Два года назад бывший журналист «Новой» Никита Гирин переехал из Москвы в деревню. А после начала войны повесил там плакат со снимками из Мариуполя. Вот что случилось дальше
Никита Гирин больше десяти лет работал корреспондентом в «Новой газете». Два года назад он решил уйти из журналистики и переехал из Москвы в село в Рязанской области, где стал заниматься архитектурными и краеведческими проектами. После начала войны Гирин повесил на центральной площади села два антивоенных плаката с фотографиями Мариуполя и других украинских городов. Почти сразу к нему домой приехали полицейские — а в местных СМИ написали, что бывшему журналисту грозит уголовное дело за «фейки» о войне. «Медуза» поговорила с Никитой Гириным.
— Вы работали в «Новой газете» и жили в Москве. Сейчас вы живете в селе и не занимаетесь журналистикой. Расскажите, что случилось?
— Я уже год живу в селе Ижевское Рязанской области. Это село, откуда все мои предки по бабушкиной линии.
Я уволился из «Новой газеты» около двух лет назад. Немножко отдохнул, а потом мне нужно было ухаживать за бабушкой [которая живет в этом селе]. Уже здесь внезапно придумалась пара краеведческих, околоархитектурных или околореставрационных проектов, в которые я нырнул и вынырнуть не смог.
В целом у нас такая работа [журналистика], которая тебя как бы присваивает себе. Никаких интересов, кроме нее, уже не остается. За 10 лет в «Новой газете» у меня выжили только два интереса. Первый — это интерес к самоорганизации. То, о чем я писал в последние годы, — низовые инициативы, попытки вытащить себя, как Мюнхгаузен за волосы, из говна и сделать что-то хорошее. Второй интерес — к архитектуре — тоже как-то выжил в безумии, в котором мы живем.
— Расскажите про село, в котором вы живете.
— Это село было одним из самых богатых в стране до революции. Тут родился [Константин] Циолковский. Тут родился химик Павел Головин, который придумал и основал производство витаминов в Советском Союзе.
Это такой сельский Питер. Здесь очень затейливо декорированы дома. При этом это медвежий угол, в котором была широкая крестьянская автономия, невиданная для средней полосы. За 200 лет до Советского Союза это село управлялось советом из шести крестьян, которых выбирали другие крестьяне — на прямых выборах, на мирских сходах. Такое как бы анархическое село.
Это то, что мне всегда было интересно, через эти истории я въехал в краеведение. Сначала я смеялся, когда меня в первые месяцы кто-то называл краеведом, говорил: «Какой я краевед?» А потом так и получилось. Я как-то совместил свои приятные интересы с уходом за бабушкой. Уже год я тут.
— Почему вы перестали заниматься журналистикой?
— Много накопилось претензий к себе, к качеству своей работы и к каким-то внутренним моментам в «Новой». Все взвесил и подумал, что 10 лет — это вполне себе… Раньше я себя идентифицировал как корреспондент «Новой газеты». Я полностью в этом растворился. Я хотел посмотреть, осталось ли что-то от меня самого. Что я есть, кроме как корреспондент «Новой газеты»? Сделать перерыв. Я его сделал и утонул в краеведении.
— С начала войны не было желания вернуться в журналистику?
— Было — и есть до сих пор. Очень тяжело переживать, что я не рядом с бывшими коллегами. Я понимаю, что сейчас это, возможно, важнейшее дело — рассказывать о том, что происходит. Если бы я работал, думаю, что, как моя подруга Лена Костюченко и другие коллеги, попросился бы в Украину.
Вообще, это трудно переживается — то, что я как будто бы бесполезен. Но я не могу уехать, потому что мне надо быть тут, с бабушкой.
— Что вы делали с этим чувством?
— Я стал пытаться что-то рассказывать людям. Женщинам, у которых сыновья служат по контракту — или просто срочниками. Давать им контакты «Солдатских матерей» и фонда «Право Матери», которые работают с родителями погибших.
Стараюсь им просто что-то показывать [о происходящем в Украине]. Это непросто. Даже люди, у которых родственники в Украине, говорят: «Я звоню. Они мне рассказывают, а я не верю». Это жутко слышать.
Еще плакат повесил на центральной площади. Он совершенно спокойно провисел несколько дней, а потом его кто-то снял и выкинул.
— Что за плакат?
— Обычный плакат «Нет войне». Это было в конце февраля, когда я немного пришел в себя [после начала войны].
— Почему вы повесили этот плакат?
— История в том, что это село очень тесно связано с Украиной. Весь XIX век все богатство, которое тут было, приумножилось за счет того, что крестьяне ходили на юга делать бочки. Бочка тогда была тарой для всего: для нефти, для вина, для солений, для мяса. Они предугадали этот спрос и ходили во все южные порты, везде были ижевские бондари. Это был бренд. Люди говорили: «Мы из Ижевского», — и это было пропуском на работу.
Иногда люди оставались там на сезон, возвращаясь только на зиму. Иногда на несколько лет. А некоторые оседали, становились купцами, промышленниками и строили города. Буквально — в Мариуполе с десяток зданий построил крестьянин из [нашего] села, ставший лесопромышленником и хлеботорговцем. Причем он строил общественные здания: школу, училище, купеческий клуб. То же самое в Херсоне. Судьба очень многих семей отсюда связана с украинскими портами, с городами на современной украинской территории.
При этом я знаю, что сейчас некоторое количество пацанов отсюда в Украине по контракту. У меня в голове это не укладывается. Их предки строили Мариуполь, а они едут его ровнять с землей.
Поэтому после того, как я повесил первый плакат «Нет войне», я распечатал пару фотографий Мариуполя [фоторепортера] Евгения Малолетки, написал три абзаца текста про то, что я вам сейчас сказал, и повесил на доске объявлений.
— Что конкретно вы написали?
— Там две фотографии и четыре абзаца. Краткое содержание такое: «Это Мариуполь, город, с которым тесно связаны судьбы многих ижевских семей. Сейчас он выглядит так. Посмотрите эти фотографии Евгения Малолетки из Associated Press. Это происходит от нашего имени, на наши налоги. Уже ведущие увольняются с государственных каналов. Руководитель 5-й службы ФСБ [Сергей Беседа] вроде как арестован за то, что предоставлял Путину то, что он хотел услышать. Они врут друг другу, что говорить о нас? Путину наплевать на нас, что на Донбассе, что в России. Поглядите вокруг, выключите телевизор и почитайте независимые репортажи журналистов из независимых медиа». И еще несколько фотографий из Киева, Харькова, Чернигова.
— На что вы рассчитывали?
— На какое-то сочувствие. Потому что это не просто точка на карте, а место, которое очень связано с селом. Надеялся, что плакат провисит там пару дней.
Но в первое же утро кто-то шел мимо, испугался и позвонил в полицию. Накануне Путин выступал с речью про то, что Россия должна «самоочиститься». Думаю, что человек очень внимательно послушал эту речь, перебдел и позвонил.
— О чем-нибудь жалеете?
— Жалею, что и этот плакат очень мало провисел.
— К вам после этого приехала полиция?
— Приехали четыре машины ментов, включая начальника районной полиции. И они немножко «раскрутили» эту историю, ну, как и всегда, в принципе, у нас.
— Как они вас нашли? Вы подписали объявление?
— Да.
— Почему не оставили анонимно?
— Я ненавижу анонимки. Тем более тут был относительно личный текст. Я некоторое количество раз работал на войне в 2014–2016 годах. Мне казалось, что правильнее подписаться и написать, что я — Никита Гирин, работал журналистом на войне в Донбассе. Это давало хоть какой-то вес моим словами. Все люди взрослые, и кто я такой, чтобы их учить и что-то им объяснять? Но тут у меня был опыт, который оправдывал манифестацию своего права на свободу поиска и распространение информации. Поэтому они [полицейские] увидели, кто это, приехали ко мне и спросили: «Ты?» — «Да, я».
— Кого-то в селе эта история еще коснулась?
— Они изъяли принтер и компьютер из сельской библиотеки, в которой я это напечатал. Тут я сглупил. Они меня спросили: «Где печатал?» — «В библиотеке». Это обычная библиотека, в которую можно прийти и распечатать. Там никакого нарушения закона, очевидно, нет. Но для них оно, видимо, есть — поэтому из библиотеки изъяли принтер и компьютер. А у меня телефон. Провели осмотр дома.
— Как он проходил?
— Я помнил, что осмотр проводится только с согласия всех проживающих в помещении, но у меня не было телефона [чтобы указать им на это]. Они приехали, а у меня дома бабушка. Говорят:
— Ты постой тут. Мы сейчас зайдем и спросим, не против ли она.
— Нет-нет, погодите. Это моя бабушка. Давайте я ей скажу, а потом вы ее спросите.
— Только согласие собственницы нужно.
А бабушка на голубом глазу говорит: «Да, смотрите. У нас ничего секретного нет. Конечно, смотрите».
Они как-то поверхностно все посмотрели, а потом я уговорил следовательницу открыть УПК [уголовно-процессуальный кодекс] у себя на телефоне. Она открыла УПК, там написано: «С согласия проживающих в помещении». Она засмущалась, записала в протокол мое заявление, что осмотр проведен незаконно.
После осмотра мы поехали к ним в отдел, в райцентр. Это 40 километров от села. Это четыре полицейские машины. Сотрудники весь день здесь провели — и, конечно, они понимают, что это маразм. По каким-то обрывкам разговоров с ними, которые удавалось вести, да и в целом по их общению это было понятно. Люди провели сутки в какой-то деревне, разбираясь с какими-то двумя листочками на доске объявлений. Конечно, это бред. Хотя не знаю, может быть, у них в райцентре ничего не происходит и им хоть какое-то развлечение впервые за долгое время.
— После этого стали появляться новости, что вы можете стать фигурантом дела о «фейках».
— Да. Якобы на следующий день в Рязани было какое-то совещание в областном МВД, где решили, что, чтобы никому не повадно было, надо завести уголовное дело. Сделать все как надо.
Мне рассказали знакомые рязанские журналисты, что [полицейские] обзванивали разные редакции — и предлагали поставить новость про это. Хотели «слить», но не все согласились. Правда, две новости я видел. В одной совершенно прекрасный заголовок. Без всяких прелюдий написано: «Никита Гирин может стать фигурантом уголовного дела о фейках». Будто я Филипп Киркоров и представлять меня вообще не нужно было.
— А дело возбудили?
— С тех пор тишина. Не знаю, может быть, они просто материал проверки собрали. Они у меня еще в отделе взяли «пальцы» [отпечатки] и слюну. Не знаю, зачем брали слюну. Они что, слюну будут сравнивать со следами на мониторе в библиотеке? Что я сидел и писал и плевался на Путина?
— Как думаете, почему дело не возбудили?
— Может быть, они материалы проверки отправили в Рязань или в Москву, потому что я зарегистрирован в Москве. Или просто им не до меня. Система всегда работала плохо, поэтому это может быть просто какая-то естественная задержка, которую можно объяснить непрофессионализмом.
— То есть пока не ясно, будет ли заведено дело?
— Я думаю, что они вернутся. Они же не могут провести проверку и сказать, что состава правонарушения или преступления нет. Думаю, что в лучшем случае будет административка.
Я сначала написал этот текст. Потом прочел его, а там все было своими именами названо. Я подписался. Потом немножко подзассал и думаю: «Здесь точно по их поправкам фейки». Ножницами вырезал «страшные слова», и сделал сноску, что в России теперь нельзя называть вещи своими именами, так как можно за это сесть. То есть это еще можно было как-то обыграть, но отсутствие подписи обыграть никак было нельзя. Поэтому подпись я оставил, а всякие слова, как «война», «войска» и прочее, вырезал.
По идее, там нет ни административки, ни фейков. Как в общем у всех, кто сейчас оштрафован по административке и арестован за фейки, но…
— Какая в целом жизнь в селе с 24 февраля? Прежняя?
— У меня нет репрезентативной социологии, но ощущение, что в основном всем пофиг. То есть это [война] где-то далеко.
Люди в целом в России не сильно рефлексируют, потому что жизнь довольно тяжелая. Ты весь день батрачишь на нелюбимой работе, приходишь домой, и есть силы только поесть, позалипать в телевизор, поспать, а утром снова идти батрачить. Ни ресурса на формирование убеждений и ценностей, ни времени, ни мотивации для этого нет. Поэтому проще об этом не думать.
Да про это и страшно думать. Страшно чувствовать какую-то причастность к несправедливости. Ты знаешь, что что-то где-то происходит, но не можешь ничего с этим сделать. Поэтому проще не думать — и мне кажется, что никто особо не думает.
Вообще, российская деревня, как мне кажется, всегда жила так, как будто она под санкциями. Пока здесь ничего особого не произошло, кроме повышения цен на капусту. Кроме кратковременной паники насчет сахара, соли и гречки сейчас как будто ничего не происходит.
Это тоже очень тяжело. Ты выходишь — и тут прекрасная весна, разлив реки, жуки летают, почки набухают, закаты и рассветы. При этом ты от коллег читаешь, что происходит. Или от друзей, которые сидят под обстрелами и пишут что-нибудь, чтобы успокоить себя, чтобы с кем-то поговорить.
— В деревне кроме вас кто-то высказывался открыто против войны?
— Было. Тоже кто-то устроил «диверсию» — повесил баннер, где написал «Нет войне». Это не у нас, а рядышком [в районе]. Мне это рассказали, но я не смог проверить.
Еще мне сказали, что в школе (или снаружи школы) дети якобы развесили листовки. Это было через несколько дней после моей «диверсии». Я сначала очень порадовался, а потом подумал, что подговорили каких-то детей. Там же есть третья часть у статьи — тяжкие последствия, которые влечет за собой «распространение фейков» [и наказание до 15 лет колонии]. Подумал, что сейчас мне прикрутят тлетворное влияние на детей. Скажут, что это все я.
Если в обратную сторону, то были автопробеги с флагами и Z на окнах. Пару раз люди проезжали.
— После случившегося вы не думали уехать из России?
— Я не готов бросать свои проекты [в Ижевском]. Все село знает, что мы тут поднимаем его с колен. Я тут год ходил, задвигал всем про Родину и про культурное наследие: почему нужно сохранять исторические дома и фасады, почему нужны деревянные окна, а не пластиковые. Короче, я всем все это объяснял.
Еще бабушка тут. А теперь поприжали и я все уже? Как будто мне не нужна ни бабушка, ни культурное наследие, ни Родина и надо куда-то ехать?
Это [уехать], наверное, абсолютно рационально, потому что мы знаем миллион примеров, когда у людей что-то изымали, два месяца не трогали, а потом арестовывали.
Мне же с этим как-то жить потом. Бояться этого? Это все просто жалко. Жалкие статьи по жалкому поводу — это все смешно просто. Даже если сесть, то я явно выйду раньше, чем если я уеду и вернусь в каком-нибудь 2036 году. За это время тут уже будет нечего спасать.
— А известно, кто «настучал»?
— Неизвестно. Здесь две с лишним тысячи человек, село большое. Кто угодно, как мне кажется.
Никаких врагов у меня тут нет. Наоборот, у меня тут такая репутация за этот год сложилась — вежливый мальчик, который ухаживает за бабушкой, реставрирует церковь на кладбище и благоустраивает ее, да еще краеведением занимается.
— Кто-то из жителей в деревне после этого к вам стал хуже относиться?
— Нет, отношение не изменилось. Я сейчас, правда, не хожу в библиотеку, потому что они считают, что я их подставил, распечатав у них это. Они не знают, как мне теперь доверять. Но я тоже не знаю, как им теперь доверять, потому что мне казалось, что это люди, с которыми у нас одни ценности.
— Чем вы сейчас занимаетесь?
— В интернете мне попалась статья на каком-то непонятном сайте. Там кто-то рассуждал насчет солидарности европейских стран в плане санкций. Там была фраза про позиции европейских государств в отношении санкций, но мне кажется, что ее совершенно спокойно можно переложить на нашу внутриполитическую повестку. Фраза такая: «Солидарность может быть болезненной. Но без нее урон или потеря для нашей свободы и для нашего благосостояния будут еще больше».
Более или менее понятно, почему люди молчат или поддерживают войну здесь, в селе. Нужно разговаривать с ними. Больше ничего не остается. Нужно разговаривать и что-то показывать. У Шуры [Буртина] же вышел текст [о том, почему многие россияне поддерживают войну]. Я тоже об этом думал. Это его субъективное исследование насчет поддержки войны. И этот заголовок «Войти во мрак и нащупать в нем людей» — это, наверное, то, чем и стоит заниматься всем и мне в частности. Потому что если у меня и есть какой-то навык, приобретенный за 10 лет работы в «Новой газете», то это разговаривать и активно слушать людей. Пытаться их объединять.
Беседовала Саша Сивцова