Почему именно Homo sapiens пережил другие виды? И как на это повлиял язык? Фрагмент книги Криса Стрингера «Остались одни» — об умении человека говорить
В июле в издательстве Corpus выходит книга британского антрополога Криса Стрингера «Остались одни. Единственный вид людей на земле» (перевод Елены Наймарк). Она посвящена сложному поиску уникальности Homo sapiens, которая могла бы объяснить, почему именно нам — далеко не единственному из видов людей, расселившихся когда-то по планете — удалось пережить своих соседей, родственников и конкурентов. В пятой главе Стрингер, рассмотрев анатомические особенности сапиенсов и неандертальцев, а также основные антропологические находки, на которых они основаны, переходит к вопросу символического мышления, которое так развито именно у человека — в какой-то момент язык стал его важнейшим преимуществом в борьбе за выживание. С разрешения издательства «Медуза» публикует фрагмент книги.
Социальные связи, сотрудничество и столкновения, добыча пищи и изменения возрастного профиля населения — все это наверняка было важно для формирования современного человечества, но есть еще один фактор, который, безусловно, сыграл в этом процессе решающую роль, — язык. По мнению приматолога Джейн Гудолл, известной своими наблюдениями за шимпанзе, именно отсутствие сложной разговорной речи принципиально отличает их от нас. Когда люди обрели способность говорить, «они смогли обсуждать события, случившиеся в прошлом, планировать на ближайшее и отдаленное время… Диалог разума с разумом расширил горизонт идей и конкретизировал понятия». Несмотря на богатый репертуар способов коммуникации, без возможности языкового общения, подобного человеческому, шимпанзе «заперты внутри собственной личности».
Итак, зададим вопрос: как эволюционировала эта важнейшая человеческая способность — умение разговаривать? Развивалась она постепенно или скачкообразно? Дарвин, безусловно, предпочитал говорить о постепенной эволюции, происходившей под влиянием и естественного, и полового отбора. В 1871 году он писал:
Что касается происхождения членораздельной речи… я не могу сомневаться, что наша речь обязана своим происхождением подражанию и видоизменению, при помощи знаков и жестов, различных естественных звуков, голосов других животных и собственных инстинктивных криков человека… Не может показаться невероятным, что некоторые, более других одаренные обезьянообразные животные начали подражать реву хищных зверей, чтобы уведомить товарищей-обезьян о роде грозящей опасности. А это было бы первым шагом к образованию языка. По мере того, как голос больше употребляется в дело, голосовые органы должны были развиваться и совершенствоваться по закону наследования результатов упражнения; а это, в свою очередь, должно было повлиять на развитие речи.
Нет, однако, ни малейшего сомнения, что соотношение между постоянным употреблением языка и развитием мозга имеет еще большую важность. Умственные способности у отдаленных прародителей человека должны были быть несравненно выше, чем у которой-либо из существующих обезьян, прежде чем даже самая несовершенная форма речи могла войти в употребление. С другой стороны, можно принять, что употребление и развитие речи имело влияние на мозг, давая ему возможность и побуждая его вырабатывать целые ряды мыслей. Длинный и сложный ряд мыслей не может теперь существовать без слов немых или громких, как длинное исчисление — без цифр или алгебраических знаков.
Лингвист Ноам Хомски, отвергая градуалистскую позицию Дарвина, уже давно настаивает, что человеческая речь развивалась не по законам естественного отбора. Для Хомски речь представляет собой в каком-то смысле целостную способность, по типу «все или ничего», приданную нам с появлением особого речевого центра в мозге, а эта область мозга, как он полагает, возникла в результате счастливой генетической мутации. Согласно Хомски, все человеческие языки, независимо от того, насколько по-разному они звучат для нашего уха, структурированы в соответствии с универсальными грамматическими принципами, заложенными природой в мозге ребенка. Эти врожденные принципы ребенок использует интуитивно, когда начинает интерпретировать и воспроизводить язык той группы людей, которая его окружает после рождения.
Эволюционный психолог Стивен Пинкер разделял некоторые взгляды Хомски, в особенности его идеи о существовании особой зоны мозга со своей плотной нейронной сетью, отвечающей за языковые способности. По его мнению, в этой зоне генерируется «ментализ» или «мыслекод» (термин, введенный в научный обиход психолингвистом Джерри Фодором), то есть универсальный и врожденный язык мышления, код, из элементов которого составляются все человеческие языки. Тем не менее Пинкер расходится с Хомски по вопросу о путях эволюции языка. По Пинкеру, эволюция человеческого речевого органа и соответствующей речеобразующей системы могла базироваться на поступательной серии генетических изменений (как при образовании сложного глаза), причем естественный и половой отбор благоприятствовали более богатой языковой выразительности.
Ранее, говоря о происхождении современного поведенческого комплекса, мы обращались к взглядам археолога Ричарда Клейна: комплекс появился внезапно, скачком, 50 тысяч лет назад в Африке. Такая позиция в чем-то созвучна идеям Хомски. Клейн критически оценил свидетельства современного поведения до 50 тысяч лет назад и счел их неубедительными. И только после этого рубежа артефакты с достоверностью демонстрируют существование таких явлений, как увеличение разнообразия и специализации орудий, безусловное присутствие искусства, символизма и ритуалов, расселение в более суровые ландшафты, расширение пищевого ассортимента, относительное увеличение плотности населения. Он признает, что толчком к изменениям могли послужить «удачная мутация, которая содействовала формированию истинно современного мозга. … Предполагаемое генетическое изменение, случившееся 50 тысяч лет назад, заложило основу уникальной „современной“ способности адаптироваться к самому разному естественному и социальному контексту без особых физиологических изменений».
«Перепрошивка» нейронов в мозге, далее рассуждает он, возможно, привела к быстрому развитию у Homo sapiens речевой способности, которая до того мало отличалась от таковой у более ранних людей. Он признает, впрочем, что все эти процессы очень трудно подтвердить конкретными археологическими материалами и окаменелостями. И хотя я не согласен с Ричардом по поводу «волшебного рычажка», запустившего формирование современного поведения, наши взгляды совпадают, когда дело касается исключительной важности речи для нашего вида.
Так или иначе, ранние люди и неандертальцы могли оперировать в рамках некоего досовременного языка. Робин Данбар и антрополог Лесли Айелло предложили идею, что речь изначально развивалась ради «пересудов», как дополнение (а потом и замена) социальному грумингу. Груминг практикуется очень многими приматами и служит налаживанию отношений и поддержанию целостности сообщества. Они рассуждали так: общества Homo erectus так разрослись, что груминг каждого с каждым отнимал бы половину времени, а на другие жизненно важные занятия времени просто не хватило бы. Примитивный язык как раз мог бы дать возможность ранним людям «поболтать», тем самым способствуя социальному сближению и объединению группы, высвобождая то время, которое в противном случае ушло бы на груминг.
Психолог Майкл Корбаллис выбрал другой подход, взяв за основу предположение Дарвина о значении жеста как предшественника языка. По его аргументации, те области мозга, которые у человека ответственны за образование речи, у других приматов связаны с моторикой рук. Другой психолог, Майкл Томаселло, похожим образом видел в речи инструмент коммуникации для обмена информацией, выражения просьб и сотрудничества. И самой далеко зашедшей версией такой коммуникации, вероятно, далеко зашедшей и в эволюционном смысле, является собственно человеческий язык. Ему могли предшествовать жесты, как мы это часто наблюдаем у младенцев. Действительно, солидное количество данных говорит, что мы сообщаемся друг с другом — иногда бессознательно — с помощью языка тела и поз, то есть пользуясь тем важным доязыковым инструментом, который достался нам в наследство от приматов.
Другие исследователи усматривают связь между кодами в мозге при производстве орудий и при составлении лингвистической цепочки. Оба процесса ориентированы на совершение намеренных последовательных действий с точно отлаженным мышечным контролем — по мере того, как дети совершенствуют навык манипулировать предметами и компоновать их, они учатся также складывать слова и манипулировать ими. Более чем вероятно, что для речевой функции были мобилизованы области мозга, занятые в других процессах, но они переориентировались в связи с растущими требованиями лингвистического комплекса, взяв на себя хранение, обработку информации и мышечный контроль.
С моей точки зрения, к развитию языка у современных людей могло привести усложнение социума, начавшееся 250 тысяч лет назад, и язык был призван улучшить коммуникацию и понимание хода мыслей окружающих. Археолог Стивен Майтен озвучил идею (и я согласен с ним), что язык, обеспечив беспрепятственный интеллектуальный обмен, вывел современного человека в новое пространство диалогов, незнакомое нашим предкам. Неандертальцы тоже должны были обладать обширными знаниями об окружающем мире: о материалах, из которых они мастерили орудия, о животных, на которых охотились. Но их мир был в основном миром непосредственного восприятия, тем, который ощущался здесь и сейчас; миры прошлого, будущего, вымышленное пространство духов были им неведомы. После того, как эволюционные линии человека и неандертальца разошлись примерно 400 тысяч лет назад, развитие социального комплекса и, соответственно, комплекса лингвистического, развело нас и неандертальцев в разные стороны. По той или иной причине люди пошли дальше по этому пути, а неандертальцы добрались до конечной точки своего путешествия около 30 тысяч лет назад.
Некоторые ученые (в их числе Филип Либерман и Джефф Лайтман) исследовали форму основания черепа и анатомическое расположение связанных с речью структур и пытались на этом материале реконструировать речевые возможности неандертальцев и других ранних гомининов. Вывод был сделан следующий: у современного человека очень непохожие на всех других гортань, голосовой тракт и язык, которые производят звуки широкого диапазона и сложности, составляющие в сумме полноценную человеческую речь. Естественному отбору предъявлялись различные вариации формы черепа, и он трансформировал его, постепенно уводя от прежней основной функции — дыхания и глотания — к речевой, ведь она давала современному человеку определенные преимущества, и чем дальше, тем больше. Перестановка приоритетов не далась даром: с новой гортанью увеличился риск подавиться едой, если сравнивать с анатомией шимпанзе или ранних гомининов. По устройству голосового тракта и речевым возможностям неандертальцы явственно ближе к двухлетним детям, чем к современному взрослому. И все же если мозг неандертальцев имел соответствующую нейронную начинку, то их голосовой тракт, без всяких сомнений, мог обслуживать речевые нужды, хотя и с ограниченным звуковым репертуаром.
Вернемся к списку атрибутов современного человека, который мы обсуждали в предыдущей главе: сложные орудия, стиль которых сильно менялся во времени и пространстве; транспортировка на большие расстояния ценных материалов, таких как камень, раковины, бусы, янтарь; существование обрядов и ритуалов, о чем свидетельствуют предметы искусства; обустройство помещений и сложные манипуляции с телами умерших (символические погребения Схула и Кафзеха позволяют сделать такой вывод). С моей точки зрения, основная часть этой атрибутики развилась у современного человека 60 тысяч лет назад, хотя, может, не всегда и не везде существовала всем списком одновременно.
Есть и другие признаки современного поведения, по которым информация в настоящее время неоднозначна, да и данных маловато. Речь идет, во-первых, о поделках из кости, бивней, рога, раковин или похожих материалов. Во-вторых, о постепенном усложнении способов собирательства и обработки пищи, использовании сетей, ловушек, рыболовных снастей и приготовлении еды. В-третьих, сюда включается искусство с фигуративными и абстрактными символами. И то же самое, если говорить о разделении жилой или рабочей среды — навесов или хижин — на отдельные зоны для ремесленных занятий, готовки, сна и очага. Что касается плотности населения, которая стала подбираться к величинам сегодняшних групп охотников-собирателей, ее мы обсудим позже с позиций генетики. Нельзя не упомянуть и о «культурном буфере» в адаптации людей к неблагоприятным условиям, таким как пустыни или холодные степи, — его роль могла расти постепенно, с ростом численности людей и их расселения от края до края планеты.