«Я бы снял фильм про вашего олигарха — но так, чтобы публика ощутила его страдания» Интервью Рубена Эстлунда, получившего главную награду Канн. О неприлично богатых героях и собственном цинизме
48-летний шведский режиссер Рубен Эстлунд вошел в число немногих кинематографистов, которые дважды получали высший приз Каннского фестиваля «Золотая пальмовая ветвь» — причем за два фильма подряд (в XXI веке это удавалось только Михаэлю Ханеке). Награждение «Треугольника печали» было неожиданным, но зал встретил его овацией. Эта картина, в которой саркастическое наблюдение за миром высокой моды вырастает в фильм-катастрофу и издевательскую робинзонаду, не только актуальна, но и вызывает у аудитории сильные и живые эмоции — от неловкости до хохота. Незадолго до награждения о фильме с Рубеном Эстлундом поговорил Антон Долин.
— Почему фильм называется «Треугольник печали»?
— Название я выбрал сразу, после чего начались разборки с дистрибьюторами. «Печаль не очень-то хорошо продается. Может, лучше „Треугольник радости“»? По мере того как я погружался в фильм, название обретало новые смыслы. Это и любовный треугольник, и трехчастная структура.
— Что именно привлекло вас в мире моды?
— Буду с вами абсолютно честен. Начиная с «Форс-мажора», я беру какую-то социальную среду и использую ее как декорацию, чтобы поместить туда интересующее меня содержание. Мне не близок артхаусный подход — долго и занудно погружаться во что-то, чтобы обнажить некую «серьезную проблему». В «Квадрате» речь шла о мире современного искусства, а здесь я придумал такую формулу: мода, плюс круиз на яхте, плюс необитаемый остров. Я бы кликнул на такую заявку.
Идея пришла из одной шведской книги. Люди оказываются после кораблекрушения на необитаемом острове. Сначала они сражаются за ресурсы, ищут еду, учатся выживать. Когда становится ясно, что им удалось выжить, у них впервые появляется свободное время — и они решают нарисовать что-то на скале. Например, льва, почему нет? Каждый нарисует его по-своему.
Это и есть устройство человека: как только он обеспечил себя необходимым, он начинает создавать свое видение мира и настаивать на нем, сравнивая с чужим. Как жаль, что в современном мире агенты крадут у художников их творчество, превращая в деньги; ведь творческий процесс должен быть настолько свободным, насколько только возможно. Творчество — это и есть преимущество человеческого бытия. Творчество так же важно, как потребление. И я обожаю потреблять, но создавать люблю не меньше.
— «Треугольник печали» построен на череде чрезвычайно неловких ситуаций. Переживали ли вы сами что-то подобное?
— Разумеется. Возьмем сцену в ресторане, когда [герои «Треугольника печали»] Карл и Яя спорят и ссорятся из-за того, кто заплатит за ужин. Это случилось со мной на самом деле, тогда мы только познакомились с моей женой. Сходите в отель «Мартинез» и поищите в шахте лифта — скорее всего, купюра 50 евро до сих пор там! Помню как сейчас: она засовывает мне за шиворот эту купюру, а я себя чувствую так, будто меня кастрировали, и кричу: «Дело не в деньгах, дело не в деньгах!» И засовываю их в щель лифта. Потом мы долго и честно это обсуждали, нам удалось понять друг друга и договориться. Самые стыдные моменты моей жизни я обязательно вставляю в фильмы.
— Вы тоже никогда не можете закончить разговор и перестать настаивать на своем?
— Абсолютно, это я. Ночью, когда все успокоится и наконец мы ляжем спать, я непременно продолжу: «А вот тогда, в ресторане…»
— Почему вопросы социального неравенства и несправедливости настолько важны для вас? Это что-то личное?
— Меня вырастила мама, в 1960–70-х она была убежденной социалисткой и коммунисткой, участвовала в левом движении. Она считает себя коммунисткой до сих пор, продолжая верить в марксистскую теорию и говорить о ней. Мой брат, когда вырос, стал правым консерватором. Так что у нас в семье политические дискуссии очень громкие и по-настоящему жесткие.
— Какие позиции в этих спорах занимаете вы?
— Я считаю, что в капитализме много прекрасных сторон — не будем забывать, это признавали и Маркс, и Ленин. А сегодняшние левые, включая мою мать, начали забывать Маркса. Они постоянно твердят, что все богатые — злобные и эгоистичные, тогда как бедняки искренни и добры. Мне хочется напомнить: хорошие и плохие люди существуют на всех ступенях социальной иерархии. Не уверен, что Маркс всерьез считал, что однажды мы достигнем утопии и заживем в справедливом обществе, но моя мать по меньшей мере в это верит: мол, нас ждут равноправие и райские кущи.
В одной книге по экономике я вычитал сравнение неравенства с гравитацией. Если вы держите камень в вытянутой руке, то стоит убрать руку — и камень упадет. То же самое с равенством: когда мы его достигаем, надо прилагать постоянные усилия для того, чтобы его сохранить. Стоит убрать социализм — и все рухнет. Поддерживать равенство — тяжелая работа. Но люди одержимы идеей равенства и, как только они сталкиваются с неравноправием, чувствуют себя не в своей тарелке. Это неуютно — увидеть на улице нищего. И мы пытаемся решить проблему индивидуально. К сожалению, ты не изменишь жизнь нищего, если дашь ему милостыню. Даже если ты миллиардер и отдашь все деньги на благотворительность, глобально ситуация не изменится. Общественная проблема не может быть индивидуальной, и решить ее можно лишь системно.
Не уверен, что хотел бы, чтобы мои фильмы вызвали революцию. Впрочем, я не верю в саму концепцию революции. Кино должно вызывать вопросы, обращать внимание на то, что мы обычно стараемся не замечать.
— Как Вуди Харрельсон отреагировал на предложение сыграть капитана яхты?
— Он пришел в восторг. Вуди сам просился после «Квадрата» в мой следующий фильм. Звоню ему и говорю: «Ок, все начинается в мире моды, а потом пара топ-моделей отправляется в круиз на шикарной яхте. Ее капитан Томас — убежденный марксист, и, когда во время шторма всех гостей одолевает морская болезнь и они начинают блевать, он, будучи вдрызг пьяным, читает вслух Манифест Коммунистической партии. Как тебе такое?» Он тут же согласился, не раздумывая.
— Расскажите о сцене, где всех на корабле тошнит. Сложно ли было ее снять?
— Ну актерам пришлось непросто. Это была комбинация спецэффектов с реальной тошнотой, и я не скажу вам, где что. Одна из актрис, которая играет жену русского олигарха, обладает редкой способностью вызывать рвоту по заказу, я был под глубочайшим впечатлением. Какая же она крутая, сильная и волевая! Таких артистов я прежде не встречал. Самым сложным лично для меня была комбинация разных эпизодов тошноты, создание своеобразного коллажа.
— Каково это — делать фильм о неприлично богатых людях? Насколько сложно вообразить их жизни, интересы, мотивации?
— Есть некая черта благосостояния, выше которой мое воображение забирается с трудом, у меня не получается представить себя одним из этих людей — хотя хочется верить, что они в той или иной ситуации повели бы себя именно так, как я представил. Возможно, если бы меня воспитали в очень богатой семье, было бы иначе. Для фильма я исследовал то, как устроены круизы на подобных роскошных яхтах. Однажды мне сказали: «Мы совершили ошибку, поместив в каждую каюту джакузи. Но не из-за технических проблем или влажности — просто большинство клиентов сразу стало требовать заполнить джакузи шампанским, а один предложил пустить в шампанское еще и золотых рыбок». С бихевиористской точки зрения это очень интересно! Признаюсь, бесконечно приятно было взорвать такую яхту в моем фильме.
Невероятно познавательным был и разговор с обслуживающим персоналом. На любой каприз они отвечают одно: «Да, сэр. Да, мэм». А уже потом решают, как выполнить его — добыть банку «Нутеллы» посреди открытого моря или доставить на яхту бутылку вина, которое можно купить только в одной-единственной стране. Или отыскать по заказу единорога. Они получают такие чаевые… Однажды за семидневное плавание им одними чаевыми дали 250 тысяч евро. Смехотворно. Тогда я и начал играть с идеей перевернуть роли, поменять местами богачей и их слуг. Это тоже не придумано: знаю как минимум о двух случаях, когда в таких круизах клиенты на день менялись функциями со стюардессами и официантами. Полагаю, это восходит к венецианским карнавалам, где даже нищий мог на день почувствовать себя богачом.
— Насколько эта перемена социальных ролей отражает нынешнее положение вещей в мире?
— Думаю, она тесно связана с политикой идентичности, распространяющейся все шире. Виктимизация очень опасна, и для нового поколения велики риски вырасти в обществе, назначившем их жертвами. При этом отдельные аспекты политики идентичности я горячо поддерживаю — например, стремление к справедливой репрезентации и, в некоторых случаях, квоты. Однако надо помнить, как часто цинизм маскируется, притворяясь оптимизмом, а коммерсанты используют благородные лозунги, прикрывая свои прагматичные интересы.
Разумеется, если я — филиппинский моряк на яхте и мне платят меньше, чем белым членам команды, об этом надо говорить как можно громче и с этим бороться. Тем не менее иногда кажется, как будто в голову сторонников политики идентичности просто не помещаются одновременно две идеи, которые вступают хоть в какое-то противоречие.
— Как россиянин, я не мог не вспомнить во время вашего фильма об интервью попавшего под санкции олигарха [Михаила Фридмана], который жалуется, что теперь ограничен в средствах и не может позволить себе нанять уборщицу. Один из самых колоритных персонажей «Треугольника печали» — русский олигарх Дмитрий, собутыльник капитана-марксиста.
— Я бы снял фильм про вашего олигарха — но так, чтобы публика ощутила его страдания и посочувствовала ему! Было бы забавно. Однажды я ехал в гости к родителям бывшей жены на автобусе, и мне запомнилась женщина, судя по всему очень богатая, которой не досталось место, и всю дорогу она стояла, к чему явно не привыкла. Ее страдания были очевидны — ни я, ни кто-то другой из пассажиров не страдал бы так на ее месте! Страдание относительно, знаете ли. Но лично для меня крайне важно было сделать русского олигарха симпатичным. С ним хочется проводить время, он приятная компания, и уж точно с ним классно выпивать. Точно так же, кстати, мне казалось важным изобразить милейшими людьми пожилую британскую пару торговцев оружием.
— Вы — редкий режиссер авторского кино, для которого столь принципиально важен юмор, который снимает комедии.
— Я не считаю, что юмор — лучший инструмент для всех жанров и сюжетов, но именно сейчас мне он кажется своевременным. Несколько лет назад Михаэль Ханеке — он тогда как раз сделал «Хеппи-энд» — справедливо заметил, что лучшим способом описать современный мир является фарс. Полагаю, он прав. На мой взгляд, например, «Не смотрите наверх» — очень нужный фильм, сообщающий кое-что важное обо всех нас. Однако после «Форс-мажора», «Квадрата» и «Треугольника печали» я думаю, что попробую двинуться в другую сторону, чтобы не застревать в одном артхаусном жанре — ведь это тоже жанр, как романтическая комедия.
Не стоит так уж превозносить артхаусный кинематограф лишь за то, что он якобы имеет дело с серьезными вопросами. Пора вытащить палку из задницы, быть нормальными людьми и обсуждать то, что нас волнует, так же, как мы обсуждаем это за обеденным столом. Все, кого я знаю, обожают забавные и умные разговоры на серьезные темы, и нет никакой необходимости делать при этом грустное лицо, чтобы показать свою озабоченность. Именно поэтому я ориентируюсь на европейское кино 1970-х — Лину Вертмюллер и Луиса Бунюэля. Они снимали фильмы одновременно удивляющие, интеллектуальные и развлекательные.
Мне кажется, Европа забыла об этой традиции. Я же хочу соединить лучшие качества европейского кино с лучшими качествами американского — ему нет равных в том, что касается живой связи с публикой. Американцы не отрицают тот факт, что все мы сядем в темном кинозале и будем смотреть фильм вместе, — и неплохо бы получить от просмотра удовольствие. Мне хочется дать людям вескую причину выйти из дома и отправиться в кино.
— Можно ли сказать в таком случае, что вы работаете на публику?
— Чтобы к тебе не потеряли интерес, ты в каком-то смысле вынужден делать каждый следующий взрыв более масштабным и громким. Любой режиссер зависим от того, что он снимал прежде. Лично для меня важно не собрать как можно больше людей в зале, а сохранить дорогую мне аудиторию, которая способна на рефлексию. Но в фильм я помещаю лишь то, что сам считаю важным и забавным.
— После огромного успеха «Квадрата» вам наверняка делали предложения из Голливуда. Было такое?
— Конечно было. Помните такой фильм «Пассажиры»? Мне предлагали его ставить, и я был готов. Но мой подход к сюжету продюсеры не оценили. Мне ужасно нравилась идея космического корабля, полет которого длится 250 лет, и если ты проснешься раньше времени, то неизбежно состаришься и умрешь в одиночестве. Так что надо будить кого-то еще. Я хотел поместить на тот же корабль жену и детей главного героя, но он не может их разбудить: кто пожелает своим близким такой жизни и смерти? Поэтому герой и решает разбудить незнакомую женщину.
Я придумал сцену, в которой он рассматривает на панелях фотографии женщин и выбирает, кто покрасивее. Что-то вроде тиндера. Затем он будит женщину, которую выбрал, и разочарован — на фото она ему нравилась больше. Конечно, Голливуд не осмелился. Видимо, они хотели мой фильм, но еще сильнее они хотели коммерческого успеха.
— Иногда вас обвиняют в цинизме. Что бы вы ответили на это?
— Что не надо смешивать и путать цинизм в художественных произведениях с цинизмом в жизни и отношениях с людьми, перед которыми мы несем ответственность. Я не циник. В придуманных историях я позволяю себе обходиться с персонажами как мне заблагорассудится, лишь бы это могло вызвать у моей аудитории какие-то полезные и важные мысли и чувства. Где царит цинизм, так это в нон-фикшене, где подлинные истории и страдания людей эксплуатируются вовсю. Или в развлекательной индустрии: «Давайте бороться с неравенством, давайте подумаем об экологии и не забывайте покупать наш товар». Или в политике, где царит популизм, и в той же Швеции тревоги людей используются для достижения власти. Невозможно не быть оппортунистом, если ты занимаешься политикой. Вот это — настоящий цинизм.
Беседовал Антон Долин