просто так упали, когда их застрелили.
Еще нам показали подвал, который использовали как пыточную. Было темно, полиция освещала помещение фонариками. На полу и стенах я увидела кровь. Там я встретила 44-летнюю [местную жительницу] Викторию Верду: она попросила полицию отвести ее на место, где погиб ее муж, чтобы увидеть все собственными глазами. Она горько плакала.
В здании, где базировались российские силы, осталось много пустых бутылок. Были ли эти солдаты постоянно пьяны? Что должно происходить в голове человека, чтобы он устроил такую бойню?
— Что вам рассказали люди, пережившие оккупацию?
— Когда мы только заходили в город, шел снег, было очень холодно — но все остававшиеся в Буче люди высыпали из своих разрушенных домов. У них месяц не было связи с внешним миром. Многие из них видели и слышали, как убивали их соседей. Или наблюдали из окон, как ни за что — не задав ни единого вопроса, даже не окликнув, — расстреливают прохожих и велосипедистов. Каждый в Буче боялся расправы. Я видела даже прошитые пулями машины со знаком «Дети». Тел внутри не было.
72-летняя [жительница Бучи] Лариса Савенко, подняв кулаки в воздух и почти крича, рассказала нам, как российские бэтээры трое суток, с 5 по 7 марта, стояли в ее дворе. Как пятеро мужчин — все вооруженные — вошли в ее дом и забрали все телефоны, добавив, что Ларисе «еще повезло: другие с ходу бы вас, бабушка, расстреляли».
Соседей Ларисы, как она говорит, солдаты посреди ночи выкинули из их собственных домов в частном секторе — им пришлось жить в хлеву вместе с тремя собаками и пятью кошками. Военные даже запретили им разжигать костер.
Стрельба не прекращалась ни на секунду. Еще солдаты проводили «постановочные казни». [Местный житель] Андрей Забарило рассказал мне, что пережил такое: военные сказали ему и его соседям лечь на землю — и выстрелили в землю в 20 сантиметрах от их голов.
— Как жители Бучи умудрялись хоронить погибших в условиях военных действий?
— Я видела такие могилы. Одного мужчину его соседи закопали просто во дворе: вместо надгробного камня положили две цементных плиты и одеяло, а сверху водрузили фарфоровый заварочный чайник. По православной традиции, как мне объяснили, душе в первые дни после смерти еще нужно что-то есть и пить — а другой еды в доме, видимо, не было.
Другую могилу, которую мне показали, разрушило авиаударом — и стало видно тело. Даже мертвые в Буче не были в безопасности.
— Как проходила начавшаяся после освобождения города эксгумация?
— Я видела, как начали эксгумацию огромной братской могилы за храмом Андрея Первозванного. Запах был чудовищным. Все происходило очень медленно: это ведь сложно — поднять тело из земли, не нанося ему дальнейших повреждений. Я отчетливо помню руку женщины, едва выглядывающую из-под наваленного сверху песка. Смотреть на это было невыносимо даже через объектив.
Все эксгумированные тела относили на бучанское кладбище: полиция принимала останки, укладывала их на земле, делала заметки, есть ли следы пыток. Я попыталась сосчитать тела, но просто не смогла. Свободного места быстро стало не хватать.
Все это напомнило мне снимки, оставшиеся от Второй мировой. Как будто это она, Вторая мировая, и есть — только фотографии цветные. Я еврейка и знаю об ужасах Холокоста от переживших его родственников. Исторические ошибки такого масштаба должны были нас чему-то научить — но этого как будто не произошло. Да, Международный уголовный суд выдал ордер на арест Владимира Путина — но будет ли он арестован? Вероятно, нет.
— С марта 2022-го вы неоднократно возвращались в Бучу, продолжали работать. Это был ваш личный профессиональный выбор?
— Да, это был мой выбор как журналиста. Я до сих пор считаю, что мы должны сфокусироваться на Буче, что эту историю нельзя отпускать. Свидетельства очень многих преступлений еще не обнаружены. Многих пропавших так и не нашли. Многих из эксгумированных до сих пор не могут опознать. И это уже через год после освобождения города.
— Как на вас повлияла работа в Буче?
— Во время съемки я представляла, что я судмедэксперт. Это такой ментальный трюк — уловка, которой я научилась давным-давно, еще в Газе. Я как будто переключаю мозг в режим следователя, чтобы эмоции меня не захлестнули.
В моменте это помогает. Но когда я возвращаюсь в номер, к своему ноутбуку, чтобы разобрать снимки и сделать подписи к фотографиям, становится тяжело. Помню, как в 1990-е я впервые снимала последствия устроенного смертником взрыва — и начала плакать, только когда увидела свои негативы. Они меня просто уничтожили.
Полгода назад я усыновила котенка, ее зовут София — и она теперь всегда со мной. Это для меня способ начать хоть как-то справляться.
— Отличается ли эта война от других, на которых вы работали?
— Я видела много жестокости. В Ливии я снимала место, где заживо сгорели 50 человек. От них остались только кости. Но Россия и Украина — это ведь не Ливия, правда? И воюют здесь не ближневосточные наемники или африканские боевики.
Изнасилования, пытки. В Запорожье я снимала похороны ребенка, которому даже двух дней не было! Мне трудно понять, как российские солдаты могли оказаться настолько бесчеловечными. Может быть, у меня есть все эти ложные ожидания, но разве профессиональные военные не должны быть более сдержанными? Хотя бы настолько, чтобы воздержаться от изнасилований и пыток?
— У вас есть гипотеза, почему последствия оккупации оказались настолько чудовищными?
— Я даже не могу представить, что в голове у человека, который творит такое. Честно. И не понимаю, как российские военнослужащие — без разницы, совершали ли они преступления сами или просто были их свидетелями, — с собой уживаются. Как им хватает духу посмотреть на себя в зеркало.
— Кремлевская пропаганда продолжает настаивать, что военные преступления в Буче — это «постановка». Многие в России с этим соглашаются: им трудно поверить, что российские солдаты убивают и пытают гражданских. Что бы вы им сказали как свидетель произошедшего в городе?
— Пропитавший Бучу запах смерти, сотни тел, тысячи выживших и скорбящих — такое не подделать. Конечно, принять, что твои соотечественники, твой собственный сын или муж сотворили такое, что они собственными руками написали одну из самых жутких страниц современной истории — фантастически тяжело. Но если ото всего этого отвернуться, ужас никуда не денется. И свидетельства из Бучи никуда сами собой не пропадут.
Виновные должны быть наказаны. Я всегда считала себя прежде всего фотожурналистом. Но теперь надеюсь, что мои снимки смогут быть использованы для расследования военных преступлений.
— Помогает ли вам осознание того, что фотографии, сделанные в Буче вами и вашими коллегами, помогли обеспечить Украине беспрецедентную международную поддержку?
— Я понимала, что Буча станет символом всех этих чудовищных преступлений. Что никто в мире больше не сможет сказать, что «просто не знал» о происходящем в Украине. Даже в России есть способы подключить VPN.
Но фотографии из Бучи не остановили эту войну. Иногда я думаю, что лучше бы я никогда их не снимала. Порой хочется просто стереть их все. Взять жесткие диски — и выбросить в море.
Беседовала Лилия Яппарова