«Появляется чувство, что за моей спиной все больше глаз» Личность интернет-художника Дюрана раскрыли без его согласия. Мы поговорили с ним о том, как это повлияло на его жизнь

В середине января на украинском сайте Ain.ua вышла статья «Кто такой Дюран. Исследователи из Molfar выяснили личность художника». В ней представители стартапа Molfar (на сайте компании сообщается, что их специализация — поиск людей в сети) раскрыли личность российского интернет-художника Дюрана и рассказали, как они вычислили его по данным из открытых источников. После этого сам Дюран написал пост, в котором подробно рассказал о своей жизни. Настоящее имя Дюрана — Баир Раднаев. Ему 34 года, он родился и вырос в Бурятии, учился в Новосибирске на математика, а потом работал в рекламной сфере в Санкт-Петербурге. «Медуза» созвонилась с Раднаевым и расспросила его, как на него повлиял деанон и что теперь будет с Дюраном.

— Как к вам лучше обращаться — Дюран или Баир?

— Давайте Дюран.

— Дюран, что вы чувствуете после раскрытия своей личности? Насколько я поняла из вашего поста, для вас это болезненный момент?

— С одной стороны, да. Сам факт деанона неприятен — то, что другие люди, грубо говоря, распоряжались моими личными данными. Но то, как люди в интернете это встретили, как отреагировали разные сообщества, мои подписчики, мои земляки — все восприняли это очень позитивно, — для меня стало сюрпризом. Я не ожидал такого.

— Почему?

— Когда информацию обо мне опубликовали на сайте, который я не буду называть, мне начали писать в твиттере и инстаграме, тегать меня где-то. Это было похоже на злорадство: все случилось не по моей воле, поэтому эти люди чувствовали, что имеют надо мной какую-то власть.

— Поэтому сначала вы решили, что для вас деанон закончится плохо.

— Нет, как раз благодаря этому я понял, почему они так себя ведут. И тогда я пришел к выводу, что единственный способ выйти из ситуации — самому рассказать о себе, сделать свою версию деанона. Такую, где будут правильно расставлены акценты. Чтобы показать, что никто не имеет права распоряжаться моими данными и как-то перевирать мою биографию. Оказалось, что это было правильное решение. После этого уже никто в соцсетях не злорадствовал, поскольку я сам обо всем рассказал.

— И все наконец с вами познакомились.

— Можно и так сказать, не знаю. Мне кажется, что люди, которые подписаны на мой паблик уже 10 лет, знают меня намного лучше [благодаря комиксам], чем те, кто сейчас узнал какие-то факты моей биографии: где родился, где учился и так далее.

— И все-таки давайте поговорим об этом. Вы родились в Бурятии. Часто там бываете?

— Раз в пару лет точно. У меня там родители.

— Мне бы хотелось немного поговорить про Бурятию, если можно. Мне кажется, про нее редко слышно и не у всех есть понимание, что это вообще за место.

— Думаю, что действительно вокруг бурятов и кучи других малых народностей существует некий информационный вакуум: в новостях у нас обычно другие республики фигурируют. Я могу сказать, что я очень люблю [села] Курумкан и Могойто, где вырос, но мне не очень нравится Улан-Удэ.

В Курумкане потрясающие пейзажи, как будто из фэнтези. Поскольку я провел там детство, это все для меня — родные и лучезарные воспоминания, у всех такие есть. Мои связаны именно с Курумканом и Могойто. Я, конечно, всем рекомендую туда съездить хоть раз. Деревни умирают, что, конечно, обидно. Но там есть дацан, по-моему, крупнейший в Бурятии. Туда приезжал Богдо-гэгэн, правая рука Далай-ламы — я помню, как в детстве мы с бабушкой туда ходили. Он приезжал в Курумкан, и верующие со всей республики туда съезжались.

— А Улан-Удэ почему вам не нравится?

— Улан-Удэ страдает от проблем, типичных для провинциальных городков. Никто не вкладывает деньги, все пытаются уехать. Я периодически читаю в региональных изданиях, что происходит в Бурятии. Там обычно два типа новостей. Первое — дикие собаки кого-то загрызли. Второе — глава Бурятии опять что-то там мутит, поменял правительство, кого-то отчитал, но по сути ничего не меняется. В Улан-Удэ точно никто не хочет жить. Все при любой возможности едут на заработки в Южную Корею или в Европу, или хотя бы в Москву. Цены на недвижимость выросли, теперь никто ее себе позволить не может, никому она не нужна. От котельных в воздухе смог. Мне с детства не нравилась архитектура города и вездесущая пыль. Я не чувствовал какой-то связи именно с Улан-Удэ.

— Вы там учились в школе?

— Да, два последних года. Если говорить о школе, то нужно упомянуть, что Бурятия долгое время была и, по-моему, до сих пор остается лидером по школьной преступности. С движением АУЕ я всю школьную жизнь сталкивался. В каждом классе был смотрящий за классом, а в каждом старшем классе — смотрящий над смотрящими. Смотрящий — это просто самый сильный или самый хитрый парень в классе, который, грубо говоря, занимается криминалом. Грев зэкам собирали со всей школы, но все понимали, что большая часть этих денег оседает в карманах смотрящих. Так было во всех школах, где я учился. Чем дальше от Улан-Удэ, тем было жестче. В одной школе у нас вообще был список людей, как в UFC топ-10 бойцов в дивизионе. Все знают свой номер: кто-то пятый, а кто-то шестой. Они подрались, теперь этот стал пятым, а тот шестым. Так было в каждом классе. Когда ты живешь в таком мире, сталкиваешься с этим каждый день, ты понимаешь, что тебе нужно оттуда поскорее выбраться. Я не хотел связывать свою жизнь с этим местом.

Вот такой мне запомнилась республика, и что-то мне подсказывает, что ничего не поменялось.

— А потом вы переехали в Новосибирск и поступили в НГУ, который находится в Академгородке. Я сама там училась и могу предположить, что там наверняка было проще.

— Безусловно, в Академе гораздо безопаснее. Там вокруг тебя такие же люди, вырвавшиеся из своих глубинок, чтобы заниматься наукой. На самом деле это такое идиллическое место. Когда я читаю книги, например, про Гарвард или другие знаменитые университеты, про эти кампусы, где студенты ходят, рассуждают о науке, валяются на лужайках, — это точно описание Академгородка. Например, когда я читал «Тайную историю» Донны Тартт, я представлял себе его.

Отучился в НГУ пять лет. Три года я был почти отличником, а потом расслабился.

— По образованию вы математик?

— Да. Наверное, я должен был остаться в науке, но к тому времени я себя уже в ней не видел.

— Вас заинтересовала реклама?

— Сначала меня заинтересовало программирование, но потом оно мне надоело, и я действительно ушел в рекламу, когда был уже в Петербурге.

— Когда и почему вообще вы решили делать анонимный проект с комиксами? Так получилось само собой или вам хотелось поддерживать загадочность, как, например, делает Бэнкси?

— Я зарегистрировался во «ВКонтакте» в числе первых десяти тысяч пользователей, наверное. Я тогда оканчивал универ. Для меня было странно, что все регистрируются там под своими настоящими именами. Это была новая фишка: люди заливают в соцсети свои фотографии, пишут свою настоящую фамилию, показывают всех своих друзей. До социальных сетей были ЖЖ, какие-то блоги, местные форумы — и везде все сидели под никами, никто не публиковал свои личные данные так открыто. На самом деле у меня до сих пор большая часть друзей сидит под вымышленными именами в соцсетях. Мне кажется, что это просто психология людей того поколения — они так привыкли. Именно поэтому я изначально решил, что я не буду раскрывать свою личность. А потом к Дюрану пришла популярность — и я понял, что это уже стало частью моего имиджа.

— Вы сразу планировали под этим именем делать комиксы?

— Нет, я не собирался заниматься никаким творчеством. Просто сидел в разных группах, участвовал в каких-то конкурсах и постепенно стал выкладывать свои работы у себя на странице, на меня стали подписываться какие-то люди. Потом, если помните, был такой сайт durov.ru, и на нем можно было посмотреть, у скольких людей ты в закладках. Я увидел, что у меня там уже предельное число фолловеров, тысяч пять, что-то такое. И понял, что нужно организовывать группу или паблик — и да, он выстрелил.

— Вы помните, какие картинки выстрелили первыми?

— Нет. Я помню просто первые картинки, которые я выкладывал у себя на странице. Они были достаточно жесткие. Всякая расчлененка.

— Не приколы?

— Вообще не приколы. Там даже никаких шуток не было. Я просто рисовал граффити мышкой, стремился к какой-то фотореалистичности, сюжеты были совершенно рандомные, никакой виральности в этих картинках не было. Никто бы не захотел ими делиться, да тогда и функции такой не было. Но после того, как она появилась, я стал делать упор на то, чтобы этим делились. Это превратилось в своего рода спорт: смогу ли я сделать что-то, что наберет сто репостов? И я стал думать над тем, чтобы делать что-то остроумное.

— В офлайне вы не занимались юмором? Условно, в университете вы не играли в КВН и не занимались чем-то таким?

— Нет, я не занимался КВН. В НГУ, когда я учился, постоянно проходили юмористические капустники, у меня в группе было три кавээнщика, но меня на эту роль никто не рассматривал. Меня туда не звали. Никто не знал даже, что у меня есть какой-то такой потенциал. Я был обычным парнем, первое время зацикленным на учебе, а потом — на своих интровертских заморочках. Думаю, что многие, кто учился со мной в одной группе или в одном потоке, скорее всего, не поверят, что это я.

— Когда Дюран стал популярным, вы чувствовали себя важным интернет-персонажем? Или вы и тогда большого значения этому не придавали?

— Никакой звездности я точно не чувствовал, и анонимность мне в этом очень сильно помогала. Она помогала сосредоточиться на работе.

— Когда Дюран стал вашим основным делом?

— 3–4 года назад я ушел из рекламного агентства, где работал до этого. Моя субъективная оценка — уже тогда я считал, что реклама умирает и сами рекламщики приближают этот конец. То, чем раньше занимались они, сейчас гораздо эффективнее и дешевле сделают блогеры. А рекламщики, грубо говоря, превратились в прослойку между блогерами и брендами, и я считал, что это неправильно. Мне казалось, что если мы делаем какую-то рекламу, там не должно быть селебрити, мы должны вывозить только за счет крутости идеи, сюжетов, мысленных парадоксов. Это действительно сложная задача, но мне такие задачи и нравятся.

— На работе знали, что вы — Дюран?

— Конечно. [В рекламное агентство] я как раз устроился из-за того, что у меня есть известный паблик.

— И после того, как вы ушли из агентства, вы стали заниматься только комиксами?

— Да. Стал сидеть дома, смотреть сериалы, фильмы, играть в игры. Стал больше времени уделять себе. С точки зрения финансов это оказался правильный шаг, надо было сделать его гораздо раньше.

— Сильно ли вам сейчас помешало раскрытие личности? Не боитесь ли вы, что теперь к вашему паблику может пропасть интерес?

— Опасений нет, но еще не так много времени прошло. Скорее я опасаюсь, что у меня самого пропадет интерес. Что мне давала анонимность? Она позволяла не оглядываться на мнения людей. Будем честны, у меня довольно много спорных моментов в комиксах, кто-то может их неправильно понять или подумать, что та точка зрения, которой придерживаются персонажи, это та точка зрения, которой придерживаюсь я, хотя это далеко не всегда так. Ты постоянно оглядываешься на реальных людей, которые могут подумать, что ты не прав. Поэтому появляется чувство, что когда я рисую, за моей спиной все больше глаз.

— Вы пишете в своем посте, что вашу личность уже пытались раскрыть несколько раз — кто-то писал вам и говорил, что знают, кто вы такой. Часто это случалось и сильно ли это вам мешало жить?

— Довольно часто. Раз в полгода точно. Как я уже сказал, в реальной жизни я особо не прятался от своих знакомых, так что сотни людей — особенно из московской и питерской рекламной тусовки — знали, кто я. Но были и люди со стороны, которые находили меня по каким-то левым признакам, изучали мои соцсети, какие-то фотографии, теги, выясняли, кто я. Но они обычно не выкладывали это в публичное поле. Например, просто звонили, поздравляли с какими-нибудь праздниками или где-нибудь в комментариях называли меня по имени. Большого вреда это мне не наносило. Никто не делал гигантское расследование.

— Как думаете, зачем это людям?

— У меня нет вопроса «зачем», если все остается между нами. Я вообще не против, особенно если удается выяснить, как они меня нашли.

У меня скорее другой вопрос: зачем делать из этого громкое разоблачение? Автор последнего деанона запостил свое расследование на TJournal, на VC.ru, на «Лепре», на «Пикабу», на своем сайте, в телеграме. Он ползал по всему интернету, и везде, где есть возможность запостить, он это сделал. Он пытался пропиарить свой проект, который якобы занимается какими-то очень сложными вещами, «мы любого можем задеанонить». Но, как я уже писал, он мог найти меня за две минуты, а написал, что занимался этим 48 часов. Думаю, за две минуты он нашел мои соцсети и просто все остальное время сливал мои личные данные.

— А ему это зачем?

— Есть несколько версий. Например, мои «ватные» друзья стали говорить, что это на самом деле заказ от украинских спецслужб, которые мстят за деанон какого-то украинского блогера. Не понимаю, при чем тут я и как я попал в эту перестрелку.

У меня был комикс, в котором Кокорин и Мамаев отбывают наказание после драки в храме Семи ветров из-за того что «назвали корейца китаезой». Их приговорили к переобучению в восточном монастыре, где они должны были отличать одних азиатов от других. Там была шутка про боевых бурятов Путина и дебальцевский котел. Думаю, это единственное место, где украинцы могли почувствовать, что я их оскорбил. Но на самом деле, как вы теперь понимаете, это была шутка для моих друзей, которые знают, что я бурят.

Другая версия — человек пиарит свой проект. Они везде указывают, кто меня раскрыл и чем они занимаются. Но в этом нет никакого смысла, его проект занимается просто ничем.

— Вы не выкладываете свои актуальные фотографии. Почему?

— [Опубликованная] фотография мне нравится. Типичная фотография со мной, потому что на них я всегда улыбаюсь.

— Вы пишете в посте, что вы изменились, поэтому не выкладываете новые фотографии. Или это шутка?

— Да, возможно, в посте слишком много намеков, метафор, которые большинство людей просто не считывает.

— Что дальше будет с Дюраном? Из вашего текста я поняла, что вы задумываетесь о том, чтобы вообще закрыть проект. А это — шутка?

— В этом случае не шутка. У меня между комиксами бывают перерывы по два-три месяца, что нормально. Но в следующий раз, когда возникнет желание что-то нарисовать, я подумаю, как я себя чувствую в новом статусе. Будет ли на меня влиять реакция людей.

Разные группы сильно отличаются по уровню самоиронии. Например, я делал комиксы про выживальщиков в метро — людей, которые ходят по подземке с тактическими ножами, в военной форме и всегда готовы к тому, что начнется апокалипсис. Мой комикс в их среде был очень популярен — они его репостили, говорили: «Блин, это же мы». Хотя я над ними, конечно, подшучивал, но они комиксы восприняли на ура. Психологи тоже с иронией относятся. Геи всегда благодарны, когда я делаю комиксы о них, они пишут мне, просят делать больше таких постов. Но бывают группы, я не буду их называть, которые, как бы осторожно ты ни пошутил, всегда считают, что это угроза, что это неправильно, что за это меня нужно найти и наказать.

— У вас за последние годы повысился уровень самоцензуры в связи с законами об оскорблении чувств верующих, пропаганде гомосексуализма и так далее? Или вы позволяете себе тот уровень иронии, как и прежде?

— Наверное, уже нет. Было несколько идей, за которые я мог попасть под статью, поэтому я их не сделал. С одной стороны, можно сказать, что я струсил, а с другой — так моя карьера не прервется и я смогу сделать еще сотни, тысячи других комиксов. Я выбирал, чтобы выжило больше комиксов. Возможно, когда-то я реализую свои идеи, но не под своим именем и в другом месте.

— У вас вообще нет усталости от юмора, от шуток?

— Нет. На самом деле тут вопрос более глубокий. Что такое юмор? Политический юмор — это разрядка. Увидели, что у Путина гигантский дворец в Геленджике, это в голове не укладывается, и хочется почитать шутки про склад грязи или аквадискотеку. Люди читают, им смешно. И в итоге «дворец Путина» становится просто частью картины мира. Уже нет никакого парадокса и несоответствия. Есть даже версия, что юмор — вообще любой, не только политический — на самом деле вреден. Мозг немножко тупеет, когда вместо того, чтобы обозревать сложную картину мира, он ее упрощает и все превращается в шутку. Но я только делаю юмор, а не изучаю его — так что не знаю, какие последствия он на самом деле несет.

Устал или нет? Я лично не устал. Мне нравится смеяться. Целыми днями смеюсь. Возможно, действительно, все время я занимался не тем, чем следовало.

— В каком смысле?

— Мы не знаем на самом деле, как юмор влияет на людей. Действительно ли он мешает людям объединиться против несправедливости? Может быть, люди смеются над мемами — и в итоге не выходят на улицы. Нужны какие-то исследования дипломированных социологов. Эти вопросы не нужно задавать людям из юмора. Они просто делают то, что они умеют.

— И все же интересно узнать, каким это видится изнутри.

— Я всегда вспоминаю мультфильм Миядзаки «Ветер крепчает», где главный герой не умел делать ничего, кроме боевых истребителей, несущих смерть врагу. Философия там такая: даже если твои таланты несут кому-то зло, если это единственное, что ты умеешь делать, то достигни в этом совершенства. Думаю, юмористы точно такие же. Они просто хорошо делают свое дело и не задаются вопросами о последствиях.