Мне придется выключить свет, выходя последним Фотографы, оставшиеся в России, помогают целой стране не превратиться в «слепое пятно». Вот что они чувствуют — и снимают
Из-за войны в Украине и мобилизации Россия лишилась сотен тысяч профессионалов в самых разных областях: из страны массово уезжали айтишники, предприниматели, журналисты и представители других отраслей. Не самыми очевидными, но очень болезненными стали, в частности, последствия массовой эмиграции фотографов. Страна потеряла людей, которые ежедневно фиксировали происходящие в ней изменения, — и теперь все больше напоминает «слепое пятно». Но пока не стала им окончательно — благодаря тем, кто остается. «Медуза» попросила фотографов, не покинувших Россию, рассказать и показать через снимки, какой они видят реальность вокруг и как ощущают себя в «мире во время войны».
Происходящее сегодня напоминает уродливый коллаж из того, что человечество пережило еще в XX веке. Словно бы сон, в котором может случиться все невероятное. Хочется резко открыть глаза и выдохнуть с облегчением, мол, «всего лишь померещилось…» Но нет. В реальном времени мы наблюдаем, как исчезает то будущее, на которое мы рассчитывали, строили [планы], исчезают люди, которыми мы так долго себя окружали. Каждый день наполнен массой переживаний, страхов; а новостная лента давно превратилась в отравляющий источник, из которого ты не можешь не пить.
○ ○ ○
Я неисправимый оптимист. Был. Боль на физическом уровне, депрессия и безысходность. Полное отсутствие горизонта планирования: день прожит, все живы-здоровы, на свободе — уже хорошо. Город пустеет, пробок меньше, заходишь в кофейню — одни девушки. На улицах становится все меньше молодых парней, но больше полиции и Росгвардии. В то же время в публичных местах по выходным не протолкнуться. Тревогой пропитано все. Многие уезжают. Такое ощущение, что мне придется выключить свет, выходя последним.
○ ○ ○
После 21 сентября я стала обращать внимание на то, что гендерный баланс ощутимо нарушен, а мужчин вокруг все меньше. Какой-то новый этап нервяка в глубине глаз прохожих. Как сказала одна из героинь моего фотопроекта об оставшихся без своих мужчин женщинах: «Даже собачники перестали здороваться, все стали бояться друг друга». Онемение. Или, по крайней мере, задержка дыхания. Мир вокруг замер в ожидании катастрофы.
○ ○ ○
Говорят, что интерес и тревога — два противоположных конца одного спектра. Вот и сейчас, оставшись в России, я снова пытаюсь перетащить ползунок с одного положения в другое. Мы будто бы помещены в большой корабль с заколоченными окнами, который находится в сердце шторма, и одному богу известно, налетит он на скалы или мы все, когда шторм утихнет, выйдем на берег какой-то новой земли.
○ ○ ○
На этих снимках детская площадка и комната в моем доме, укрытые маскировочными сетками. Эти сетки я плела все лето и осень 2021 года, чтобы снять серию фотографий о милитаризации детства, на которых были бы изображены детские площадки, укрытые такими сетками. С приходом войны работа над проектом стала невозможна. После наступления мобилизации возникли новые смыслы: под угрозой оказалось благополучие моей собственной семьи. Теперь мы живем в постоянном страхе, что мужа заставят идти воевать, а дети останутся без отца. Эти фотографии — мой символический жест матери и жены в попытке укрыть, защитить свою семью от войны.
○ ○ ○
Я живу в стране, в которой слово «мир» и нежелание войны — под запретом, а общая обстановка напоминает небезызвестный роман-антиутопию. Все чаще я хочу оказаться в лесу, раствориться в нем, в его запахах и звуках, стать с ним одним целым. Я хочу находиться подальше от толпы, бесконечного думскроллинга и чтобы это безумие закончилось.
○ ○ ○
Очень много друзей, знакомых, коллег уехали из России, но немало и осталось здесь из-за учебы, работы, семьи. У меня есть военный билет, но в армии не служил и военную подготовку не проходил. Среди знакомых есть и те, кто хотел поехать воевать еще до мобилизации, сейчас они туда отправились. Неприятное ощущение, я бы не хотел увидеть их в интернете [на видео или фото с войны]. Есть те, кто получил повестку, но мобилизоваться не собирается. Мне повестка еще не приходила. А моему другу пришла.
○ ○ ○
Тоталитарное государство — наша новая-старая реальность. На фотографии — Левашовское мемориальное кладбище, место погребения расстрелянных в Ленинграде во время сталинских репрессий 1937–1953 годов.
○ ○ ○
Я живу в городе, где много лет делают оружие. Здесь расположено несколько крупных оборонных предприятий. Мы обслуживаем войну. После объявления мобилизации город как будто бы замер. Прошло несколько недель — и жизнь потекла своим чередом. Поразительно, как быстро люди привыкают.
○ ○ ○
Я выбираю оставаться в России, но мне страшно каждый момент этого выбора. Милитаристская повестка, нормализация насилия — теперь повседневные компоненты города-миллионника.
○ ○ ○
«Зиги» (знаки-символы Z) наводнили Екатеринбург не сразу. Вначале их не было, но после нападок известного теле*** (герой дает нелестную характеристику пропагандисту Владимиру Соловьеву, — прим. «Медузы») местные власти устыдились своего недостаточного патриотизма и налепили эти наклейки везде, где только можно, включая даже, кажется, спины пробегающих мимо бродячих собак. Теперь они везде.
Что же касается этого снимка, то было обычное хмурое уральское утро, и я увидел трамвай, в котором ехали хмурые женщины. Казалось бы, все как обычно, но «зига» на фоне колбасы придала кадру чудовищный сюрреалистический смысл. Какая-то обреченность и безнадега появилась в этой карточке.
Наверное, надо сказать, что я стараюсь снимать все это мракобесие, поэтому и был готов к этому кадру. Кстати, больше этот трамвай мне не встречался.
○ ○ ○
После объявленной Владимиром Путиным 21 сентября мобилизации, если не заходить в военкоматы и сборные пункты, визуально почти ничего не изменилось, на мой взгляд. Разве что молодых людей мужского пола на улицах стало меньше, но это впечатление может быть ошибочным. А вот то, что происходило с людьми внутри, заметно усилилось. Градус злости, обреченности, злорадства, раздражения, а у кого-то и радости оттого, что Россия находится в состоянии войны, явно повысился. Большинство тех, кто против развязанной Россией войны, ушли во внутреннюю эмиграцию и когда где-то случайно встречают своих — отчаянно радуются.
○ ○ ○
После начала войны я переехал и стал жить рядом с этим парком. Каждый раз, когда я иду от дома до метро, я прохожу этот аттракцион. И каждый раз смотрю на изображения танков и электрические машинки, разрисованные красными звездами и военным камуфляжем, с веселыми людьми, катающимися в них. И на вопрос, хотят ли русские войны, каждый раз вижу ответ. Я очень устал, я даже не могу переубедить одного моего родного человека по поводу войны. У меня нет внутренних сил, чтобы ловить «решающий момент», выстраивать композицию, ждать света. Я просто нажал кнопку и снял, как оно есть. Для меня сейчас не время эстетики в фотографии. Главная реакция от фотографии сейчас — это не wow, а ужас.
○ ○ ○
Я вижу, что все устали. Все началось еще 24 февраля, 21 сентября — всего лишь новый виток. Устали абсолютно все: и те, кто за, и те, кто против, и те, кто воздерживается. Устали жить в напряжении, беспокойстве, в непонимании следующего шага «многоходовки». Власти продолжают нон-стоп проводить фестивали, карнавалы и другие шоу, включая патриотические, делая вид, что все в порядке. Люди живые, они чувствуют, что не все в порядке, давно уже нет никакого плана, и это только добавляет усталости.
○ ○ ○
После 24 февраля обострилось чувство отчуждения от окружающей действительности. Из головы не выходит удивление от того, что социально-историческое беспамятство приняло характер эпидемии, и от того, что здравый смысл то ли умер, то ли его вообще не существовало. Тот здравый смысл, который мы усваивали в школе, когда нас готовили жить в нормальной демократической стране, в партнерстве с соседними странами. Моя Россия осталась где-то на страницах учебников по граждановедению, но я не хочу и не умею жить где-либо еще.
○ ○ ○
Я, кажется, никогда себя не чувствовала настолько чужой в стране и проживаю дереализацию. Мне сложно ничего не делать или впадать в режим «замри», поэтому я продолжаю снимать. В российском обществе сквозит подмена понятий. Через телевизор людям пытаются донести, что «спецоперация» — это «мир», несмотря на то что многие россияне выросли в понимании, что война — это ужас и смерть. Поэтому часто в семьях можно встретить, что все члены семьи выступают за мир, но с разным его пониманием. Люди живут в кардинально разных реальностях, и напряжение растет.
○ ○ ○
В моем городе ничего не происходит. Как будто не было 24 февраля и 21 сентября. Все вдохнули, замерли — и не могут выдохнуть, боятся растревожить зверя внутри. Ведь вот она, жизнь, ничего не изменилось: просто редкие зеленые ленточки, редкие одиночные пикеты и наклейки с двумя словами, которые еще не успели заметить полицейские. Просто людям стало еще тревожнее. Просто люди стали еще молчаливее и тише.
○ ○ ○
29 сентября я поняла, что почти не помню, что происходило с 21 сентября. Новость о мобилизации. Знакомые, которых ночью забирают на «специальную военную операцию» умирать и убивать. Знакомые, которые уезжают в спешке куда-нибудь. Знакомые, которых сажают на 15 суток «за мелкое хулиганство». Больше всего страданий вызывает ложь, которую мы твердим самим себе. Мы сейчас живем в мире, где вещи не называют своими именами. И это боль.
○ ○ ○
Что поменялось? Все по-прежнему, вот только ночью я вижу сны о войне, а днем мое сознание взывает к миру. Острее чувствуется необходимость близкого человека рядом, простых радостей, и отпадает все мелкое и суетное. Я ощущаю хрупкость человеческой жизни и нашей планеты, растерянность человека перед масштабом происходящего. Это время сложных перемен, время дезориентации людей, где каждый выбирает себе роль — жертвы, карателя, судьи, поборника прав и свобод, общественного деятеля, проповедника или наблюдателя. Я выбрала последнюю, у меня нет позиции. Я хочу нести добро для мира в наших семьях и сердцах.
○ ○ ○
30 сентября я собирался освещать протесты против мобилизации в Махачкале. Похоже, эти планы кого-то раздражали, так что меня задержали прямо посреди улицы и посадили на пять суток в спецприемник. Сотрудники Центра по противодействию экстремизму лжесвидетельствовали, будто я «вел себя агрессивно, выражался нецензурной бранью, на неоднократные требования сотрудников полиции прекратить противоправные действия не реагировал». За решеткой я получал как весточки от друзей, так и послания от соседа по камере, пытавшегося обратить меня в ислам. Он считал, что выбрасывать такие тексты — кощунство, и просил сперва их порвать, а затем сжечь.
○ ○ ○
Чтобы договориться с захватывающей тревожностью, мой способ — много ходить пешком или просто двигаться, выкраивая время между делами. Одна из таких прогулок совпала с окончательным закрытием сезона на набережной. Дверь в никуда, берег, бетонный парапет, сильный ветер перед непогодой, море, которое может стать путем, дорогой, выходом. Или не стать — слишком много влияющих факторов. Но в любом случае нас ждет неизвестность и неопределенность.
○ ○ ○
Я боюсь. Боюсь, что меня могут попробовать призвать в армию. Боюсь, что не смогу зарабатывать достаточно для достойной жизни, так как наша страна катится в какую-то пропасть. Боюсь, что может случиться революция и к власти придет еще более далекий от экономики и стремления к миру человек. Боюсь, что мои дети растут во все более враждебной и агрессивной среде.
Естественное желание — уехать, спрятаться, уйти, отгородиться от государства. В городе все сильнее ощущение, что твоя квартира и тот мир, который мы строили, хрупки. Государству ничего не стоит все сломать без малейшего раздумья. Только природа дает некое успокоение. Звуки колышущегося леса, пение птиц, шум воды, оранжевые рассветы и фиолетовые закаты, осенний лес и пожухлая трава, прохлада тени и жар солнца.
Но стоит только прочитать последние новости — и понимаешь, что это все иллюзия. Чувство защиты эфемерно. Мне нечем себя прикрыть.
○ ○ ○
Мне трудно почувствовать тот внезапный страх за свою жизнь, который испытали тысячи ребят Центральной России, проснувшись утром в сентябре и узнав о мобилизации. Я живу в Дагестане. Бессудные казни, похищения и преследования людей — вот что меня годами беспокоило, а не криво составленная повестка в почтовом ящике. Я уже был в таком положении, что боялся ночевать дома, боялся проезжающих рядом машин. Вдруг меня в нее запихнут и увезут неизвестно куда? Я устал бояться, поэтому сейчас испытываю полное спокойствие и не собираюсь никуда уезжать.
○ ○ ○
Если получится, в ближайшее время мы покинем Россию. В связи с этим у меня возникают разные эмоции, среди которых неожиданно распознается что-то вроде грусти по оставляемой территории, на которой прожил всю жизнь. Тосковать по России довольно странно в контексте текущих событий, учитывая, что в последние годы все мое творчество подпитывалось невозможностью быть здесь «своим», ощущением одиночества и несопричастности происходящему. Как стало возможным изменение в «отношениях с родиной» в такой момент?
В одном из телеграм-чатов с друзьями я прочитал, что это что-то вроде фантомной боли. Только боли не от утраченного, а от того, чего, кажется, никогда не было, и особенно остро ощущаешь ее потому, что как раз в этот момент становится ясно: не было и не будет.
○ ○ ○
Словам нет места.
«Медуза»