Почему тайные офшорные империи (а еще пытки в тюрьмах и фальсификации на выборах) нас больше не возмущают? Максим Трудолюбов считает, что проблема в коллективном «дефиците внимания»
Учитывая гигантский объем доступных данных, очередная история об офшорных счетах международной элиты (The Pandora Papers) или новые данные о пытках и насилии в российских колониях могли бы прозвучать, оглушить и возмутить общество. Но ничего подобного не происходит. Несмотря на масштабы утечек, сливов и усилия аналитиков, в новых документах нет открытия. Новых данных много, а принципиально нового знания — нет. Редактор рубрики «Идеи» Максим Трудолюбов пытается понять, почему — при беспрецедентном доступе общества к информации — возникает ощущение, что ничего не меняется.
Сегодня нет ощущения нехватки информации. Есть ощущение ее переизбытка и усталости от нее. Удивить может неожиданное прерывание потока — как в истории со сбоем в Facebook, но не сам поток. Это касается и наших знаний о российском руководстве, его ближнем круге, о методах работы спецслужб и тюремного начальства.
Трудно представить, что еще одна выявленная офшорная копилка, еще одна яхта, еще одна вилла, еще одна история о детях, обучающихся в дорогих международных школах, и даже еще одна история о пытках и сексуальном насилии в колониях способна кого-либо в России шокировать. Мы знаем о людях российского государства не слишком мало, а слишком много. Даже если не все детали известны, тому, кто даст себе труд сконцентрироваться на известных фактах, ответ в целом будет предельно понятен.
Появление данных о российских публичных фигурах в числе клиентов международной офшорной индустрии говорит о недоверии российской элиты (и элит других посткоммунистических и в институциональном отношении отсталых стран) к отечественной юрисдикции и о незащищенности собственности. А еще о неготовности российских властей, не устающих говорить о суверенитете, заниматься развитием собственных институтов. По сути, это свидетельство осознанного отказа от институционального развития.
Но сегодняшнее общество — не только российское — трудно поразить новой информацией настолько, чтобы все ощутили, будто «проснулись в другой стране». Комментаторы часто пользуются этой затертой фразой, хотя она прямо противоречит тому, что происходит на самом деле: страна давно уже «та самая», где постоянная эскалация стала нормой. Что-то запрещают, кого-то сажают, очередной репрессивный закон принимают — на повседневной основе.
Как информация поспособствовала падению коммунистической диктатуры
Нынешняя ситуация зеркально противоположна тому, что случилось во второй половине 1980-х годов, когда благодаря политике гласности действительно произошло что-то вроде открытия ящика Пандоры. Возвращение авторов-эмигрантов, появление в открытой продаже книг запрещенных в Советском Союзе писателей и поэтов, новые сведения об отечественной истории — все это кружило голову. Хотя инициатором происходящего была сама власть позднего СССР.
Она стремилась выпустить в публичную сферу то, что прежде скрывалось, и сталкивалась с сопротивлением консервативной части общества. Вал публикаций в прессе, начавшийся в 1986–1987 годах, был именно решением власти, а не результатом чьей-то партизанской деятельности. Например, назначение Виталия Коротича на должность главного редактора журнала «Огонек», знакового издания гласности, проходило через отдел пропаганды ЦК КПСС с утверждением на Политбюро.
Конечно, объявляя политику гласности, Михаил Горбачев стремился к обновлению системы, а не к ее разрушению. Его цель была в контролируемой смене поколений на всех уровнях власти, а шоковая информационная терапия представлялась способом создать давление снизу и избежать противодействия элиты. Задумана была чистка партийных рядов — только не сталинскими методами.
Прорванную плотину было уже не починить, но стоит осознать, что режим рухнул не от одной только новой информации. Как и для любой крупной катастрофы, для коллапса политического режима необходимо стечение сразу нескольких обстоятельств. На коротком промежутке времени сошлись падение цен на нефть, окончательная деградация сельского хозяйства, неспособность экономики обеспечить страну продовольствием, нехватка товаров первой необходимости, антиалкогольная кампания, непродуманные попытки превращения плановой экономики в частично рыночную и, да, новая информация — но лишь как один из множества факторов.
Но шок был таким сильным, что мы все еще живем в тени крушения Советского Союза, приписывая информации ключевую роль в тех событиях. Власти боятся вскрывающихся фактов и изо всех сил прижимают крышку ящика Пандоры, а оппозиция уповает на то, что ящик откроется.
За верой в решающее значение информации стоит простое — и верное — сравнение. Советская система была во многих отношениях более устойчивой и уж точно более укорененной в обществе, чем нынешняя российская. Целые поколения (упрощая, можно сказать, три поколения) родились и сформировались в СССР, не имея собственного опыта жизни в иной политической системе, экономике и культуре. Десятилетиями строившаяся социальная иерархия могла вызывать глухой ропот, но была структурно ясной и безальтернативной.
Неудивительно, что возникает предположение, что нынешняя система может рухнуть и в результате менее радикальных сдвигов. Это могло бы и быть так, если бы мы не жили в другую информационную эпоху.
Почему информация не разрушает современные авторитарные режимы
В конце 1980-х новости, архивные публикации или книги, не издававшиеся ранее, могли становиться общенациональными событиями. Сегодня что-то отдаленно похожее на событие — как правило, в течение короткого времени — может происходить с бестселлерами, мемами и тому подобными вещами. Все остальное — «длинный хвост»: у огромного количества новостей, историй, изображений, текстов, книг и прочих информационных единиц относительно небольшая аудитория.
Потенциально мы можем знать все, о чем есть данные. Информация, пусть и под паролями и грифами «секретно», существует и может становиться доступной — благодаря утечкам, сливам и работе журналистов-расследователей. Несмотря на попытки властей засекретить все что можно, жизнь представителей элиты давно и неплохо изучена. Вероятно, приписывая информации свойства оружия массового уничтожения, российские элиты на протяжении всех постсоветских десятилетий прятали яхты и особняки, переписывали недвижимость на родственников, засекречивали записи в реестрах недвижимости — и, конечно, строили заборы. По некоторым оценкам, заборы в России протянулись на 790 тысяч километров, то есть могли бы обогнуть Землю по экватору почти 20 раз. К тому же секретность — отличный фон извлечения дополнительной ренты.
Но все это напрасно. Ирония в том, что, пока в России шел дележ собственности и установка заборов, на Западе развивались технологии и бизнес-решения, которые подрывают идею собственности изнутри. Пользователи любых приложений, сервисов, клиенты «Госуслуг», пассажиры общественного транспорта, просто прохожие невольно поставляют IT-компаниям и государству данные о себе.
И это касается всех. Как и простые смертные, приближенные к власти люди оставляют цифровые следы: следы звонков, передвижений, сделок, покупок и всех прочих действий. Поскольку эти люди на виду, вероятность перетока их тайн в публичное пространство выше, чем у тайн простых смертных. Превращение тайного в явное в сегодняшнем мире происходит каждый день. Мы знаем о российской властной элите столько, сколько советские люди не могли и мечтать знать о партийном советском руководстве.
Но знать еще больше мы не можем просто в силу ограниченной способности человеческого мозга к обработке информации. У обучаемых машин, которыми оперирует IT-сектор, в этом смысле огромное преимущество перед людьми.
«Синдром дефицита информационного внимания» теперь скорее норма, чем отклонение от нее. Многолетняя привычка к нескончаемому информационному потоку, не дозированному, как во времена телевидения с его выпусками новостей по расписанию, и не отформатированному и отредактированному, как во времена господства печатной прессы, не требует концентрации. Даже наоборот, потребление информации без фокусировки на чем-либо одном в сегодняшнем мире стало делом привычным и комфортным. Эта ситуация — оборотная сторона потенциальной открытости любых данных.
Проблема — в этом потоке знаний. Дело совсем не в апатии — просто человеческого внимания на все выявленное не хватает, потому что наше внимание постоянно рассеяно. Даже неоспоримые свидетельства бесчеловечных пыток в тюрьмах и колониях просто не могут вызвать той общественной реакции, какую, вообще говоря, заслуживают.
Выхода из этой ситуации, по большому счету, два. Или крупные социальные медиа упадут (или будут уронены) навсегда, так что люди вернут себе способность концентрироваться на важном. Или никому сейчас не ведомые IT-профессионалы научат машины возмущаться, то есть отслеживать, когда злоупотребления власти перейдут допускаемые культурой рамки, — и организовывать граждан на сопротивление.
Максим Трудолюбов