В новой этике действительно много религиозного Фрагмент книги журналистки Марии Бобылевой «Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать»

В декабре в издательстве АСТ выходит книга журналистки Марии Бобылевой «Мы так говорим. Обидные слова и как их избежать». В ней собраны разные мнения о корректной лексике с множеством примеров. «Медуза» публикует фрагмент, посвященный тому, почему новые требования к выбору слов вызывают столько возмущений (который и сам может показаться кому-то спорным).

В новой этике действительно много религиозного, и когда речь заходит о корректных и некорректных словах, это проявляется очень наглядно. Неприемлемость каких-то слов и выражений можно объяснить с лингвистической точки зрения, каких-то — с исторической, какие-то просто неверны или расплывчаты. Но есть и такие, про которые остается только сказать, что они обидны для той или иной группы, и использовать их не стоит — просто потому что мы хотим быть гуманными и добрыми.

В многочисленных офлайн и онлайн дискуссиях про корректную лексику я, защищая эту лексику, порой в конечном итоге оказывалась в тупике — особенно, если мои оппоненты руководствовались строгой логикой и были достаточно эрудированными. В какой-то момент все аргументы сводятся просто к гуманизму. Потому что людям иначе обидно. В этом смысле идея корректной лексики и правда выглядит как религия, и споры о ней схожи со спорами атеиста и верующего, когда первый закидывает второго научными фактами, а второй говорит «я верю, и ничто этого не изменит» — и против этого действительно нечего возразить.

Несмотря на всю уязвимость такой аргументации, мы живем в том времени и в том обществе, когда приходится довольствоваться ей. Потому что жить как раньше уже нельзя — философия эпохи Просвещения уже не работает, идеи безжалостного и беспристрастного капитализма в прошлом, идеологии Айн Рэнд в 21 веке уже недостаточно. Культура чести и культура достоинства, какими бы они ни представлялись благородными и романтичными, тоже в прошлом. А новая этика еще не до конца сформировалась. Возможно, на этом этапе нам необходим этот маятник, резко качнувшийся от свободы слова к ее значительному ограничению со стороны толерантности. Возможно, со временем выработается какая-то золотая середина. Но чтобы она оформилась, необходим этот противоположный вектор, иначе эту середину не из чего будет формировать.

Это как с корнями сексуальной ориентации — пример не про слова, а про дискурс, но механизм тот же. В процессе борьбы за права ЛГБТ на определенном этапе, чтобы показать, что гомосексуальность не болезнь, принято было (да и есть) считать и всячески доказывать, что эта сексуальная ориентация — врожденный признак. Наука, кстати, тут тоже не помогает — несмотря на разнообразные генетические и близнецовые исследования, четкого и единого мнения, как и на каком этапе закладывается сексуальная ориентация в человеке, нет. В определенный момент развития общества говорить о том, что это врожденный признак, важно и полезно — таким образом отметаются страхи и мифы о том, что гомосексуальность можно пропагандировать, воспитать, навязать и как-то еще привнести, а также наоборот — что от нее можно вылечить, ее можно вымолить или как-то по-другому из себя изжить. Говорить на этом этапе, что сексуальная ориентация может быть свободным выбором человека, опасно, ибо преждевременно. Многие ЛГБТ-активисты, с которыми я общалась, говорили мне, что на самом деле считают, что и сексуальная ориентация, и гендерная идентичность могут быть свободным выбором человека, а не врожденной чертой, и так себя и ощущают, но говорить об этом вслух пока рано. Общество, которое не до конца приняло идеи равенства гетеросексуальной и гомосексуальной ориентаций, не готово к идее о том, что ориентацию (как и гендер) можно выбирать. Когда же общество окончательно и полностью примет ЛГБТ, и они получат равные права, тогда уже можно будет переходить к следующему этапу — к вопросам свободы воли.

Так примерно и со словами. Да, пока говорить «инвалид» и «негр» приличному человеку нельзя — но, возможно, со временем наступит этап, когда эти слова вернут себе нейтральную окраску. Кстати, так работает реклэйминг (от англ. rеclaiming — переприсвоение). Это понятие обозначает противодействие стигматизации: угнетенная группа использует оскорбительные для себя слова в позитивном ключе, и со временем они теряют негативную окраску. Классический пример реклэйминга — английское слово queer, которое было грубым ругательством, означающим «извращенец», и адресованным геям. В начале 1990-х в США организация Queer Nation провела большую кампанию по реклэймингу слова «квир», которое теперь является научным термином, обозначающим любую не соответствующую традиционной модели гендерную идентичность или сексуальную ориентацию. В науке появились queer studies («квир-исследования»), и само слово «квир» перекочевало в другие языки уже в его чистом, нейтральном виде.

Феминистка и активистка Элла Россман в своей статье «Как придумали „новую этику“: фрагмент из истории понятий» на платформе Syg.ma в попытках разобраться, откуда взялось понятие «новая этика», приходит к тому, что в итоге оно скорее вредно, чем полезно: «В России НЭ была сконструирована и вместила в себя все страхи современных интеллектуалов (непонимание новой волны феминизма, отсутствие внятных представлений о будущем страны), совпав при этом с антизападной идеологией государственной пропаганды и ультраправой повесткой. Если бы я была поклонницей объектно-ориентированной онтологии, я бы сказала, что НЭ — это зловредный языковой объект-трикстер, который умеет удивительным образом перестроить любое дискурсивное поле под себя. К сожалению, зачастую этот объект делает абсолютно невозможным адекватный разговор о таких важных проблемах, как рутинизированность насилия в российском обществе или инклюзивность. Он оказывается слишком эмоционально „нагретым“, а также упрощает взгляд на то, как работает этика в обществе: ведь любой социолог или историк подтвердит, что никогда не было и в принципе не бывает единой, монолитной этики, ни старой, ни новой, скорее общество включает множество наслаивающихся друг на друга глобальных и локальных этик, которые иногда вступают в конфликт. Еще одна проблема НЭ в том, что понятие объединяет в себе очень разные явления. Я часто вижу, как под одним зонтиком НЭ оказываются и тенденции, которым я симпатизирую, и то, от чего я бы отказалась. При этом по поводу всех мне предлагают выработать единое мнение. С таким подходом мы рискуем вместе с водой выплеснуть и ребенка — и отрицая, например, слишком широкую трактовку термина „абьюз“, отказаться от дискуссии о сексуальном насилии вообще. В целом, я считаю НЭ непродуктивным словосочетанием для общественной дискуссии и не стала бы использовать его ни в популярных, ни тем более в научных текстах. При этом я понимаю, что уже вряд ли смогу как-то повлиять на его развитие и дальнейшее стихийное распространение в языке: слишком благодатная почва была создана для понятия в России, слишком много струн оно тут задевает».

«Сегодня мир согласился, и, наверное, он прав, что, поскольку женщины, черные, гомосексуалы и другие группы недополучили своей социальной истории, справедливо, чтобы в той же университетской среде (шире — в экономике, политике) у этих групп были преференции, — говорит Александр Архангельский в уже упомянутом интервью „Таким делам“. — Возьмем вызвавшее такой бурный отклик в России решение оскаровского комитета по „представлению недопредставленных сообществ“. Но эта задача на поколение, на два, а дальше? Будет ли это правило действовать? Нужно ли будет его соблюдать через 30 лет? Мы не знаем».

Мы и правда не знаем, что будет и как правильно. Я хочу закончить эту главу цитатой Бертрана Рассела (перевод мой): «Одна из печалей нашего времени состоит в том, что те, кто уверен в себе, оказываются дураками, а те, у кого есть воображение и понимание вещей, напротив, преисполнены сомнений и нерешительности».