«Я думала только о том, что мой ребенок там совсем один» Анастасию Шевченко впервые в России судили за работу в «нежелательной» организации. Фрагмент книги, в котором ее не сразу отпускают к умирающей дочери

Анастасия Шевченко — первый человек в России, против которого завели уголовное дело за участие в деятельности «нежелательной» организации (статья 284.1 Уголовного кодекса). 39-летняя Шевченко была членом федерального совета «Открытой России». Дело возбудили из-за организации политических дебатов и публикации поста о лекции. С 23 января 2019-го Анастасия Шевченко была под домашним арестом, а 18 февраля 2021-го ее приговорили к четырем годам условно. Во время ареста Шевченко не могла посещать свою старшую дочь Алину, которая находилась в больнице в тяжелом состоянии. Вскоре после того, как активистку арестовали, Алина умерла; при этом Шевченко, когда она узнала об ухудшении состояния дочери, не сразу разрешили покинуть квартиру. В августе у Шевченко вышла книга «Нежелательная» (редактор — Ольга Борисова). «Медуза» публикует ее фрагмент.

Утром я позвонила Алине. Номер телефона интерната у меня был записан именем дочки. Как правило, я общалась с фельдшером, и за столько лет мы узнавали друг друга по голосу. Я очень боялась, что Алина заболеет. Только бы не сейчас. Фельдшер сразу меня успокоила: состояние стабильное, но нужны лекарства. Ничего серьезного, так, для профилактики. Я предупредила ее, что мой номер теперь недоступен и, если вдруг что, звонить надо бабушке или папе. Лекарства пообещала передать. Этот разговор меня успокоил.

В день апелляции на домашний арест маме позвонил муж и сказал, что Алина все-таки заболела. Бронхит. И везут ее почему-то в зверевскую больницу, а не в Шахты, как обычно. Накатила безысходность. Я должна была убедить судью отпустить меня в больницу, чтобы все там организовать, привезти необходимое, найти сиделку, подержать ладошку Алины. Я показывала, какого размера тельце моей дочери, как надо ее держать при кормлении, объясняла, что любая болячка может стать последней. Судья Ищенко слушал меня с ухмылкой. В апелляции отказано.

Через Владу пришлось просить мужа искать для Алины сиделку, а лучше поехать туда самому. Поехать он не мог. У него новая семья, у маленькой дочки завтра день рождения. Но сиделку пообещал найти.

На следующий день меня ждал допрос и предъявление обвинения. Ничего в этом страшного нет, когда ты с двумя адвокатами. Просто возня с бумажками. Но после допроса адвокат сообщил, что Алина в реанимации. Меня как будто оглушили. Следователь Кучин суетился, бегал согласовывал что-то, звонил в интернат, потом в больницу. Долго ждали факс от врача с подтверждением того, что моя дочь в реанимации.

Параллельно искали того, кто готов меня отвезти в Зверево. Факс не проходил. Для разрешения обязательно нужен был номер машины, на которой я поеду. Я сидела молча. Я думала только о том, что мой ребенок там совсем один. Потому что на его маму завели уголовное дело за две лекции, и теперь кучка ментов не может собрать необходимые бумажки. Реанимация. Никогда раньше она не была в реанимации. Значит, действительно все? А ведь говорили, что просто бронхит.

Меня снова выручила Наталья. Она караулила у Следственного комитета несколько часов, готовая везти меня в Зверево.

Разрешение прервать домашний арест и поехать в больницу на три дня мы с адвокатами получили только поздно вечером. Было темно и холодно, снег кружил над городом. Зашли домой, я села на кухне и опустила руки. Наталья, кажется, убежала в магазин за памперсами и детским питанием. Мама и Влада ходили вокруг меня, нервничали и переживали за нас обеих: дорога предстояла сложная — два часа по гололеду и метели. Наталья пыталась меня отговорить ехать в ночь, ведь к Алине все равно так поздно не пустят, но надо было ехать. Обязательно надо было ехать именно в ночь. И мы поехали. Наталья всю дорогу пыталась отвлечь меня разговорами. Ехали медленно. Мы пробирались сквозь туман. Не видно было вообще ничего. Пару раз Наталье звонил следователь и спрашивал, где мы, не свернули ли в сторону Украины. Очень смешно. Дорог в Зверево не было никогда, а той ночью особенно. Мы ехали по жутким ямам в полной темноте, я едва узнавала город. Въезд в больницу, конечно, был уже закрыт, вход тоже. Мы бегали с Натальей вдоль забора по льду и искали хоть какой-то проход. Я была готова лезть через забор.

Нас встретили медсестры. Наталья сбивчиво объяснила, что у меня браслет на ноге, телефоном пользоваться нельзя, говорить ни с кем нельзя, но очень надо увидеть дочь. В реанимацию меня не пустили, просили подождать до утра и поселили в палату, в которой еще утром оставалась Алина. Ее пустая кроватка стояла в углу. Я устроилась рядом, достала из сумки памперсы и детское питание и заплакала. Хоть бы все это пригодилось, хоть бы ее вернули в палату. Реанимация была совсем в другом здании, туда надо было идти по заснеженной тропинке, а потом еще долго по заполненным людьми коридорам.

Утром врачи собрались на планерку, а я ходила по палате туда-обратно в ожидании. Я совсем ничего не знала о состоянии Алины, что произошло и почему бронхит дал такие последствия. Доктор, зайдя в палату, сразу сообщила, что состояние тяжелое, а дыхание нулевое. Непонятно, что значит нулевое. Доктор пояснила: Алина не дышит сама, легкие искусственно вентилируют. Вчера поднялась высокая температура, которую не могли сбить, потом остановилось сердце. Делали искусственное дыхание. Сердце завели, но моя дочь без сознания с тех пор и не дышит сама. В реанимацию можно пройти прямо сейчас. Доктор говорила со мной так, будто я это и так знала, но я совсем ничего не знала и подумать не могла, что все настолько плохо. Почему остановилось сердце? Что было бы, если бы я была рядом и держала ее ладошку?

Меня повели в реанимацию по узкой тропинке. Морозное и невероятно красивое утро. Светило солнце, высокие деревья вокруг были совершенно белыми и блестящими, они с легким скрипом покачивались на ветру, тонкая корка льда хрустела под ногами, и воздух был обжигающе свежим. У входа в реанимацию меня попросили подождать. Там я наконец увидела знакомое лицо — фельдшер из интерната. Она вышла, открыв тяжелую дверь, и с кем-то говорила, пока не заметила меня. Я услышала обрывок фразы: «…будут постепенно отключать от аппарата искусственного дыхания и заводить легкие». Значит, еще есть шанс?

Мне очень хотелось, чтобы меня кто-нибудь успокоил и сказал, что все будет хорошо, но в этот день со мной все разговаривали как со взрослой, напрямую, без прелюдий. Вот и фельдшер попросила меня готовиться к худшему и помнить, что для Алины так, может быть, и лучше, ведь ребенок столько лет мучается. Я только молча кивала: говорить не могла из-за комка в горле. Наконец пришла врач-реаниматолог, очень приятная, красивая молодая женщина, она дала мне белый халат и позвала за собой. В палате реанимации на белых простынях в окружении разных приборов и проводов лежали трое в ряд: моя Алина и два очень старых дедушки. Причем дедушки выглядели намного здоровее, смотрели на меня с любопытством, а Алина не открывала глаза. Я никогда не видела ее такой. Она стала еще меньше, совсем скрючилась, кожа бледно-голубого цвета, во рту трубки, на тонких ножках следы инъекций, на груди тоже следы от чего-то круглого. В ней почти не было жизни, она держалась на тонкой ниточке. Я заплакала в голос. Голова закружилась, и я начала падать, но доктор подхватила меня и усадила рядом с Алиной. Падая, я зацепила трубки, которые тянулись к Алине, и испугалась, что могу навредить, поэтому постаралась как-то прийти в себя и хотя бы реветь молча. Я сидела на краю кушетки, слушала дыхание дочки, понимая, что оно не ее, оно искусственное.

Я держала ее совсем холодную худенькую ладошку, безуспешно пытаясь согреть, и всматривалась в такое родное лицо своей девочки. Кудряшки на затылке скрутились в колечки, ресницы длинные и загнутые, как у Миши, нос как у меня, только красивый. Алина в эти минуты вообще была очень на меня похожа, на измотанную, измученную меня. Мы пробыли вместе всего несколько минут, очень мало. Мне надо было держать ее за руку еще вчера, а сегодня уже поздно. В реанимацию пришел врач пульмонолог, и меня попросили уйти. Я все еще не могла успокоиться и периодически всхлипывала — так бывает с детьми, когда они долго плачут, но я-то взрослая. Извинилась перед врачом за несдержанность. Врач положила мне руку на плечо и сказала, что ее очень растрогали мои слезы и моя любовь, потому что «обычно такие дети никому не нужны». И добавила, что я хорошая мать.

Обратно в детское отделение я шла одна. Зайти внутрь не было сил, хотелось упасть в снег и рыдать. Я стояла у двери, всхлипывая, с красными глазами, пока оттуда не вышла медсестра, которая, видимо, наблюдала за мной из окна. Она позвала внутрь, я попросила еще пару минут, чтобы успокоиться. Когда я наконец зашла, медсестра буднично спросила: «Умерла?» В этот день со мной никто не церемонился.

Мы договорились, что меня снова пустят в реанимацию в три часа дня, а пока с Алиной поработают врачи. Зареванная, я вернулась в палату. Женщины в белых халатах пришли меня поддержать, одной из них оказалась наша сиделка. Она рассказала, каково Алине было в больнице без меня. Ее нечем было кормить, ведь пищу можно только перемолотую, а такой в больнице нет. Сиделка даже сбегала домой за куриным бульоном. Памперсы тоже долго не меняли. Со слов сиделки, к ее приходу Алина была «по уши обкаканная», и ей пришлось набрать ванную и купать, а это совсем не просто. Бедный мой ребенок. Совсем одна. Никому не нужна.

Потом другая женщина в белом халате зашла ко мне со шваброй и тоже разревелась. Рассказала, что жить ей не на что, что приходится подрабатывать и мыть полы за сто рублей в день, чтобы хоть как-то выжить. От слез и ужаса происходящего разболелась голова, я легла на кровать и провалилась в сон.

Не знаю, как долго я спала, наверное, минут двадцать или полчаса. Проснулась от того, что показалось, будто кто-то стоит рядом. Я резко поднялась. В коридоре послышались шаги и мужской голос: «Умерла девочка-инвалид». «Бедная», — ответил женский. Напротив моей кровати было большое окно, а в нем покачивались высокие, покрытые инеем деревья. «Лети, моя птичка», — сказала я, глядя в ярко-синее небо.

Минут через пять в палату зашли врач и фельдшер. Я плакала у окна. Они ничего не стали говорить, сразу перешли к делу: нужно организовать похороны, обычно этим занимается интернат и детей хоронят в Зверево, от меня требуется согласие. Я мысленно поблагодарила их за то, что разговаривают со мной без нотки сострадания, по-деловому. Я бы не выдержала их жалости. Ответила им, что похоронами буду заниматься сама, что увезу Алину в Ростов, домой. Раньше так в интернате никто не делал, поэтому пришлось уточнять нюансы, записывать инструкции — где и когда забирать тело, какие документы и где получить. Фельдшер все звонила куда-то и наводила справки. Врач загрузила меня другим.

Оказывается, в СМИ написали, что я недовольна больницей и тем, что меня не пустили в реанимацию. Я ничего не понимала. Врач видела, что у меня нет телефона, я ни с кем не говорила, я вообще не могла понять, откуда СМИ знают, что я в больнице. Врач уточнила, что СМИ знают, что моя дочь умерла, и обрывают телефоны главврачу. Откуда они знают, если я узнала только что? Уже потом я поняла, что доктор сначала позвонила мужу и маме, а мама — адвокату или Наталье. А дальше уже пошло в СМИ. Так журналисты обо всем узнали раньше меня. Меня пригласили в кабинет главврача объясниться. Я не успевала прийти в себя, осознать. Глаза опухли от слез, голова болела. Десять минут назад я узнала, что Алины больше нет, и уже надо куда-то идти и объясняться. При этом я страшно волновалась за маму. Как она пережила это известие? Кто ее там поддержит? Мне надо домой. С телефона главврача я позвонила мужу, чтобы попросить его взять на завтра отгул для организации похорон и забрать меня. Саша взял трубку. Оказалось, он уже ехал за мной.

Давать объяснение я шла той же заснеженной тропинкой, а потом по тем же заполненным коридорам. На меня все смотрели, кто-то крикнул вслед: «Что, и тебе не тот диагноз сообщили?»

В кабинете главврача были его заместитель и знакомый врач-реаниматолог. Увидев мое опухшее лицо, доктора принесли соболезнования и перешли к делу: «Чем вы недовольны? Какое преступление вы совершили, что о вас пишут в СМИ? Какие у вас претензии?» Да никаких у меня претензий. Я думала только о том, где сейчас Алина. Я не понимала сути разговора, пока мне не принесли распечатку статьи. Я мельком пробежалась по ней глазами и сказала, что не имею к этому никакого отношения и, если надо, готова письменно поблагодарить врачей за все, что они сделали для моей дочери. В этот момент в кабинет без стука зашел священник и, не сказав ни слова, окропил нас святой водой. У меня от удивления округлились глаза, главврач, смутившись, с улыбкой объяснила, что сегодня у них «все включено»: и лечат, и грехи отпускают. Я тоже улыбнулась, впервые за долгое время. Мы расстались на мирной ноте. На выходе из здания я встретила сестру-сиделку из интерната, она крепко меня обняла. Я поблагодарила ее за все, что она сделала для моей девочки, за заботу и чуткость. В ответ я второй раз за день услышала: «Вы хорошая мама, уж я-то знаю».

Я брела по тропинке в детское отделение. Меньше всего хотелось остаться одной в палате возле пустой кроватки. К счастью, у входа в отделение меня уже ждал муж. Я не поняла, как он оказался здесь так быстро, ведь ехать по гололеду два часа. Вероятно, я потеряла счет времени. Мы молча обнялись. В ту минуту он снова стал для меня совсем родным. Это ведь и его дочь, он качал ее на руках, купал, смотрел с ней мультики. Я попросила Сашу предупредить следователя, что мы выезжаем, и пошла собирать вещи.

В палате меня ждал мужчина в погонах — инспектор ФСИН. Он пришел проверить, не нарушаю ли я чего и не сбежала ли вообще. Я почувствовала, как персонал больницы возмутился, женщины в белых халатах начали объяснять, что я только что потеряла дочь и, естественно, никуда за пределы больницы не выходила. Мужчина ответил, что так положено и он просто выполняет поручение начальства. Я, не в силах спорить, показала свои документы, сумку, в которой были только вещи и книга. «Империя должна умереть». Инспектор выполнил поручение и удалился, а мне еще сорок минут не давали разрешение на выезд. Я перестала пытаться понять причины происходящего. То не дают приехать в больницу, то не дают выехать. Все это время мы с мужем сидели в машине и говорили не помню о чем.

Мы познакомились с Сашей весной 2000 года. Он был совсем не в моем вкусе — детское лицо, голубоглазый блондин, бровей почти не видно, волосы коротко стрижены, внешность такого хулигана из «Ералаша». Молодой лейтенант, который предпочитал форме и фуражке спортивный стиль и бейсболку. Мы как-то сидели в компании общих знакомых, было шумно и весело, все увлечены разговорами и спорами. У хозяев дома был маленький ребенок, лет двух-трех, наверное. Малыша из всех взрослых заинтересовал только Саша. А Саша, в свою очередь, забыв про все, с радостью уселся играть и так и провел весь вечер с ребенком. Они смеялись и болтали, бегали и прятались, а я с улыбкой наблюдала. «Какой хороший папа получится из этого парня», — думала я. Вскоре мы стали встречаться и через полгода поженились. И Саша на самом деле хороший папа. Он умеет делать все: менять памперсы, купать, играть, кормить, укладывать спать. Он сидел с Алиной в декретном отпуске, когда я сдавала госэкзамены, носил Владу на руках. С Мишей до сих пор играет в игры. Главное — он очень любит детей. Воспитывать не умеет, а просто любит. Я выбирала папу для своих детей, а не идеального для себя мужа. У нас лучше получается быть друзьями.

Он держался спокойно, но я знала, что ему тоже страшно. Он потерял ребенка в день рождения младшей дочери, и теперь день смерти и день рождения навсегда переплетутся. Этот день он должен был провести в праздничной суете, но вместо торта и воздушных шаров будут похоронные хлопоты.

Алины больше нет. Лучше ли так для нее? Наверное, да, отмучилась. Но она умирала одна среди чужих людей, она не успела увидеть маму, а я не успела ей помочь. Я знаю, что смогла бы помочь: я много ночей и дней сидела у кроватки детей, когда они болели. Я знаю, что им это помогает. Я никогда не прощу судью Ищенко, не отпустившего меня в больницу.